Тореадоры из Васюковки (2004) Страница 11

Ваш мальчик экзамен в школе завалил. Один на всё село… Ну, честное слово!

Мрачно молчит дед Варава. Молча крутит ворот, вытягивая из колодца ведро.

— Жалко им стало, чтобы парень в шестой класс перешёл, — продолжает Кныш. — И это, видать, нарочно. Знают же, что мать передовик, депутат, да ещё и в заграничной командировке — так чтобы насолить… Ну, честное слово! Ой!

Кныш неловко повернулся, сидя на черепице, и чуть не покатился вниз с крыши.

Я с ненавистью смотрю на него и, стиснув зубы, шепчу: «Упади! Упади! Упади!»

Дед Варава молча выслушал Кныша, вытащил ведро и, не сказав ни слова, поплёлся в дом.

Кныш начал поудобнее устраиваться на крыше — и вдруг поскользнулся, сорвался, загрохотал по крыше и — бух! — на землю. Будто моё заклинание подействовало.

Я радостно хихикнул. Кныш, охая, поднялся.

В этот момент из дома (из старого, что рядом с новым) вышла Кнышиха.

— О, ты уже слез? — спокойно удивилась.

— Слез, слез! Чтоб ты так всю жизнь слезала! — сердито прохрипел Кныш, потирая ушибленное место.

Тут меня мать заметила и позвала обедать.

После обеда я до самого вечера ходил по селу как неприкаянный. Не находил себе места.

На землю опустился синий вечер. В домах зажглись окна, прорезая тьму садов.

Я сел под плетнем возле Явиного дома и решил — хоть до утра просижу, но дождусь. Чтобы удобнее — натаскал сена у соседей через дорогу. Только улёгся как следует — глядь: Ява. Медленно-медленно, как привидение, идёт.

Я вскочил, сорвался на ноги, хотел броситься к нему, но тут же застыл. Понял — не до меня ему сейчас, перед важной «товарищеской» встречей с дедом. И не окликнул, не пошевелился даже — чтоб не выдать, что я здесь.

Склоняя свою грешную голову, как обречённый, тяжело поднялся Ява на крыльцо. Скрипнула дверь. Исчез.

А я смотрю на освещённое окно дома, затаив дыхание. В окне мелькают тени, слышен гневный голос деда Варавы — всё говорит о том, что «встреча» началась сразу со счёта 1:0 не в пользу Явы.

И на каждый звук, на каждое движение теней я вздрагиваю и ёжусь, будто это дед Варава проводит «матч» со мной.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. Что случилось с Явой. «Не поеду я…» «Детей бьют только империалисты…»

Утро было солнечное и блестящее, как новые ботинки. Не утро, а песня.

Но сердце моё не пело — нет. Проснувшись, я сразу вспомнил про Яву. Я вскочил и со всех ног помчался к нему — как же он там, как?

Проскочил через огород и у кривой груши остановился.

Ява сидел на лавке у стены, по-стариковски сгорбившись над деревянными корытами, и резал картошку с буряками для свиньи.

Я остолбенел, растерялся. Я его не узнал.

Разве это он — геройский Ява, тот самый, что первым из всех пацанов сиганул с самой верхушки старой вербы в реку? Тот, что выпустил совёнка-пугутькало на лекции в клубе? Тот, что повесил дедовы подштанники на телевизионную антенну? Нет, это не он! Это какой-то несчастный, подавленный работяга.

О люди! Что вы сделали с моим другом!

И тут я вспомнил про свою четвёрку. Четвёрку за диктант. И стало мне так стыдно, будто я предатель. Я же получил четвёрку за экзамен! Но я ведь не хотел! Я совсем не старался. Это случайность. О, сколько бы я сейчас отдал, чтобы у меня была тройка (хотя бы тройка, я уж не говорю про двойку)! Как бы мне стало легче! Насколько легче бы мне было смотреть в глаза Яве! Не было бы между нами этой пропасти.

Я ещё вчера узнал про свою четвёрку. Когда бродил по селу. Мне рассказала об этом Гребенючка.

По правилам оценку должны были объявить только сегодня. Но разве бы ученики дождались? У половины класса случился бы инфаркт. И когда Галина Сидоровна заперлась с ассистентом Николаем Ивановичем проверять диктанты, никто и не думал идти домой. Толпились возле школы и не расходились. Николай Иванович дважды выходил покурить на крыльцо и говорил: «Чего вы? Идите домой. Всё равно сегодня не скажем. Завтра на родительском собрании». Ученики потопчутся немного, двинутся к воротам — а потом кто-то останется. «Ага, — думает каждый, — он останется и узнает, а я, как дурак, буду сидеть дома. Нет уж!» И назад. Сначала было тихо, потом девочки начали рисовать на земле «классы», прыгать на одной ноге, мальчишки завелись в пятнашки. Время потекло быстрее. И вот дождались. Вышла Галина Сидоровна — и как кинулись! Мальчики молчат, только сопят, а девчонки, как сороки: «Галина Сидоровна, ну скажите! Галина Сидоровна, ну пожалуйста! Галина Сидоровна, дорогая!» Учительница сначала не хотела, но разве отвяжешься...

Всё это мне рассказала Гребенючка, когда встретила на улице. И про четвёрку сказала. Ну зачем она запомнила мою оценку? Лучше бы я и не знал. Стыдно теперь Яве в глаза смотреть. Вон он — и головы не поднимает. За одну ночь как осунулся!

Я подошёл к нему.

— Привет, Ява! — тихо поздоровался я.

— Привет, — так же тихо ответил он, не поднимая головы.

И такой у него был голос, такой голос… что у меня аж защемило в глазах.

— Ява! Ну чего ты, Ява?

— А что? Ничего, — ещё тише ответил он.

— Да плюнь ты, Ява! Плюнь, тебе говорю! Ну подумаешь — пересдача! У миллионов людей были пересдачи. И ничего. У князя Владимира, говорят, тоже в детстве была пересдача. По истории… А какой ему памятник на Владимирской горке в Киеве отгрохали!

— Не ври! У Владимира не было.

— Было, было, — оживился я, радуясь, что Ява хоть отозвался на шутку. — А если и не было, то могло быть. Подумаешь! А у Пушкина точно была. Он же такое выделывал…

Я говорил и пристально следил — усмехнётся ли Ява. В таких делах легко переборщить. Ява не улыбался. Я замолчал. Помолчал немного, потом тихо спросил:

— Так как же всё-таки получилось?Он только рукой махнул:

— Не спрашивай!

— Ну а всё-таки?Он вздохнул:

— Ещё чуть-чуть — и от меня остались бы только пузыри на воде…

— Да ну! Расскажи!

Он снова вздохнул.

— Так вот, — начал Ява, — выскочил я до восхода солнца из дома — на минутку... в бурьян... Ещё только серело. Сонный, как муха, вылез. Процентов на девяносто ещё спал. Один глаз приоткрыл, чтобы не споткнуться. Встал в бурьяне — и даже тот один глаз зажмурил — сплю... И вдруг слышу голоса — за забором, у Кнышей. Приглушённые, заговорщицкие. Сон сразу как рукой сняло... «Ты только смотри, чтоб никто не видел...» — Это она, Кнышиха. А он ей: «Не учи учёного...» — А она: «Учёный! А потом передачи таскай, ага?» — А он: «Ну и баба, прямо тюрьма народов!» — А она: «Молчи, ничтожество! Если бы не я...» — А он: «Ничего-ничего. Я своего добьюсь! Увидишь, какой я ничтожество!» — А она: «Иди уже! Разболтался! Соседей разбудишь!» И — рриип! — калитка скрипнула. Вижу — идёт по улице. Оглядывается, как вор. На плече весло, мешок какой-то, в руке серп — сверкает, как сабля. Я растерялся: что делать? Куда он это? Ну ясно — опять на какую-то шпионскую операцию! За тобой бежать — не успею, он уже далеко. А экзамен? Думаю, ещё только четыре утра — успею. Не простит мне Родина, если я такое дело упущу. Вдруг он сейчас государственное преступление замышляет. Недаром Кнышиха его тюрьмой и передачами пугала. А я о своём экзамене, о своей шкуре думаю... Нет, надо идти. Схватил весло, удочки (для маскировки) — и за ним. Тут из-под крыльца Собакевич выскочил, увязался за мной. Я сначала хотел его прогнать, а потом подумал: пусть, собака в таких делах может пригодиться. Взял его с собой. На берегу пересидели в кустах, пока Кныш отплыл, а потом — и мы за ним.Вот тут мне и не повезло. Как назло, все годные лодки дед на берег вытащил — вчера смолил. На воде осталась только та старая гнилая плоскодонка, из которой мы хотели сделать подводную лодку. Времени не было, я на ту плоскодонку, Собакевич за мной — и поплыли. Плыву тихо, осторожно, всё время слежу: и чтобы Кныша из виду не потерять, и чтобы он меня не заметил (крадусь за камышами). Вижу — плывём в сторону Высокого острова. Уже далеко забрались в плавни. И тут — глядь — ой-ой-ой! В лодке — воды по колено, больше половины! Присмотрелся — в днище, прямо посередине, дыра (ладонь пролезет), и вода оттуда прёт, аж булькает. Как в той задаче по арифметике, помнишь: «из одной трубы вливается, из другой — выливается». Только у меня вливается — и всё. Ой-йо-йой! Минуты не пройдёт, как полная лодка будет — и... Плыть обратно далеко. А там — кувшинки, водоросли, ты ж знаешь — сразу обовьют руки и ноги, и пошёл кормить раков. Про себя я не думал. Жалко Собакевича: плюхнется бедняга — и нет его. Сидит он на носу лодки, мокрый, дрожит всем телом и смотрит на меня жалобно. Это он виноват. Дыра была затыкана тряпкой. А Собакевич, играясь, тряпку ту дёргал-дёргал и выдрал — доигрался. Я видел, как он её теребил, но не подумал... Что и говорить, поздно я спохватился. Налёг на весло, аж задыхаюсь. Про Кныша уже не думаю — надо спасать Собакевича, причаливать к какому-нибудь острову. А вокруг — одни камыши, земли не видно. А вода всё прибывает и прибывает, уже по икры щекочет. Я как сумасшедший головой кручу — сушу ищу. Наконец заметил какой-то островок и изо всех сил туда. Еле успел. От лодки уже оставалось два сантиметра над водой: такая себе «рамочка» из бортов плавала — вода внутри и снаружи, и уровень одинаковый. А я в той «рамочке» как портрет. Ещё чуть-чуть — и этот портрет был бы в траурной рамке… Схватил я Собакевича на руки — и на берег.

Хотя, какой там берег… С первого шага — по пояс в грязь. И сразу вспомнил ту жижу, в которую мы с тобой когда-то от Контрибуции угодили. Такая же липкая трясина.

Не остров, а кизяк какой-то. Ни деревца, ни кустика. Даже настоящей суши нет. Одна грязь. Ну, выбирать не приходилось. Спасибо и на этом, что попался. Жить на нём я не собирался. Мне только лодку вытащить да дыру заткнуть. Может, думаю, ещё и за Кнышем успею. Посадил Собакевича на самое сухое место — и за дело. Схватился за нос лодки, начал тянуть. Ого-го! Глаза на лоб лезут. Жилы вот-вот лопнут. А лодка — будто гвоздями ко дну прибита — ни с места.

Зашёл с кормы — стал толкать. Куда там! Ноги по илистому дну скользят. Я снова и снова с головой погружаюсь — и всё без толку.

Маялся я, маялся, нырял-нырял, воды полведра наглотался, а толку — ноль. И такая злоба меня взяла — сел я прямо в воду и чуть не заплакал.