Тореадоры из Васюковки (2004) Страница 8

Вы только зайдите к нему!

Открываешь калитку — и сразу из-за куста выскакивает на палке забавный улыбающийся фанерный человечек. Одной рукой он на ходу снимает с головы шляпу, а в другой держит табличку с надписью: «Здравствуйте! Добро пожаловать!»

Идёшь от калитки по беленькой дорожке, посыпанной речным песком. Справа — смотрите! — куст какой-то огородной культуры по специальной шпалере взобрался метра на два вверх, и плодов на нём красных так много, что в глазах рябит. Думаешь, что это ягоды, а это помидоры. Карликовый сорт. А вон там на земле лежит здоровенная зелёная колбасина. Это не тыква, нет — это огурец. А какие там свёкла, морковь — вы бы видели! Одной морковиной можно бегемота пришибить!

Слева — колодец, обложенный белыми кафельными плитками, как медпункт. Ну где вы ещё такой колодец найдёте?

Возле колодца — паровой двигатель на примусе, про который я рассказывал, и похожая на пушку та самая гидрогазовая поливалка. А вообще всяких хитроумных штуковин и приспособлений там не счесть.

Нет, не зря его прозвали Эдисон Фарадеевич (на самом деле он Антон Фадеевич). Но это прозвище не обидное, произносили его люди ласково, потому что все старика любили. Он был высокий, худой, костлявый, и весь как будто светился — волосы светлые, брови светлые, ресницы светлые — и не поймёшь, то ли он такой блондин, то ли уже седой (лет ему под семьдесят), а глаза — голубые-голубые, аж синие.

Он был не местный, пришлый. Лет пятьдесят назад, в гражданскую войну, он сражался здесь, познакомился с бабой Оксаной (она тогда была молодая) и остался тут навсегда.

Был он добряк, каких свет не видывал. У него всегда можно было выпросить всё что угодно — последнее отдавал. И всё время улыбался. Злился он только тогда, когда видел, как какой-то «юный читатель» порвал библиотечную книгу.

— Эх, — говорил он, — и какой же это академик читал! Я бы ему по западному полушарию!

Но никто не помнит, чтобы он когда-то кому-то действительно дал по «западному полушарию».

Детей он страшно любил. С бабой Оксаной у них своих детей не было — ни детей, ни внуков. Жили вдвоём. И весь урожай из своего диковинного сада раздавали нам — просто даже неловко. В последние месяцы, уже около двух, баба Оксана болела, лежала в районной больнице, и Фарадеевич ездил туда через день. И вот сегодня тоже уехал — мы знали точно.

А в это время Кныш...

Спрятавшись в кустах под забором, мы видим, как открылись дверцы кабины, и оттуда сначала показалась задняя часть Кныша в лоснящихся грязных штанах, а потом и сам Кныш, осторожно держащий в руках ту самую загадочную продолговатую коробку с трубочкой. Переступая по земле, как канатоходец, он пошёл к калитке. Толкнул её ногой. Раз! — фанерный человечек из-за куста: «Здравствуйте! Добро пожаловать!» Кныш машинально кивнул ему, как живому, и — на крылечко. Скрипнули двери (Фарадеевич никогда не запирал свой дом), и Кныш исчез внутри.

— Хочет взорвать Фарадеевича, — метнул в меня острый взгляд Ява.

— Зачем?!

— Наверное, Фарадеевич что-то такое изобрёл, что «там» не понравилось, — Ява многозначительно ткнул растопыренным пальцем куда-то вбок — за океан.

И сразу воображение моё рисует огромный тёмный, зловещий кабинет. За огромным столом сидит страшный генерал со свастикой на рукаве. Перед ним вытянулись Кныш и Бурмыло. Генерал достаёт из ящика пачки денег и бросает на стол. Кныш и Бурмыло хватают деньги и жадно запихивают в карманы, за пазуху. Генерал что-то приказывает и жестом показывает — взрыв. Кныш и Бурмыло, кивая, пятятся к двери.

...Взрывается, взлетает в воздух домик Фарадеевича...

И вот — шоссе. На крутом повороте мчатся на мотоциклах Кныш и Бурмыло. Бурмыло мокрый, в маске от акваланга, с трубкой в зубах. А за ними — на мотороллерах — мы с Явой. Время от времени Кныш оборачивается и стреляет в нас из пистолета. Свистят пули, моторы ревут, как бешеные... Мужественные наши лица полны героизма и отваги.

Потом — хоп! — мотороллеры выскальзывают из-под нас, мчатся по шоссе и исчезают… И вот мы уже на трибуне, в окружении генералов, знаменитостей, чуть ли не членов правительства. На наших грудях сверкают новенькие медали «За отвагу». Внизу — море людей. Они держат наши портреты и транспаранты с надписями: «Слава героям!», «Да здравствуют Ява и Павлуша!», «Назовём киевское метро именами героев!», «Переименуем Почтовую площадь в площадь Явы и Павлуши!» Оркестр играет туш… И вдруг кто-то больно-больно — щип! — сзади. «Что?..» Это я так увлёкся, что всё забыл, начал на губах играть туш: «Тра-та-рам-та-ра-ра-рай-ра-рам!» — и не заметил, как из дома Фарадеевича вышел Кныш. И насколько медленно подъехал грузовик, настолько быстро он уехал.

Мы переглядываемся и какое-то время молчим.

Потом Ява громко фыркает и говорит:

— Пошли! Мы не можем этого допустить! Я тоже фыркаю, но тише, и говорю:

— Риск. Может и рвануть.

— Может, — говорит Ява и снова фыркает.

Я представляю себе громкие похороны, заплаканных односельчан, наши портреты в траурных рамках — и у меня в носу щиплет, как от лука.

— Но ведь мы не можем допустить… — говорит Ява. — История нам не простит.

Мне хочется сказать, что истории до лампочки мы с Явой — у неё и поважнее дела есть, — но я не решаюсь. У Явы слишком серьёзное лицо.

— Ну, тогда на всякий случай — прощай! — вздыхаю я.

— Прощай! — вздыхает Ява, и мы сдержанно, по-солдатски обнимаемся. Нос щиплет всё сильнее.

Хотя дверь открыта и можно спокойно зайти, но мы лезем через окно — где вы видели, чтобы герои шли на опасное задание через

дверь!

Таинственная продолговатая коробка стоит на столе.

Ява берёт её.

Открывает…

В коробке… синий термос, из крышки которого торчит стеклянная трубочка, обёрнутая марлей.

Ява, отведя руки в стороны и отвернувшись от термоса, медленно-медленно отвинчивает крышку. Ещё чуть-чуть, ещё…

— Осторожно… Осторожно… Осторо… — замираю я, отступая.

Ба-бах-х!

Я грохочусь на пол и зажмуриваюсь. Всё! Нас разорвало…

Но почему же тогда я слышу, как что-то журчит и булькает? Неужели это на том свете журчит и булькает? Я открываю один глаз, потом второй.

Я сижу на полу в мокрой луже.

Напротив меня сидит перекошенный, с закрытыми глазами Ява. В руках у него синий термос, из которого что-то льётся…

Рядом со мной валяются черепки от кувшина. Ясно: отступая, я случайно смахнул с печки кувшин с водой. Вот тебе и «ба-бах!».

— Ява! — зову я. — Отбой!

Ява в тот же миг открывает глаза и вскакивает.

— Держи термос!

Но уже поздно — почти половина вылилась. Дрожащими руками Ява закручивает крышку термоса и ставит его на стол. А потом…

Вы когда-нибудь видели в кино съёмку в ускоренном режиме, когда люди двигаются с бешеной скоростью?

Так вот, если бы кто-нибудь в этот момент захотел снять нас с Явой для такого фильма, ускорения не потребовалось бы вовсе.

Мы, как муравьи, метались по полу на четвереньках, лихорадочно собирая черепки и вытирая лужу штанами и рубашками. При этом мы то и дело сталкивались лбами и другими, менее уважаемыми, частями тела... Через минуту всё было чисто-пречисто. И, пулей вылетев из домика Фарадеевича (на этот раз через дверь), мы понеслись по улице что было духу.

ГЛАВА ШЕСТАЯ. Оказывается, это глобулус! Космические мечты Фарадеевича. «Жизнь — вещь запутанная и сложная!»

— «Атомная бомба»! «На транзисторах»! Барахольщик! — фыркаю я.

— Молчи! «Давай спрыгнем»! «Ноги размять»! Герой! — фыркает Ява.

Нам плохо. На душе, как говорится, кошки скребут. Так опростоволоситься с этой «бомбой»! Да ещё и термос разлить. Мысли о причинённом ущербе не давали нам покоя.

Фарадеевич приехал только под вечер, и в тот день мы ничего так и не узнали. Хотя нет, узнали. Что Фарадеевич поблагодарил Кныша за «большую услугу». Оказывается, «спецзадание» дал он сам, и Кныш по его просьбе привёз с аэродрома загадочный синий термос.

На следующее утро мы побежали к домику Фарадеевича. Там уже было полно старшеклассников-юннатов, с которыми Фарадеевич

дружил.

Мы прибежали как раз вовремя — Фарадеевич как раз вышел на крылечко с синим термосом в руках. Его тут же окружили юннаты.

— Антон Фадеевич, ну скажите! Антон Фадеевич, ну пожалуйста! Антон Фадеевич, ну хоть намекните! — канючили нетерпеливые девчонки.

— Потерпите, господа-товарищи, потерпите! Всё узнаете на месте — на Высоком острове.

И Фарадеевич, окружённый юннатами, вышел на улицу.

Мы, конечно, и себе пристроились к компании.

Но тут двухметровый громила — девятиклассник Гришко Бардадим — споткнулся о нас и загудел, как из бочки:

— А ну, вон! Крутитесь под ногами! Не вашего ума дело! Вон!

И хлопнул нас своими граблями по затылкам. У-у, бегемот! Ну ничего, мы вырастем — тогда поглядим!

И чего они зазнаются, эти старшеклассники? Подумаешь, умники! Сами двоек хватает.

А на Высокий остров мы и без вас дорогу знаем.

Мы приплыли туда раньше всех. Не зря Ява был внуком деда Варавы, а я — Явин друг. Мы знали в плавнях такие узенькие протоки среди камышей, о которых мало кто в селе знал.

Высокий остров — один из самых больших в плавнях. Назвали его так потому, что у него крутые высокие берега. Посередине острова есть даже маленькое озерцо, наполовину покрытое ряской и белыми лилиями. Впрочем, это не озеро, а залив, отгороженный от плёса небольшой дамбой. Ранней весной, когда была большая вода, Фарадеевич зачем-то загородил залив, и теперь уровень воды в этом озерце был выше, чем во всём плавне.

Мы спрятали свою лодку в камышах, а сами затаились в кустах неподалёку от озерца — не хотелось встречаться с этим Бардадимом, пока мы ещё не выросли.

По другую сторону от нас стоял шалаш Бурмылы — это была его охотничья база, или, как он говорил, «прези-денция». Самого Бурмылы не видно — то ли рыбу ловит, то ли спит после чарки, то ли... Да мы уже почти и не думаем об этом (после «атомной бомбы на транзисторах» как-то не думается).

Из-за камышей уже доносятся писклявые голоса девчонок и нарочитый (словно у него галушка во рту) бас Барда-дима.

Три лодки причаливают к острову.

Фарадеевич с термосом в руках подходит к озерцу. Юннаты полукругом окружают его.

Фарадеевич торжественно поднимает термос и начинает (голос его дрожит и прерывается от волнения — он всегда волновался, рассказывая о своих новых открытиях):

— Так вот... господа-товарищи, это вот…