Подхожу к шинку, где там кучка яблонь стоит: слышу, разговаривает с кем-то мой зять — его голос. А месяц светит. Ближе я смотрю — сидит под яблоней молодица: рукава у неё за белые локти засучены, в перстнях серебряных, руками за стан гибкий держится, глаза в темноте блестят ярко; слушает, что мой зять говорит, и смеётся. А зять мой к ней такие речи молвил: "Как тебя не увижу, говорит, хоть час, то я от тоски погибаю да от скуки: я без тебя жить не могу! Без тебя жить не хочу! Даром уж, что ты меня погубила навеки — пусть я только вот так к тебе приду, да взгляну, да слово твоё, хоть и неласковое, услышу... А вчера, — говорит, — вчера и позавчера я всю ночь под этой яблоней стоял. Разве ты того не знала?" А она ему: "Твоя жена молодая, что скажет, как не днюешь, не ночуешь дома?" — и смеётся. "Ничего", — ответил он (правду ответил!). "Как ничего? Разве она ж тебя не любит?" — "Не знаю". — "А почему ж ты у неё не спросишь об этом? а?" Громко засмеялась. "Ой, муж мой услышит!" — вскочила с места, поцеловала, как ударила, и скрылась.
Он звал — она рукой махнула, пошёл за ней в шинок, а я к дочке: "Ну что, чья правда? Какое у него дело?" Смотрит на меня. "Не добрый он тебе судился, тобой их бог наказал". — "Мамо, не гневите бога, это вы уже бога гневите!" — упрекает меня дочка моя!
Тогда я всё ей рассказала, что слышала, что видела. "Ой, мамо, зачем вам было доглядываться, зачем расспрашивать?" — "А тебе лучше, как обманывают, любить?" — "Он меня не обманывает". — "Так ещё веры не придаёшь мне?" — "Я его никогда не спрашивала об этом, любит ли он меня". — "Не спрашивала, любит ли тебя он? Так ты его не любишь, или что?" — "Люблю..." Спорится и пререкается со мной... Так, пока он вернулся поздно... Вернулся он, а моя дочка идёт навстречу ему, двери распахивает, как отцу почтенному, как мужу любимому... "Раз уж ты уважения к себе не имеешь, — говорю, — то я своего зятя спрошу: где был он до полуночи? По какой причине? У кого?"
Он смутился и в мыслях и в словах, смотрит в сторону, а дочка моя: "Хватит, мамо! Это мы уж между собой расспросим, а вам пора отдохнуть, если угодно". Я уж больше ничего не сказала, больше не слушала, среди ночи домой пошла. Не была с того времени у них и не буду.
— А внученька ваша очень слаба?
— Не велика там слабость, да великое убивание.
— Печалятся они сильно?
— Кто они? Да зять мой разве знает, что дитя нездорово — он не спрашивает и не смотрит.
— Не отрекайтесь от деток, милая, — просит уж мать Пилипиху, — не отрекайтесь от своей отрады!
— Я сама себе совет даю, — ответит на то Пилипиха.
— Простите уж дочке своей: она ж его так любит, Якова! — говорит мать.
— И я её очень люблю, — ответила Пилипиха.
— Хоть я уж навещу Марусю, — говорю матери и пошла к ней.
Маруся сама была в хате, сидела на лавке, качая в объятиях больное своё дитятко.
— Бог в помощь, Марусю! — приветствую её.
— Спасибо. Садись, Химо.
— А что дитятку?
Она взглянула на дитятко и ответила:
— Терпит малое.
— Была у нас твоя мать, Марусю, — говорю.
— Какая она была? Что говорила?
— Не хочет к тебе ходить; сказала: не буду.
— Грустно мне то! — промолвила Маруся.
Я уж больше ничего не говорила об этом и ни о чём не спрашивала.
Начали мы тихую беседу — воспоминания. Вспомнили наши детские забавы, — припомнили и девичьи беззаботные времена... Не сводя глаз с дитятка своего, Маруся говорила со мной, качая больненькое.
Чайченко всё не приходил, а уже вечерело. Уже поздно — он не приходил. Она его ждала с любовью: что там шелохнётся, шевельнётся — прислушается внимательно; стихнет всё снова и никого нет, — она и не вздохнёт даже, снова ждёт... Я и пошла так — не видела его, — не вернулся при мне. "Скажи матушке моей, что приду к ней, как моё дитятко немного оправится", — просила меня Маруся прощаясь.
А тут через несколько дней занемогла Пилипиха. Позвали мы к ней всех знахарок и лекарок, — видно, никто не узнал её недуга — какой он был. У неё ничего не болело, говорила она, только ходила всё слабой да слабой, пока не лишилась силы своей — и тогда легла уж, изнемогла и лежала мрачная.
Маруся приехала с дитятком — дитятко ещё не совсем оправилось, — всё ещё хныкало бедняжечко. Я помню хорошо то время, как было ночью не спим все, а улица, село во сне, и всюду тихо. Заплачет дитятко, склонится к нему Маруся качать, а Пилипиха блестящими глазами в обеих вглядывается. Она не досыпала ночей и минутки. Как Маруся уж не падала возле неё, как Маруся ни угождала ей, — не прижалась уж мать к ней никогда; никогда не улыбнулась ласково до самой смерти своей. Что было Маруся просит:
— Мамо, чего печалитесь? Чего, мамо, не заботитесь о здоровье своём? — Она не принимала ничего того. И последнее слово её было: "Лучше, мол, обиженному умереть, чем так на свете жить". — И умерла.
XVIIІ
Вокруг нас делалось, слышалось, велось. Сколько радостей, а сколько горя замечали мы со стороны; сколько поженилось в селе, замуж повыходило, народилось, умерло; как радости проходили и печаль утихала, как одно за другим наставало всё новое у людей, — мы же всё жили своей старой тоской.
Отец всё ходил по дорогам и возвращался седее да мрачнее; матушка всё грустнела и слабела. От Катрі вести были редко, да и то короткие. Вот бывало попросит мать священника, чтобы туда написал да спросил про здоровье и жизнь, то и отпишет Катря на три письма одним листочком своим: "Здорова, — напишет, — живу, богу молюсь за свои грехи и за ваши".
Сколько слёз проливалось матушкиных, слушая, а потом вспоминая, сколько просилось благословения! В Марусиной хате ещё хуже пошло: что дальше, Чайченко совсем дом покинул свой. Шинкарка им так завладела, что он у неё под тыном шинковым днюет и ночует, а чтоб шинкар на него косо не смотрел (ведь ревнивый шинкар был), то понемногу стал Чайченко и пить. Видели уж его и пьяным люди, а недаром то ж говорят: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, — он не уберёгся, молвил там какое-то слово или другое к шинкарке, кто-то любопытный подхватил да разнёс по селу, — вот и поговір пошёл недобрый. Тогда все к Марусе молодицы с вопросами да с жалобами, все старые бабы с советами да с наукой; только Маруся на все вопросы и жалобы, и на советы все: "Он мне добрый и любимый; я его превыше всего в мире уважаю". И жалобщицы, и советчицы обиделись, — оставили Марусю: пусть же терпит, коли такая! Никто и навестить не придёт.
Только и ходили к ней, что мать да я; мы — частенько.
Однажды подхожу к огороду тропкой к хате, — это было в праздник, — аж звонкий смех такой слышно, что так и разносится. Гости у неё какие-то?
Подхожу, вхожу. За столом сидят Маруся и Чайченко, и гости — молодица и мужчина. Что ж то за молодица была красавица! Я её сразу узнала, хоть никогда не видела. Была смуглянка, в румянцах, белолицая, уста красные смеются, глаза радостные, одета светло: изобразить бы такую да смотреть, не спуская глаз, да самому улыбаться на ту красу смелую да весёлую. Только вот те брови её высокие и сросшиеся вьющейся чёрной змейкой на челе белом чернели, — что-то недоброе предвещали. Рядом с молодицей, от окна в тени, сидел мужчина плечистый, приземистый, с чёрными щетинистыми усами; чёрные волосы поседели у него клочьями; от левого виска он чёрен как ворон; а с виду смотрел он исподлобья, либо сбоку, словно кого подглядывал злыми глазами своими, и Маруся, угостив всех, отошла; я у неё и спрашиваю:
— Кто это у вас, Марусю?
— Шинкар с женой.
— Давно ли это они к вам ходят?
— Это впервые пришли сегодня.
— Как это надумали они?
— Так шинкар захотел непременно к нам.
— Зачем это?
— Говорит, меня увидеть.
— А ты ж к ним пойдёшь?
— Да ещё не знаю, Яков ещё ничего не сказал; как Яков мне скажет.
Спокойная себе, милая — вот будто она без всякой тяжёлой думы по цветущему полю проходит вечером тихим да тёплым.
Чайченко сидел с гостями очень грустный, часто вздыхал; шинкар поглядывал на него — неласков был тот взгляд: словно искра вспыхивала из чёрного его ока... Шинкарка всё улыбалась.
— Зачем пьёшь много, не пей! — обратилась она к шинкарю (а он чарку за чаркой выпивал).
— Почему не пить мне? Напьюсь — меня любимая жена доведёт до дому.
— А если не захочу? — звякнула она шутя.
— Не захочешь? — говорит, а сам её меряет взглядом — какая. — Или ж кто тебя спросит, хочешь ли?
Чайченко, слушая это, тяжело вздохнул и на шинкарку грустно посмотрел, а шинкар на него внимательно. Маруся уж заговорила, спрашивает, угощает — не свёл глаз шинкар с Чайченка, — аж тот сам опомнился, сам его взгляд на себе почувствовал, — тогда шинкар глаза в землю вонзил.
— Скоро у вас праздник, — говорит Маруся к шинкарю, — гостей же к вам, гостей!
— Благодарение, меня добрые люди не забывают! — ответит шинкар. — Не так за мою щедрость, как за то, что жена хороша, славят, — то приятелю мило поглядеть на мою красавицу!
И засмеялся, а так засмеялся, что и шинкарка немного вздрогнула.
— А ваш брат у других, здоров ли он с молодой женой? — спрашивает снова Маруся.
— Помяните его душу, уважаемая хозяйка! Разве вы ещё не слышали? То б я вам давно уже поведал! Жену его молодую взято и увезено куда-то... а он утопился.
— Как? Боже мой! Боже мой! Бедная ж она человек!
— Почему — бедная! Она в роскошах теперь, ей ещё лучше стало в мире... Ну, как по мне, то б не так было: я б не утопился и не повесился бы один, а разве уж вместе с любовницей!
Склонился к своей жене, глазом искрит.
— Вдвоём, говорят, и умирать охотней! — добавил.
Грустно стало. Речь не велась.
Стали гости прощаться и отправились домой. Идя, шинкарка оглянулась на Якова и махнула как-то ему рукой, то есть ненароком. Шинкар схватил её за руку:
— Хватит махать, пора перестать! Пойдём со мной! — Вот, не даёшь даже с хозяйкой проститься, — засмеялась ему шинкарка: — или ты меня боишься потерять, как ту иголочку?
— Когда потеряю, то найду, будь в том уверена, голубка моя серая! — ответил ей.
И пошли домой. Она, идя с ним, что-то щебетала и смеялась, брала его за руку, обернулась ещё к нам, крикнула:
— Будьте здоровы! — Шинкар шёл не оглядываясь. Через несколько дней мы услышали от людей, что случилась ссора между шинкарём и Чайченком и что выгнал шинкар Чайченка из шинка. А случилась та ссора за то между ними, — говорили, — что стал шинкар жену свою унижать — она всё отшучивалась, смеялась, а Чайченко не одолел своего сердца, вступился — видно, уж в нём зазвенело.