Тореадоры из Васюковки (2004) Страница 12

Ты же меня знаешь — я никогда не плачу, а тут... ну просто слёзы сами текут.

Вот влип так влип. Ну!

Тогда плюнул, вскочил — и снова тянуть, толкать.

Солнце уже давно взошло, жарит вовсю, а я, как тот навозный жук, в грязи копаюсь. Совсем выбился из сил.

Снова сел прямо в воду — и снова чуть не заплакал. И, кажется, от моих слёз воды кругом стало ещё больше.

«Да сколько ж уже времени прошло, — думаю. — Может, экзамен уже скоро». Хотя нет, о нём я не думаю. Мне экзамен — что! Главное — государственное дело... Я тут, как червяк, в грязи вожусь, а тот шпион, может, уже... кто его знает... А я ведь мог его выслеживать. Мог! Не простит мне государство. И, стиснув зубы, снова принимаюсь за дело. Я и воду из лодки вычерпывать пробовал, думаешь, нет? Да как её вычерпаешь, если она снова тут же набирается! Всё равно что реку вычерпывать.

А солнце всё выше и выше.

Ты, думаю, уже, наверное, встал, ботинки почистил, новую рубашку надел…

Пучеглазая жаба села поблизости на кувшинке, глупо таращится на меня, ещё и квакает — будто смеётся. Тут Собакевич как гавкнет на неё — она только плюх в воду! Собакевич меня всё это время морально поддерживал — гавкал, хвостом махал. Наверное, чувствовал, что я из-за него страдаю.

И вдруг мне в голову стрельнула идея. Ну почему, скажи, эти идеи стреляют не сразу! Такая простая, юриндовская идея — заткнуть дыру, а потом уж воду вычерпывать. А я вычерпывал, не заткнув. Вот дурак!

Нарвал пучок какой-то травы — единственной, что росла на острове, — нащупал дыру, заткнул. Снова начал вычерпывать. О! Пошло дело! Медленно, но пошло. Сантиметр за сантиметром борта лодки поднимаются над водой. Уже и на берег тащить можно. Хрипя, потянул. Потянулась. Есть! Теперь лодку надо наклонить — воду вылить, потому что не вычерпывается. Ох и тяжко было! Наконец вылил, дыру как следует заткнул. Посадил Собакевича в лодку, сам за весло — и вперёд. Ох же и грёб — брызги до неба летели! И всё время на дыру поглядывал — не течёт ли.

Солнце уже высоко, а у меня всё-таки надежда: может, врёт солнце, может, ещё не начался экзамен? По селу бежал — сердце выскакивало. Не соврало солнце…

Ява вздохнул и замолчал.

Я смотрел на него с тем сочувствием, на какое только был способен.

Вот какая с ним случилась история, которая перевернула вверх дном всю его жизнь! И ведь никому ж не расскажешь, не объяснишь! Потому что наши «шпионские» дела требуют абсолютной тайны, конспирации. Если даже милиционер товарищ Паляничко нам не поверил — кто же тогда поверит! У нас был один выход — иметь неопровержимые доказательства, факты, поймать с поличным. А Ява, бедолага, должен был всем, и в школе, и дома, говорить одно — что вместо экзамена он пошёл на рыбалку… И нести за это кару.

— Ну а у тебя как? — спросил Ява, не глядя на меня. Эх, лучше бы он не спрашивал! Почувствовав себя вором, будто что-то украл у него, и одолжив у Силки глаза, я признался ему про ту злополучную четвёрку.

— Ну что ж, я рад за тебя. Поздравляю! — сказал он. — Это хорошо. Настроение в лагере у тебя будет хорошее. Когда едешь?

Ну зачем, зачем он так? Это же мы вместе мечтали поехать в летний лагерь к морю, в Одессу. С какими трудностями родители доставали нам путёвки! Никогда мы с Явой не были на море. Только в кино и по телевизору видели. А как нам хотелось к морю! Синие дали, белые корабли, чайки, альбатросы… «Курс норд-ост!» — кричит капитан. Мы даже дважды пытались сбежать к морю. И дважды нас ловили на станции. А в прошлом году была двухдневная экскурсия в Одессу. Я, как назло, заболел. А Яву Галина Сидоровна отказалась брать (за очередную нашу выходку). И в тот же день её увезла «Скорая» в районную больницу (аппендицит). А экскурсия была через три дня. Сопровождал класс учитель рисования Анатолий Дмитриевич. Ява, воспользовавшись этим, соврал родителям, будто ездил в больницу к Галине Сидоровне, и она разрешила ему поехать. Провожал Яву в райцентр папа. Ява, счастливо улыбаясь, выглядывал из окна вагона. И вдруг на перроне появилась Галина Сидоровна (сбежала из больницы, чтобы проводить класс). Ява ахнул и присел, прячась. Папа тут же всё понял. А поезд уже трогался. Папа вскочил в вагон, схватил Яву и на ходу выскочил с ним. С морем нам катастрофически не везло.

И вот, когда мечта уже была у нас в кармане — с Явой случилось такое. Дед Варава ещё вчера отнёс в школу и сдал Явину путёвку. Придётся мне ехать одному. Но разве это то! Разве я сам почувствую всю радость моря, как мы вдвоём бы почувствовали! Так зачем же он говорит!

Радость, не разделённая с другом, — это не радость, даже не полрадости, а какая-то жалкая четвертинка, нищета какая-то.

Только я хотел ему это сказать, как с огорода донёсся сердитый голос деда Варавы:

— Свинья голодная. Неси уже. Разболтался. Двоечник!

Ява вздрогнул, сжался, схватил корыта и поплёлся к свинарнику. А я — домой.

Отец сидел за столом, завтракал и, как всегда, читал газету. Мать на машинке строчила матроску — давно мне обещанную, специально для лагеря. Подняла голову, ласково улыбнулась (очень её порадовала моя четвёрка, она и не ожидала). Постоял я немного на пороге, потом подошёл к ней и, чувствуя холод в груди (как тогда, когда впервые сиганул с ивы в реку), сказал:

— Не шей, мам. Я в лагерь не поеду.

Мать удивлённо подняла брови.

— Что? — отложил газету отец.

— Не поеду в лагерь, — уже тише, но твёрдо повторил я.

— Как это ты не поедешь? Почему? — спросила мать.

— Перехотелось…

— Да он, понимаете, шутит, разыгрывает, — подмигнул мне отец.

— Ничего я не шучу. Не поеду. Точно.

— Может, ты заболел? — прищурился отец. — Целый год, понимаешь, мне голову морочил с этим лагерем, а теперь, понимаешь, как путёвка есть — коники выкидывает. Да это ж такой, понимаешь, лагерь… как Артек! Дети, понимаешь, разных народов… А ты с ними… дурень! Никогда, понимаешь, в жизни моря не видел!

— Не выдумывай, сынок, — подхватила мать.

— Даже врач сказала, что тебе к морю надо. Гланды у тебя и носоглотка.

— Нет у меня никакой носоглотки. Не поеду.

— Поедешь, поедешь, — в голосе отца уже звенела сталь.

— Не поеду.

— Ты как это с отцом разговариваешь?! Смотри, сейчас ремень возьму!

— Ну и берите. Только у нас в стране детей не бьют. Это в газетах написано. Детей бьют только империалисты.

— Ты… ты… ты… — закипел отец и уже замахнулся ремнём, но тут мать кинулась между нами, обхватила отца руками и начала оттеснять в другую комнату. Вытянув шею, отец выглядывал из-за маминой спины и кричал:

— Ну теперь, понимаешь, ты точно никуда не поедешь! Вот! — он вытащил из кармана путёвку и начал рвать. — Вот! Вот! Вместо того чтобы, понимаешь, в море бултыхаться — будешь… будешь… Гулять тебе тут не будет! Не будет! Я тебе покажу, понимаешь, характер! Мал ещё! У меня тоже, понимаешь, характер есть. Вот! Вот!

Он рвал не путёвку — он рвал моё сердце на куски. Беленькими бумажными клочками тихо, беззвучно падали на пол синее море, белые корабли, чайки и альбатросы…

Слёзы навернулись мне на глаза.

— И пусть! И пусть! — крикнул я и пулей вылетел из хаты.

…Я сидел в густых, непролазных бурьянах за сараем и сопел носом. В носу щипало, как после газировки. А в сердце зияла пустая холодная пропасть — чувство, будто всё, точка, дороги назад нет. Ну и пусть! Не нужно мне вашего моря, ваших кораблей и альбатросов…

«Но ведь ты сам этого хотел?»

Да, сам. Конечно, сам. Но…

«Или ты думал, тебя будут уговаривать, на коленях просить, потом побегут к деду Вараве, уговорят его, что с пересдачей тоже можно в лагерь, и вы с Явой спокойно поедете? Так ты думал?»

Нет. Но…

Наверное, так себя чувствует человек, который идёт за друга на пытку, в тюрьму или даже на смерть. Сложное, но благородное чувство.

И ради Явы — я готов. Вы просто не знаете, какой он парень — Ява, как мы с ним подружились.

Вот я вам расскажу…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. В которой Павлуша рассказывает, как он подружился с Явой

До четвёртого класса я с ним не дружил. Он был ужасно вредный. Так я считал.

Потому что он при всех толкнул меня в лужу, когда я его фуражку на вербу закинул. А я был в новеньких серых штанах. Мама мне их только с утра в раймаге купила. И в этих новых штанах я плюхнулся в самую жиже-болото. И Гонька Гребенючка так смеялась, так смеялась, что у неё аж пузырь из носа выскочил.

Я дружил с Антончиком Мациеским. Он угощал меня малиной. У них в саду её было много, а у нас — ни кустика. А малина с молоком — вы ж понимаете! Я даже больше, чем вареники с вишнями, люблю.

Я думал, что буду дружить с Антончиком и есть малину до старости. Но…

Был тёплый, солнечный сентябрьский день. Мы сидели на бахче и смачно хрумкали арбузы.

Вы не были на нашей бахче? О-о! Тогда вы ничего не знаете. Такой бахчи больше нет нигде. Правда! Конца-края не видно. От горизонта до горизонта. И арбузов — тысячи, миллионы… И все полосатые. Как тигры. Тысячи, миллионы тигров. Я видел живых в цирке. В Киеве. Но то ли тигры? Вот дед Салимон — наш бахчевод — вот это тигр! Ох и лупит! Как ударит своей костлявой рукой по штанам — два дня чешешься. Он почему-то не любил, когда мы арбузы воровали. Он любил, чтобы мы просили. А мы не любили просить… Оно тогда не так вкусно.

Короче, мы сидели и хрумкали. Вернее, уже и не хрумкали. Один только толстый Гришка Сало хрумкал — тот мог день и ночь жевать. А мы сидели и дышали.

Вот понаелись арбузов! Что называется — от пуза. Дальше есть уже нельзя — не влезает.

Мы сидели под огромной горой арбузов — это уже собрали на отправку, завтра приедут машины.

И есть не хочется, и бросить этот арбузный рай невозможно — когда ещё так повезёт, чтоб деда не было, а ведь завтра всё вывезут.

Пробовали мы играть в футбол арбузом — больно, ноги болят.

Пробовали в «войну»…