Тореадоры из Васюковки (2004) Страница 2

Ты хочешь, чтобы над нами смеялись? Тореадоры с однорогой коровой! Карикатура. Такого ещё никогда в мире не бывало.

— Можно, конечно, и Контрибуцию. Но она немного психованная.

— Что значит "психованная"! Лучше скажи, что просто боишься маму.

— Я — боюсь? Сейчас как дам тебе по уху, сам увидишь, чего я боюсь. А ну-ка, возьми свои слова назад!

— Беру, но всё равно боишься.

— Боюсь?

— Боишься...

— Боюсь?

— Боишься...

Я схватился рукой за ухо и в ответ врезал Яве кулаком в живот. Мы повалились в траву и выкатились на дорогу. Всё, что на дороге было грязного, мы, кувыркаясь, собрали на свои штаны и рубашки. Первым пришёл в себя я.

— Подожди, — говорю, — хватит. А то вместо боя быков у нас получился бой дураков.

— Это ты виноват. Ну ладно, попробуем Контрибуцию. Завтра выгоним пастись и попробуем. Потому что твоя Манька и вправду для телевизора не годится. Ещё подумают, что это не корова, а собака.

Драться мне уже осточертело, и я сделал вид, будто не понял, как он тяжело обидел нашу Маньку.

На следующее утро мы встретились на дороге к пастбищу. Я гнал Маньку, Ява — Контрибуцию. Коровы брели себе, лениво помахивая хвостами, и не догадывались, какой это исторический день.

У Явы на голове была широкополая дамская шляпа, доставшаяся нам в наследство от одной дачницы, отдыхавшей у нас позапрошлым летом. Шляпа Яве была велика и спадала на глаза. Чтобы хоть что-то видеть и не упасть, Ява всё время дёргал головой, поправляя её. Казалось, он всем кланяется.

У меня под мышкой был коврик. Знаменитый коврик. Я помню его столько, сколько вообще что-либо помню. Он висел над моей кроватью. Коврик был красный, а на нём вышито трое смешных щенят, сидящих рядышком, прижавшись головами. Это были Цюця, Гава и Рева, о которых мама рассказывала мне разные «баналюки», пока я не засыпал. Последние два года, с тех пор как я вырос, коврик лежал в сундуке, и теперь от Цюци, Гавы и Ревы сильно пахло нафталином.

Коврик и шляпа — это был наш тореадорский реквизит. По дороге мы ещё вырезали из орешника две прекрасные шпаги. Мы были в полной боевой готовности.

Мы шли и пели арию Хозе из оперы Бизе "Кармен", которую много раз слышали по радио:

Торе-гадор, сме-лы-ы-ы в бой, торе-гадор, торе-гадор...

Там жде тебя-га-га-га любовь, там жде-ге тебя любовь...

Мы пели и не знали, что нас ждёт.

Небо было синее-синее — настоящее испанское небо. Погода — как раз для боя быков. Мы погнали коров на самый край пастбища, к пруду, подальше от людских глаз.

— Отгони свою Маньку в сторону, чтобы не мешала, — сказал Ява, — и давай начинать.

Я не стал спорить. Тем более что Манька у нас очень нервная, ей лучше не видеть бой быков.

Ява поправил шляпу, подтянул штаны, взял мой коврик и, пританцовывая, на цыпочках стал подходить к Контрибуции. Подошёл прямо к морде и начал размахивать ковриком перед глазами. Я затаил дыхание — вот сейчас начнётся...

Ява замахал ковриком ещё сильнее. Контрибуция — хоть бы хны! Спокойно щиплет травку.

Ява мазнул её ковриком по ноздрям. Контрибуция только отвернула морду. Ява раздражённо взвизгнул и со всей силы хлопнул её ковриком. Контрибуция, лениво переступая ногами, повернулась к Яве хвостом.

Ява снова забежал вперёд и начал выделывать танцы...

Через полчаса он сказал:

— Она ко мне просто привыкла, она меня любит, поэтому и не хочет... А ну давай ты!

Через час, задыхаясь, я сказал:

— Какая-то деревяшка, а не корова. Жаль, что у Маньки нет рога, я бы тебе показал, что такое настоящая тореадорская корова.

Ява снова сменил меня. Он постоянно менял тактику: то подкрадывался и внезапно бил ковриком, то подскакивал с разбега, то налетал сбоку. Контрибуция боя не принимала. Чубы у нас промокли, коврик дёргался в руках — казалось, Цюця, Гава и Рева вот-вот залают. А Контрибуция — хоть бы что, вообще не обращала на нас внимания.

Один раз, когда Ява схватил Контрибуцию за ухо, она с упрёком посмотрела на него своими грустными глазами и сказала:

— Му-у!

На коровьем это, наверное, означало: «Ребята, отстаньте. Не трогайте меня».

Но мы вовремя не поняли предупреждения.

Пыхтя, мы прыгали вокруг неё, вызывая на поединок. Яве было стыдно передо мной за свою Контрибуцию — я это видел.

Наконец разъярённый Ява крикнул:

— А ну, ударь её, Павлуша, хорошенько! Что — боишься?.. Ну тогда я сам!

Он размахнулся и двинул Контрибуцию ногой по губе. И вдруг... Вдруг я увидел Яву где-то высоко в небе. И оттуда, с неба, услышал его отчаянное визгливое:

— Йо-яй!

Он начал бежать, по-моему, ещё в воздухе. Потому что когда его ноги коснулись земли, он уже со всех ног мчал к пруду. Я рванул за ним. Это был наш единственный шанс на спасение. Мы с разбега влетели в пруд, взметнув гейзеры воды и грязи. Остановились где-то посередине. Честно говоря, прудом это можно было назвать только условно. Когда-то здесь был приличный пруд-копанка. Но он давно высох, замулился и стал обычной лужей. В самом глубоком месте нам было по шею. Вот именно там мы и стояли, отдышиваясь.

Контрибуция бегала вокруг лужи и мычала нам в адрес какие-то свои коровьи проклятия. В лужу лезть она не хотела. Она была брезгливая, аккуратная корова. Мы это знали.

Мы стояли молча.

Дно лужи было вязкое, замуленное. Мы стояли по самый пуп в противной скользкой грязи. Только от пупа до шеи — вода, грязная, мутная и вонючая. Настоящие помои. Долго мы стояли с Явой в этих помоях. Полчаса, не меньше. Пока Контрибуция не успокоилась и не отошла. Она была ещё очень гуманной и благородной коровой, эта Контрибуция. Потому что она подкинула тореадора Яву не рогами, а просто мордой. И когда мы наконец вылезли из лужи, несчастные и грязные, как поросята (не мы, а сама грязь), она и словом нам не попрекнула. Мы остались с ней друзьями. Ява после этого не только больше её никогда не ударил, но всегда угощал конфетами, которые давала ему мама.

И теперь, когда мы, вздыхая, засыпаем наше неудавшееся метро, Контрибуция выглядывает из коровника и сочувственно смотрит на нас. И нам даже кажется, что в её глазах слёзы. Дорогая Контрибуция! Какое у тебя большое и нежное сердце! Ты одна понимаешь и жалеешь нас. Спасибо тебе, корова!

— Ещё не закончили, анциболотники? — так неожиданно рявкнул сзади дед Варава, что мы аж присели. Мы потеряли бдительность и не слышали, что у нас за спиной. Попались-таки.

Впереди — стена свинарника, по бокам густые бурьяны, сзади — дед Варава. Бежать некуда. Так и застыли мы, присев, словно цыплята перед коршуном.

— Не бойтесь, не трону!

Эти слова выпрямили нас, распрямили ноги. Будто велосипедным насосом кто-то надул — это мы вздохнули. А дрожащие губы сами собой растянулись в глупую подхалимскую улыбку. Но дед на нашу улыбку не ответил. Не любил он таких улыбок. Суровый был дед Варава.

Лицо у него серое и пятнистое, как прошлогодняя листва, губы тонкие, сжатые, будто во рту вода. Глаза без ресниц, круглые и неподвижные, как у петуха. Из-за этих глаз казалось, будто дед вечно чем-то удивлён. Но это только казалось. Наверное, уже не осталось в мире ничего, что могло бы удивить деда Вараву. Восемьдесят третий ему пошёл.

— Заканчивайте, шминдрики, и идите учить уроки, экзамен на носу.

Мы скорчились. Мы это знали. Но думать об этом не хотелось. И кто вообще придумал эти экзамены! Да ещё весной, когда воздух пахнет футболом и цурками-палками, когда птицы галдят, как бабы на базаре, и когда так солнечно и тепло, что мы с Явой уже трижды купались. Как хорошо было ещё в четвёртом классе! Никаких тебе экзаменов. Лучше бы вообще не переходить в пятый. Никогда в жизни мы с Явой ещё не сдавали экзамены. Это будет впервые. И хоть мы хорохоримся и говорим: «Плевать!», но у каждого в животе тенькает при одной мысли об экзаменах. Лучше уж двадцать «метров» засыпать, чем один экзамен.

— Кажется, дедушка, всё. Как и было. Правда? — неуверенно спрашивает Ява, притопывая ногами свежую землю.

Дед смотрит на нашу работу косо — видно, не очень доволен. Но говорит:

— Идите, идите уже. Но знайте, ещё раз такое — уши пообрываю и свиньям скормлю.

Прижавшись спинами к самым бурьянам, мы боком проходим мимо деда и, только пройдя, со всех ног бежим.

И как раз вовремя: ещё миг — и шершавой дедовой ладонью нас бы уже приложили по штанам...

Я живу по соседству с Явой. И через минуту мы уже отдуваемся в нашем саду.

Мы сидим в картошке под вишней. Сидим и грустим, что нас постигла такая неудача с этим «метро». Но долго грустить мы не умеем.

— Слушай, — вдруг говорит Ява, — а давай сделаем... подводную лодку.

— Давай, — не задумываясь, отвечаю я. И только потом спрашиваю: — А из чего?

— Из старой плоскодонки. Той, что у ивы... наполовину затоплена.

— А как?

— Воду вычерпать, дыры залатать, просмолить, сверху доски. Вот тут перископ. Вот тут люк. На дно — балласт.

— А двигатель?

— На вёслах. Нам же не надо, чтобы быстроходная. Лишь бы подводная.

— А дышать?

— Через перископ.

— А как всплывать?

— Балласт выбросим и всплывём.

— А если вода зальёт и потопит?

— Ты что — плавать не умеешь? Вот ещё! «Как? Как?» С тобой и дулю с маком не построишь!

— Сам ты дуля с маком! Умник нашёлся!

— Да ну тебя, — сказал Ява уже мирно. А я и вовсе ничего не ответил — ссориться сегодня не хотелось.

Мы проходили мимо старого наклонённого колодца с журавлём, из которого давно уже не брали воду — весь замулился. Я наклонился и громко крикнул в затхлую, пахнущую плесенью и болотом темноту: «Го!». Я люблю кричать в колодец: такое «го» получается — аж в ушах звенит. Такого «го» нигде не услышишь, как в колодце. Красота, а не «го». Вот и сейчас...

— Го!..

— Го!

— Го!

Только эхом пошло — будто до самого центра земли. И вдруг в это эхо вплелось жалобное тонкое скуляние. Я навострил уши.

— Ява! — говорю. — Там кто-то есть.

— Врёшь!

— А ну крикни и послушай.

Ява наклонился и крикнул. Мы прислушались. И ясно услышали из глубины жалобный щенячий писк. Мы переглянулись.

— Какая-то сволочь кинула туда щенка, — сказал Ява.

— Точно, — сказал я.

— Так что? — сказал Ява.

— Надо вытаскивать, — сказал я.