Тореадоры из Васюковки (2004) Страница 6

Вторая мировая война. Освобождение Украины от фашистских захватчиков. От каждого стенда веет подвигами, героической славой. Вот трофеи — целый сундук гитлеровских орденов, хоть лопатой греби. А вот личные вещи славного разведчика, действовавшего в тылу врага и похитившего немецкого генерала. Ой, не спешите, дайте посмотреть! Это же нам сейчас так нужно, так нужно. Мы же теперь всё это понимаем, как никто другой... Мы, может, и есть сейчас самые настоящие разведчики (хоть вы, товарищ Паляничко, и смеётесь!). И всё это нам ой как надо знать! О! О! О! Вот же разные секретные документы. А вот… навстречу к нам спешит Галина Сидоровна, а за ней и все наши. Лицо у Галины Сидоровны аж пылает.

— Вы меня до инфаркта доведёте! Где вы были? Где?!

— Потерялись, — кается Ява.

— Заблудились… — каюсь я.

— Потерялись-заблудились! Двадцать девять учеников на экскурсии. И никто, кроме вас двоих, не потерялся, не заблудился... Мучители! У меня паралич из-за вас будет!

Мы вздыхаем. Мы не хотим, чтобы Галину Сидоровну разбил из-за нас паралич. Пусть будет здорова.

— Не ругайте их, очень прошу. Они больше не будут, — говорит старшина Паляничко, подкручивает ус и глаза у него затуманиваются.

— Ах, простите! Я даже не поблагодарила вас. Спасибо! Спасибо! — вдруг покраснев, говорит Галина Сидоровна, складывает губы бантиком, и глаза у неё тоже затуманиваются.

— Не за что. Это наш долг.

— Ну всё же, всё же... беспокоились, привезли... Большое спасибо! Не знаю, что бы я и делала.

Говоря, старшина Паляничко не сводит как-то особенно улыбающихся глаз с Галины Сидоровны.

А Галина Сидоровна, наоборот, то взглянет на него, то опустит глаза, то взглянет, то снова опустит. И говорит она с милиционером каким-то необыкновенно мелодичным, мягким голосом — совсем не таким, как с нами.

— Вы зря так переживаете, нервы себе портите. Ребята они шустрые, никуда не денутся, — говорит старшина и смотрит на Галину Сидоровну по-орлиному.

— Ох, знаете! С ними так тяжело, так тяжело… Я их люблю, но… — словно горлица воркует Галина Сидоровна и гладит по голове сначала меня, потом Яву.

Ява подмигивает мне. Я тихонько хмыкаю в ответ (подмигивать я не умею — у меня оба глаза хлопают, как у деда Варавы).

Молодец старшина! Спасибо! Геройская милиция в Киеве. Потом мы все выходим из музея и идём на Владимирскую горку. И старшина Паляничко — с нами.

Потом идём во Дворец пионеров. (Ух, классно! Вот это Дворец! Сказка!) И старшина Паляничко — с нами.

Потом садимся в машину (Кныш и Бурмыло уже давно здесь и ведут себя очень спокойно — будто самые обычные люди) и отправляемся в дорогу.

А старшина Паляничко торжественно прикладывает руку к козырьку и стоит так, отдавая честь, пока мы не скрываемся. А Галина Сидоровна долго машет ему платочком, даже тогда, когда его уже не видно.

И снова сама собой заводится песня:

Вот и вечер, овцы у брода,

Пьют с Черемоша студёную воду.

В саду пастуха встречает

Девчонка, что его обожает.

Мы с Явой лукаво переглядываемся и во всё горло тянем:

В саду старшину встречает

Девчонка, что его обожает.

И так нам весело, что аж ложимся от смеха. А Галина Сидоровна ничего не слышит и не видит — поёт, заливается... Прощай, Киев! Прощай, старшина Паляничко!

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ. Тренировка на плёсе. А не ищут ли они ружьё Папуши?

... Безлюдное плёсо в плавнях. На песчаном островке за кустом верболоза сидит Бурмыло в широченных смешных трусах, похожих на женские. На ногах у него ласты. Во рту — трубка акваланга, к лицу он прилаживает маску. Фыркает, как кот, — нос мешает. Сквозь стекло маски Бурмыло заглядывает в брошюру, которую держит в руках — сверяется с инструкцией. Рядом — одетый Кныш. Вот Бурмыло отложил брошюру. Побрёл к воде, цепляясь ластами за землю и спотыкаясь. Шлёп! — упал. Поднялся. Не выпуская изо рта трубки, что-то гудит, наверно, ругается.

Зашёл в воду. Ныряет. Над водой миг дрожат худые волосатые ноги в ластах — и исчезают. Нет Бурмылы, только рябь по воде пошла.

Кныш пристально смотрит на воду. Секунда, две, три…

И вот на воде появились пузырьки, пузырьки, пузырьки… Раз! — и вынырнула голова Бурмылы. Лихорадочно срывает он маску, трубку. Фыркает, сплёвывает. Тяжело дыша, выбирается из воды.

— Ху… Ху… Тьфу!.. Тьфу. Чуть не утонул. Ху-у-у! Пока мне на глубину рано. Опасно. Надо сначала как следует потренироваться. Там ведь метров шесть, а может, и все восемь.

— Ага, ага... Потренируйся. Конечно! — успокаивает его Кныш. — Но ты давай как следует. Всё получится! Вот бы я так мог…

— Да, непростая, оказывается, штука. Здоровье бычье нужно, — набивает себе цену Бурмыло.

— Зато потом… Потом ты мне и сапоги целовать будешь. Жизнь будет как в раю, — Кныш щёлкает себя по шее и хихикает, Бурмыло тоже хихикает в ответ.

А ни Кныш, ни Бурмыло не знают, что мы с Явой всё это видим и слышим. Мы затаились в камышах по ту сторону плёса и наблюдаем. По очереди передаём друг другу старый полевой бинокль моего отца. Хоть он и слепой на один глаз, а в другом линзы поцарапанные и мутные от времени (отцу его в войну, когда он был мальчишкой, подарил фронтовик-офицер), но всё же это бинокль шестикратный, и объект наблюдения приближает в шесть раз.

Нам повезло: на второй же день после приезда из Киева мы «взяли след» — выследили, как Бурмыло и Кныш подались в плавни, и сами тихонько за ними на плоскодонке.

И вот наблюдаем.

— Слушай, — шепчет Ява. — А может, они за тем стендовым ружьём ныряют, которое тогда Папуша утопил?

Я неуверенно пожимаю плечами, не отрывая бинокля от глаз (сейчас моя очередь). И вспоминаю то самое охотничье ружьё.

Правда говорят — охотничий тут рай, в наших плавнях. Плавни у нас знаменитые. Начинаясь от нашей деревни, тянутся они километры на юг. Куда ни глянь — от горизонта до горизонта плавни. Плёса чередуются с трясинами, заросшими островками с осокорами и вербами. Но в основном плавни — это камыш, камыш высоченный, трёхметровый, непролазный. В этих камышах люди прорезали так называемые «стружки» — узкие извилистые коридоры чистой воды, по которым можно плыть на лодке. Заблудиться в этих стружках — раз плюнуть.

Не зря во время войны наши плавни были партизанским краем. Сотни партизан скрывались здесь, и немцы ничего не могли с ними поделать.

А дичи в плавнях — как мошкары, аж темно. И кряквы, и чирки, и лысухи, и бекасы, и дикие гуси… Чего только нет.

Представляю, сколько охотников понаедет этим летом в августе на открытие охоты «по перу». И, конечно, приедут те, киевские, что всегда приезжают.

Тот долговязый чернявый Олесь, у которого собственная «Волга». И лисоватый, как его называет дед Варава, Гонобобель — острономый, мелкозубый, с большими ушами, в очках — и правда чем-то похож на лисичку. И плотный, круглолицый, уже немолодой Папуша. И дородный лысый Бубченко.

Все они — кандидаты каких-то наук. Что такое «кандидат», мы знаем. Мама Явы была кандидатом в депутаты райсовета. Её биография с фотографией висела на стене нашей школы. Но это было недолго. Прошли выборы — и мама Явы стала депутатом. А эти третий год приезжают — и всё ещё кандидаты.

— Что-то их долго не выбирают, — говорил Ява. — Наверно, не слишком годятся к науке. Как мы с тобой.

— Наверно, — соглашался я.

Вот и на этот раз, наверное, приедут киевские кандидаты. И, конечно, снова остановятся у деда Варавы. Знают, где селиться. И вечером по старой охотничьей традиции будут пить водку, рассказывать охотничьи истории, петь песни и подшучивать друг над другом. А на рассвете дед разбудит их, и они поскачут — сонные и как будто больные. Торопясь собрать своё охотничье снаряжение, будут морщиться от головной боли, дрожать от утренней прохлады и стонать. А Бубченко вообще не захочет вставать. Накрыв лицо шляпой, хрипло пробормочет из-под неё сонным голосом:

— Ложитесь! Чего вы посскакивали! Ночь на дворе. Только легли — и уже… Идиоты… Хр-р-у — и сразу захрапит.

Они будут долго его расталкивать, он станет отбиваться, говорить: «Идите, я вас догоню», — наконец выругается и встанет. И отправятся они в плавни. Дед — на долблёнке, они — на плоскодонках. Дед только и делает, что ждёт их. Потому что они не плывут, а зигзагами мечутся по воде: с левого борта — лодка вправо, с правого — влево, и так всё время. А дедова долблёнка — как по струночке идёт. Ох и долблёнка у деда Варавы! Лёгкая, как пёрышко, летит по воде, как птица, как те новые корабли на подводных крыльях. Но усидеть на ней, кроме деда, мало кто мог. Очень уж переворачивающаяся была долблёнка. Плывёшь на ней — будто по проволоке идёшь, всё время баланс нужен.

Позапрошлым летом на открытие охоты охотников понаехало — тьма. Лодки разобрали сразу. А киевские опоздали — приехали глубокой ночью. Им лодок не досталось. Одна дедова долблёнка осталась. Что делать?

— Вдвоём на этой долблёнке ехать и думать нечего — утонет, — сказал дед. — А так можно было бы по одному развезти по местам.

— Можно и по одному переправляться, — говорит Гонобобель.

— Абсолютно правильно, — спокойно замечает дед. — А кто тогда лодку обратно пригонит?

— Т-так, — глубокомысленно промычал Гонобобель.

— А если мальчишек использовать? — сказал долговязый Олесь (мы как раз рядом стояли).

— Ещё утопите мне мальчишек, — буркнул дед.

— Да ну что вы! — выпалил я. — Мы же лёгкие. По очереди будем перевозить. А если и перевернёмся, вы же знаете, как мы плаваем! Как утки!

— Ну что ж, пробуйте, — согласился дед. — Только раздевайтесь, ребята. Всё равно, видать, купаться придётся.

Так как я первым вскочил, то и перевозил первым. Перевозил Олеся. Ну, «перевозил» — это громко сказано: перевернулись мы у самого берега, даже отъехать не успели. Только он сел, только начал устраиваться — уже и перевернулись. Хотя у берега было совсем мелко, Олесь умудрился окунуться с головой.

— Проклятая долблёнка! Душегубка, а не лодка! Чёрт бы её побрал! — ругался он, вылезая на берег и отряхиваясь, как собака.

Товарищи смеялись, а Папуша сказал (он говорил, широко растягивая губы, а заодно и слова):

— Вот верт-ля-вый! Девчачий щенок! Усидеть не может! Иглы в штанах! Сейчас я поеду, раз ты такой…

И полез в долблёнку.

— Вы сзади, сзади прямо на дно садитесь, — советовал ДЕД.

Но на дне лодки была вода, и Папуша не хотел мочить штаны.

— Так и простудишь всё сидалище, — сказал он, положил поперёк бортов дощечку и сел на неё.