Тореадоры из Васюковки (2004) Страница 72

И дико смотрелись на крыше швейная машина, велосипед или зеркало. А вода несла какие-то обломки, доски, всякий хлам — тряпьё, корзины, вёдра…

Увидев нас, люди начали махать с крыш руками, подзывая к себе.

Но старший лейтенант Пайчадзе крикнул:

— Не волнуйтесь, сейчас вас снимут! Сейчас вас снимут, да! Не волнуйтесь!

Разумеется, мы не могли останавливаться здесь. Мы направлялись к крайнему дому, туда, где вода была самой глубокой, где положение — самое тяжёлое.

И вдруг, не доезжая двух домов до крайнего, мы услышали отчаянный женский крик:

— Ой! Спасите! Ой, скорее! Ребёнок в доме, на печке. Ой, утонет! Спасите!

Это был дом Пашков, где жил тот самый гнусавый третьеклассник Петя Пашко (Бетя Башко), который открывал занавес на «Ревизоре», в котором мы так позорно провалились: я — Бобчинский, а Павлуша — Добчинский.

Мать Бети Башка была не обычная мать. Она была мать-героиня. У неё было одиннадцать детей. Четверо уже взрослые, а остальные — малышня. И вот эта малышня сейчас сидела на крыше рядом с матерью, как птенцы в гнезде.

Потом Пащиха рассказывала, что её муж и старшие дети в ту ночь уехали в Киев устраивать в техникум среднего сына.

И бедной матери пришлось самой спасать детей от наводнения. И, закрутившись, она не успела вынести пятилетнего Алёшку, который от страха забился на печь. А вода уже залила окна.

— Ой, спасите! Ой, ребёнок гибнет! Ой, добрые люди! — голосила Пащиха.

Старший лейтенант Пайчадзе не колебался ни секунды.

— Поворачивай тачку к той хата! — скомандовал он водителю. И через несколько секунд мы уже были у дома Пашков.

— Ой, валите дом! Да что хотите делайте, только спасите сына! Ой, добрые люди! — кричала Пащиха, надрываясь.

Пайчадзе снял сапоги и одним прыжком оказался на борту машины.

— Прожектор на окно! — скомандовал он и бултыхнулся в воду.

Через мгновение яркий свет прожектора осветил стену дома, где едва выглядывало над водой верхнее стекло окна. У окна появилась голова Пайчадзе. Он нырнул, потом снова появился. Было видно, как он ногами выбивает окно. Потом над водой на миг мелькнули босые ноги — лейтенант снова ушёл под воду.

Есть такое выражение — «время остановилось». Раньше я не понимал его. Но действительно бывают минуты, когда время будто замирает, когда перестаёшь дышать, сердце не бьётся, и не чувствуешь, сколько прошло — секунда или час. Будто внутри тебя выключился какой-то таймер. И становится страшно. Пусто. И в тебе нет ничего, кроме жуткого ожидания.

И вдруг — щёлк! — время снова пошло!.. Из воды у окна вынырнули две головы — Пайчадзе и пыхтящий Алёшенька. Это было

так радостно, что я закричал. Закричала и мать, и вся её детвора, и солдаты на «тачке». Солдатские руки тут же подхватили Алёшеньку из воды и передали его на крышу — матери. И Пайчадзе подняли и втянули в машину. Всё произошло так быстро и вроде бы просто, что и рассказать особенно нечего.

Обняв мокрого Алёшеньку, прижимая и целуя его, мать не успела даже поблагодарить старшего лейтенанта. Мы уже отплывали. Пайчадзе только крикнул:

— Сейчас вас снимут!

И правда — уже подплывала другая машина.

До меня внезапно дошёл железный закон армии: приказ есть приказ. Первая обязанность солдата — исполнение приказа. Вот Пайчадзе только что совершил подвиг — спас ребёнка, рискуя своей жизнью (вон у него даже кровь на руках и на лице — наверное, порезался об стекло в окне), но он сейчас об этом не думал — он спешил выполнить приказ, спешил к крайней хате. И будто чувствовал себя виноватым, что из-за обстоятельств вынужден был задержаться для подвига, и старался наверстать потерянное время.

Я с восхищением смотрел на Пайчадзе, который по-мальчишески прыгал на одной ноге, вытряхивая воду из уха, и только теперь разглядел его как следует. Он был совсем молодой, хоть и с усиками. И уши у него торчком, как у Павлуши. И вообще, странное дело, он чем-то напоминал мне Павлушу. И я подумал: «А где сейчас Павлуша? Что он делает?» И вдруг вздрогнул — я увидел его.

Слушайте, это было просто невероятно! Но я уже давно заметил: стоит, например, на улице встретить кого-то, похожего на друга или знакомого, и подумать о нём — обязательно вскоре встретишь и его самого. Со мной так бывало много раз. И я не знаю, почему так, но это — закон.

И когда я увидел Павлушу, я вздрогнул от неожиданности, но почти не удивился. Потому что где-то в глубине души уже предчувствовал, что увижу его.

Сначала я увидел лишь лодку, что плыла к дому навстречу нам от зарослей прибрежных верб. А потом разглядел фигуру, что стоя гребла в лодке. И сразу узнал Павлушу. Я бы узнал его даже без прожектора, в темноте… На дне лодки лежал знакомый мне красный надувной резиновый челнок, который подарил Павлуше в прошлом году его киевский дядя. Этот ловкий одноместный челночек, не тонущий даже при перевороте, вызывал зависть у всех наших ребят. Ясно — Павлуша добрался на своей надувной лодке до верб, где были привязаны лодки всего села, нашёл там одну, которую чудом не унесло и не потопило (наверное, цепь была длинная и крепкая), и теперь плыл спасать людей. Вот молодчина! Ну молодец! Всё-таки лихой парень!

Что бы он там ни думал обо мне, что бы ни говорил, как бы ни относился — я, объективно… Люблю правду! Молодец! Молодчина! Настоящий, геройский парень!

А я?.. Эх… Катаюсь себе на чудо-амфибии, которую и атомная бомба не потопит. Тоже мне геройство…

Мы как раз подплывали к крайнему дому. Точнее — к двум крайним хатам, стоявшим рядом, в одном дворе. Это было подворье бабы Мокрины. Один дом — старый, покосившийся, под соломенной крышей. Второй — новый, недостроенный кирпичный, ещё без крыши — только белели голые свежетёсанные стропила.

На старом доме, верхом на крыше, обняв дымоход, сидела баба Мокрина. А две её здоровенные, уже немолодые, но незамужние дочери, с которыми она жила, были на чердаке недостроенного дома — стояли там, держась за стропила, рядом с пятнистой рыжей коровой.

Раздвигая кроны знаменитых яблонь бабы Мокрины (огромные, как арбузы, яблоки падали прямо в машину, бухая по днищу), мы заплыли во двор и, развернувшись, стали так, чтобы носом упереться в стену дома, а кормой пришвартоваться к каменице.

— Коровушку, коровушку сначала! Коровушку, люди добрые! — заголосила баба Мокрина.

Водитель направил прожектор на каменицу. И все мы двинулись туда — и Пайчадзе, и солдаты, и я с ними. От чердака до машины было метра полтора, не больше, но корова — не кошка, прыгать не умеет, и за шкирку её не стянешь, чтобы спустить вниз.

— А как вы её туда запихнули? — спросил Пайчадзе у бабиных дочек.

— Так по сходне же, по сходне, — пробасила одна.

— Где-то её снесло, — добавила вторая.

Сходня — это такие доски с прибитыми поперечинами, по которым, как по лестнице, поднимаются рабочие на стройке, если ещё нет настоящих ступеней.

— Придётся на верёвках, товарищ старший лейтенант, — сказал один из солдатов, и только тогда я с удивлением узнал знакомого мне Митьку Иванова. Вот это да! Столько ехали вместе — и не заметил, что это он. Темно, да и молчали они всю дорогу, не до разговоров было. А вон и его друг, здоровяк Пидгайко. Вот так сюрприз!

— Да, придётся на верёвках, — согласился Пайчадзе. — Ну что ж, пошли!

Один за другим солдаты стали забираться на чердак. Я было полез за ними, но Пайчадзе вдруг взял меня за руку:

— Сиди, сиди! Мы уж как-нибудь сами, да! Только мешать будешь…

Кровь бросилась мне в лицо. Считает меня мальчишкой, оберегает, чтобы чего не случилось. И Павлуша, наверное, слышал. Вон темнеет его лодка у стены дома — подплыл, наблюдает: никогда ведь не видел амфибию так близко и в деле.

Замычала встревоженно корова — солдаты уже обвязывали её верёвками.

— Осторожненько! Осторожненько! — взвизгнула на крыше баба Мокрина.

— Да не гавкай, мама! — раздражённо крикнула одна из дочек.

— Без тебя справятся! Сиди себе тихонько! — добавила другая. — От тебя одно беспокойство!

— Вот видите, люди добрые, какие у меня дети! — запричитала баба Мокрина. — Рідную мать в упор не видят!

И вдруг её голос зазвучал с силой и металлом:

— Вот и Господь Бог навёл кару на землю за то, что ко мне дети плохо относятся!.. Потоп! Потоп! Разверзлись хляби небесные. Потоп! Получайте, получайте!

«Что-то бабушка явно перегнула палку, — подумал я. — Не стал бы Бог ради одной бабки и её семейных разборок тратить столько сил и энергии. Обошёлся бы чем-нибудь поскромнее. С какой стати столько людей должно страдать из-за одной бабки!»

— Да замолчи, мама!

— Без тебя весело, а тут ещё ты каркаешь! — снова закричали дочки.

Баба Мокрина замолчала, всхлипывая и постанывая. И мне стало её жаль. Всё-таки жестокие у неё дети. Чтобы вот так разговаривать с матерью, какая бы она ни была! Разве можно так? Если бы я своей матери такое сказал, сам бы себе язык отрезал! Может, баба Мокрина слишком уж набожная — потому у неё и дети такие... И стало мне стыдно за мою «антирелигиозную войну» с ней.

— И пожалеть, и защитить некому... — простонала баба Мокрина и вдруг вскрикнула: — Ой, горе! Ой, забыла! Забыла! Икона... О Господи! — И тихонько заскулила, подхлипывая, как малое дитя.

Никто не обратил внимания на её вопль.

На каменице было шумно — кряхтение, топот, суета. То и дело доносились крики: «Сюда!», «Давай!», «Тяни!», «Держи!», «Отпускай!» Обвязанную верёвками корову никак не удавалось вытолкать с чердака…

— Пропало!.. Пропало!.. О Господи! — отчаянно повторила баба Мокрина.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ. Я ныряю в затопленный дом. Ловушка. Лицом к лицу с богом. Безысходность

Решимость охватила меня внезапно. Я колебался всего одно мгновение. Потом резко сбросил ватник, сапоги. Одним прыжком, как старший лейтенант Пайчадзе, взобраться на борт машины не смог — слишком высоко для меня. Подпрыгнув, я повис на животе, уцепившись за край, потом перекинул ногу, на мгновение повис на руках по ту сторону и бесшумно соскользнул в воду. Несколько движений — и я уже у окна. Икона должна быть вот здесь, в углу, сразу за правым окном. Нащупываю. Только бы выбить стекло так, чтобы не порезаться.

Дом был затоплен почти по самую крышу, и окна, по сути, не было видно — лишь край резной наличника торчал из воды.