Сестра Мелания бегала всюду по углам, суетилась, подбегала, приглядывалась, прислушивалась.
Катерина шла за ней следом, не глядя вокруг. Места знакомые возле неё оживали — она не обращала внимания. Ни разу не остановилась, ни разу не оглянулась. Когда мы вернулись в хату, там уже людей много набралось. Приветствовали Катерину, спрашивали... Она словно никого сроду не видела и не знала, кто пришёл.
Открыли сундуки, стали считать деньги, какие там были. Батюшка всё шептал и записывал; сестра Мелания тоже пером черкала — Катерина всё стояла в стороне, не глядя...
Люди потихоньку разошлись...
— Вы хорошо знаете, батюшка, что хата этой девушке предназначена от покойников? — спрашивала батюшку сестра Мелания дважды.
— Хорошо знаю, — говорил батюшка.
— Но ведь она дальняя родственница, а дочь есть родная...
— Такова была их воля. Они девушку жалели.
— И другие знают это?
— Как же! Свидетели есть.
— А! — сказала. Больше уже не спрашивала.
XXII
Пришла Маруся к Катрине. Была она тихая, печальная и ласковая.
— Знает? — спросила меня.
— Знает, — говорю, — да ей всё безразлично.
Катерина её сначала не узнала, а на приветствие ответила:
— Благослови, господи!
— Это Маруся, — говорю ей.
Тогда уже она узнала и снова сказала:
— Бог благослови!
Маруся стояла перед ней.
— Садись, Марусь! — прошу.
Она не захотела или не услышала, стояла и смотрела на Катерину. Катерина неподвижно сидела. Больше никого в хате не было.
— Катерина, — сказала ей Маруся, — что ж ты слова не скажешь? Или велишь мне говорить, Катерина?
— Что? — спросила Катерина. — Что говорить?
— Видишь, Маруся уж совсем седая стала, — говорю, сняв платок с Маруси.
Посмотрев, сказала:
— Седая.
Посидела Маруся молча и простилась. Катерина её крестила.
— Катерина! — сказала Маруся, — у меня дети.
— Бог их благослови! — ответила Катерина по своему обыкновению.
Так как сама она уж ничем человеческим не смущалась, то и не замечала, как у других сердце трепетало.
Маруся домой пошла.
На третий день Катерина с сестрой Меланией уехали. Маруся ещё приходила проститься. Катерина прощалась так же, как здоровалась... Хоть бы она лицо печалью озарила! Хоть бы разочек оглянулась!
— Как изменилась! — сказала Маруся, глядя вслед крытому возу по дороге.
— А помнишь, какая она была? — говорю.
— Как же!.. Хорошо помню.
Ещё мы постояли, посмотрели. Маруся пошла к себе домой, а я её проводила и у неё немного посидела.
Яков всё болел, всё хворел. Давно уж он ничего не делал: не мог. Всё падало на плечи одной Маруси. Много было у неё дел в хозяйстве, велика печаль на сердце.
Весело, когда есть с кем радоваться, и хорошо, когда есть о ком поплакать. Истинно, перед богом, хорошо! Горькая, да живая вода, говорю вам...
Выхожу я от Маруси, и она меня до ворот провожает, а за ней детки топают мелко-тяжело...
— Посмотри, — говорит она, — посмотри, Химо, все трое в него вылились — мои чернявенькие!
И прижала их всех к себе. А они кто с палочкой в руке, кто с хлебом, с песочком в горсти, живенько смотрят... Тихая и бедная хата с вишнёвым садиком!
Я живу себе удобно на своей оседлости. Соседи ко мне ходят, а я к ним — навещаем друг друга. Советами делимся, как огороды засеваем; вместе наш отдых в праздник...
Время за временем, а к вечеру ближе...