Тореадоры из Васюковки (2004) Страница 3

Мог бы и не говорить. Потому что он таким тоном спросил, что это уже был и ответ.

— Значит так, — сказал Ява. — Я сажусь в ведро и спускаюсь. А ты меня держишь.

— За что! Разве я тебя так удержу?

— Тьфу, и правда слабачок. Не удержишь.

— Значит, я спускаюсь, а ты меня держишь, раз ты такой могучий.

— Нет, спускаюсь я. Я первый сказал. И... и у тебя была ангина неделю назад. Тебе нельзя в колодец. И вообще у тебя носоглотка... Слушай, мы привяжем верёвку вот к тому брусу-рычагу. А ты будешь тянуть. Очень удобно.

— А где взять верёвку?

— Вон же, привязка.

— Да на ней же коза! Вместе с козой привяжем, что ли?

— Коза пусть погуляет, не убежит.

— Ну ладно — давай!

— Ме-е-е! — радостно проспела отвязанная коза и тут же помчалась портить посадки. Но нам было не до её воспитания.

Ява сел в ведро, я схватился за привязку, прикреплённую к короткому плечу колодезного журавля.

— Спускай! Потихоньку спускай! — скомандовал Ява. Операция началась.

Спуск прошёл нормально. Мне было совсем не трудно отпускать привязку, и через полминуты послышался глухой, как из бочки, Явин голос: «Стоп! Хватит!»

Я бросился к колодцу:

— Галлоу! Криницеход Ява? Как самочувствие?— Отлично! Пульс в норме. Невесомости нет. Давление

триста атмосфер. Принял на борт пострадавшего товарища Собакевича. Ой-ё-ёй! Что ж ты отпустил! Тут жутко грязно! Засасывает! Тяни скорее!

Я ойкнул и кинулся назад к привязке. Уцепился обеими руками и начал тянуть.

Ого-го! Ох! Эх! Ух! Ну и тяжело! Тяну, аж приседаю. Всеми силами своими, всем телом тяну вверх. И вдруг чувствую — ноги мои отрываются от земли. Ой мамочки! Сейчас я поднимусь и повисну над землёй, как лягушка на крючке, только ножками болтать буду.

Ява с щенком перевешивают. Ой-ё-ёй!

— Ява! — кричу в отчаянии. — Ява! Хватайся за борта, помогай, а то я в небо улетаю!

Понял, видно, Ява ситуацию, послушал меня, потому что пятки мои снова коснулись земли. А тут я ещё и ногой упёрся в корень, что торчал как раз у меня под ногами. Я заскрипел от напряжения — вот-вот жилы, как струны, лопнут со звоном, — и из колодца, словно пузырь из носа, медленно показалась Явина голова.

Первым на землю ступил «товарищ Собакевич» — лохматый, лопоухий рыжий щенок, а потом уже Ява.

Я сразу понял — щенок не из нашего района. У нас мы знали всех собак до одной — от громадного кобеля деда Салимона до вчерашних слепых щенков у Жучки бабы Меланки.

— Вот бы знать, кто его туда бросил, — сердито скрипнул Ява. — Ноги бы повыдёргивал!

— Какой-то фашист хотел избавиться, — сказал я. Щенок, склонив голову набок, глянул сначала на Яву, потом — на меня, перекинув голову в другую сторону, и замахал хвостиком, очевидно, благодаря за спасение. Знакомство состоялось. Мы сразу понравились друг другу.

— Пошли на речку! — сказал Ява. — Надо помыть Собакевича — видишь, какой!

То, что он Собакевич, а не Шарик, Полкан или Жучка, уже не вызывало ни малейших сомнений. Имя, в шутку данное Явой в вонючей темноте колодца, прилипло к нему сразу и навсегда.

Мы побежали к реке.

Подводная лодка из плоскодонки навсегда канула в небытие...

ГЛАВА ВТОРАЯ. «Вермахт!.. Двадцать железных!..»

— Рень и Завгородний! Вон из класса! Скоро вы корову на урок приведёте! Нарушители дисциплины! Срываете мне учебный процесс! Я на вас директору жаловаться буду! — Галина Сидоровна вся кипела (казалось, даже пар изо рта идёт).

Мы покорно потрусили за дверь.

В коридоре Ява расстегнул рубашку, наклонился, и Со-бакевич выскочил из его пазухи на пол и замахал хвостом, как будто ничего и не было.

— Вот ещё! — укоризненно сказал ему Ява. — Не мог промолчать? Не тебя же спрашивали, а Павлушу. Зачем ты выскочил как чёрт из табакерки?

Собакевич виновато склонил голову набок. Наверное, понял, что подвёл нас.

Галина Сидоровна спросила у меня урок. Я встал, вспоминая, знаю я его или не знаю. И по привычке толкнул Яву — мол, подсказывай. И тут Собакевич, что сидел у Явы за пазухой, высунул голову через расстёгнутый ворот и на весь класс: «Гав!» В классе — хохот.

И Галина Сидоровна, конечно, обиделась — кому приятно, когда на него лают? Она очень строгая и очень любит нас воспитывать.

— Ничего, переживём, — сказал Ява. — Мы же не могли его бросить. А вдруг опять кто в колодец кинет.

Уже выходя на улицу, я увидел на табуретке у двери школьный звонок. Бабы Маруси, которая колотила им с уроков и на уроки, не было видно. Решение пришло молниеносно. Я оглянулся по сторонам — цап! — и звонок уже под моей рубашкой.

— Пусть учатся, такие умные! — подмигнул Яве. — Нечего им перемены. Обойдутся.

— Молодец! — похвалил меня Ява. И словно кто-то вылил мне за пазуху кружку тёплого молока — так приятно стало на душе: нечасто Ява меня хвалит.

Мы — шмыг-шмыг — и в сиреневые кусты за школой. Спрятались в самую гущу, аж под стенку сарая. Темно, уютно — надёжное место.

— Пусть теперь найдут! Вот паника будет! Уроки сегодня не закончатся. До завтра учиться будут! Хи-хи! Без звонка они как без рук. В учебном процессе звонок — основа, — сказал я, вынимая из-под рубашки школьный колокольчик.

— Классно придумал! Молоточек! — сказал Ява и взял звонок у меня из рук (я чувствовал, что ему было немного обидно, что придумал не он — он привык всё придумывать сам).

— Знаешь что! — встрепенулся он вдруг. — Давай повесим звонок Собакевичу на шею. А?

— Круто! — сказал я. Хотя не понял, зачем это. Но я был бы последней сволочью, если бы не сказал, что это круто (он же меня хвалил!).

— У тебя есть какая-то верёвочка или что-то такое? — спросил Ява. Я порылся в карманах:

— Нету.

— Вот чёрт! И у меня нету. Слушай, давай ремень.

— Ну уж... А штаны?

— Это же не навсегда. Рукой подержишь. Вот если бы у меня были на ремне, а не на подтяжках, я бы и не просил...

Раз уж я сегодня «молоточек», отказываться не имел права. Вздохнув, я снял ремень, и Ява ловко стал привязывать звонок Собакевичу на шею.

— Классно! Ну и классно мы придумали! — повторял он.

И вдруг... Вдруг за стеной сарая мы услышали такое, что сразу заставило нас забыть про звонок, про Собакевича и вообще про всё на свете. Сарай этот был уже не школьный. Просто задней стеной он выходил в школьный сад, в заросли сирени.

Сарай принадлежал дяде Бурмиле, заядлому рыбаку, жившему один и почти всё время проводившему в плавнях. Мы прижались к стенке сарая, уши прижав к грубым, неструганым доскам. Разговаривали Бурмило и Кныш, колхозный шофёр, сосед Явы.

Вот что мы услышали (до нас долетали обрывки):

Бурмило: Оно-то, конечно, так... Но...

Кныш: Зато подарочек от немцев — ух, какой! На десять лет хватит...

Бурмило: Гы-гы!

Кныш: ...Вермахт щедрый...

Бурмило: Ну да, конечно...

Кныш: Должно быть двадцать железных... Точно... А качество... Бронебойные... Раз — и нету! Будьмо!

Слышен звон стаканов — видно, Кныш и Бурмило выпивают.

Кныш: Купим в Киеве, что нужно — и в дело!

Бурмило: Сам не можешь?

Кныш: Если бы у меня было время и плавал бы я, как ты, я бы и без тебя обошёлся.

Бурмило что-то пробурчал, мы не разобрали ни слова.

Кныш (раздражённо): Эх, да чтоб тебя! Момент надо ловить, а ты!.. Это же так удачно, что меня с этой школьной экскурсией посылают...

Бурмило: Ну ладно! Уговорил.

Кныш: Только ж — никому-никому! Ни одной живой душе. А то как узнают...

Бурмило: Чтобы я Бога не видел! Я что — маленький? Это ж такое дело...

Кныш: Ну, до завтра!

И всё. Наступила тишина. Похоже, Кныш и Бурмило вышли из сарая. Мы переглянулись.

Не знаю, какие у меня были глаза. Но у Явы глаза горели и сверкали, как у гончей. А что! Хотел бы я посмотреть на ваши глаза, если бы вы услышали такой разговор.

— Гы?! — разинул рот я.

— Га?! — разинул рот Ява.

Но ничего больше мы не успели сказать. Потому что в этот момент послышался знакомый заливистый звон школьного колокольчика. Мы замерли с разинутыми ртами. Увлечённые тайной беседой, мы не заметили, как Собакевич исчез. И вот... На четвереньках, по-собачьи, мы быстро пролезли сквозь заросли и высунули головы из кустов.

Под окнами школы, гоняясь за курицей, носился по двору Собакевич. У него на шее звенел и громыхал звонок. Дети, решив, что перемена, гурьбой высыпали из классов. Из окон, недоумённо глядя на часы, выглядывали учителя. На крыльце появилась Галина Сидоровна.

— Хулиганство! Безобразие! Нарушение учебного процесса! — закричала она.

Из-за угла выбежала баба Маруся. Завидев Собакевича, всплеснула руками, кинулась за ним — отбирать звонок. Собакевич — наутёк. И куда, как вы думаете? — к нам, в кусты.

Мы с Явой мигом развернулись и тоже на четвереньках — назад, в чащу, к сараю. Причём если Ява полз нормально, на четырёх, то я — на трёх, как собака с перебитой лапой, — мне ж одной рукой пришлось штаны держать.

Мы прижались к стене сарая — бежать было уже некуда. Звонок всё ближе, и вот Собакевич с разбега тычется носом Яве в щёку. Что ж, он не виноват — к кому же ещё искать защиты, как не к нам — своим друзьям и спасителям. Через мгновение кусты над нами раздвинулись, и мы увидели раскрасневшуюся бабу Марусю.

— Ага! — победно воскликнула она. — Вот кто это всё устроил!

Из-за головы бабы Маруси показалась голова Галины Сидоровны. Ледяным голосом, словно рубит секачом, Галина Сидоровна говорит:

— Так!.. Ясно!.. В экскурсию в Киев завтра они не едут!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Приключения в Киеве. Наши подозрения растут. Старшина Паляничко

У школы гомон и суета. Во дворе стоит грузовик, украшенный цветами и сосновыми ветками, словно свадебный поезд. В кузове, под кабиной, уже сидит кучка самых нетерпеливых учеников. Среди них, как огородное пугало, торчит долговязый нескладный Бурмило. Расставляют последние стулья. Школьники выстроились цепочкой от крыльца школы до машины и передают друг другу стулья, которые на крыльцо выносит Галина Сидоровна. Все возбуждены и весёлы. Ещё бы — этой поездки в Киев так долго ждали. Все всё время смеются, даже без повода. Все — кроме нас: меня и Явы.

Мы стоим у крыльца понурые, нахмуренные.