Тореадоры из Васюковки (2004) Страница 74

Я чувствовал себя так, словно тоже принадлежу к армии, словно участвую в настоящей военной операции и только что сделал нечто такое, что, может быть, делали на фронте, что-то достойное бойца. И гордость радостно защекотала у меня под сердцем.

И я уже ни капельки не жалел, что нырнул за теми письмами. Только подумал: «Береги наших доченек...», а они, видишь: «Не тявкай, мама». И стало мне ещё больше жаль ту несчастную старую бабу Мокрину, которая сейчас сидела верхом на крыше и плакала, думая, что письма её мужа погибли, и, может, вспоминая его, корила себя за то, что забыла о них...

Хорошо, что дядя Михаил писал письма карандашом. Если бы чернилами — расплылись бы, а так — высохнут и всё.

— Пойдём сразу ей отдадим, — сказал я. Мы поднялись.

— Я вот тут, через чердачное окошко влез, — рассказывал Павлуша. — Но по мокрой крыше вверх не залезешь.

Павлуша посветил фонариком, освещая заваленные хламом, оплетённые паутиной уголки чердака. О! За дымоходом стояла лестница (вот она где!), а вверху в крыше зияла дыра, через которую, наверно, и выбралась баба Мокрина.

— Ты давай лезь, а я посвечу, — сказал Павлуша.

— Нет, давай вместе, — ответил я. Мне не хотелось расставаться с ним даже на миг.

— Ну давай, — не стал он спорить. — Только ты первый полезай. Ты же будешь отдавать.

И мы полезли. Я — первый.

Он за мной, подсвечивая фонариком.

Я, видно, так неожиданно вынырнул перед бабой Мокриной из той дыры в крыше, что она испуганно отшатнулась и быстро-быстро перекрестилась, приговаривая: «Свят! Свят! Свят!» Ей, наверное, показалось, что это какая-то нечистая сила.

— Это я, бабушка, не бойтесь, — сказал я и протянул ей письма. — Вот, держите!

Сначала она не поняла, что я ей даю, и не сразу взяла. Только нащупав рукой, видно, поняла, что это, и, схватив, поднесла к глазам.

— О Господи! — воскликнула в отчаянии и снова заплакала. — Ой, сынок, ой, как же это ты? О Господи!..

И так жалобно, так тоскливо она это сказала, что у меня самого перехватило горло. И я ничего не мог сказать. Потому что, наверное, и вправду есть Бог на свете. И это Он внушил мне нырнуть за те письма. А потом и Павлуше — спасти меня...

Совсем рядом за моей спиной раздался голос:

— Сейчас, бабушка, сейчас...

Я обернулся. На крышу по приставленной с машины лестнице поднимался Митько Иванов. Корова уже была в машине, бабкины дочки — тоже.

Уже рассвело. Дождь прекратился. На затопленные дома и деревья опускался туман. В белой дымке всё выглядело ещё непривычнее.

Я вдруг почувствовал, как замёрз, как окоченели у меня ноги в мокрых штанах, как онемели, задеревенели руки. От холода аж болело в груди. Я понял, что если сейчас как-то не согреюсь, будет плохо.

А ведь там в машине моя ватная куртка. Надо бы надеть, поскорей надеть её! Но... А как же Павлуша? Если я полезу в машину за курткой, а она тронется... Кажется, всё уже забрали, осталось только бабу Мокрину снять — и поедут. А Павлуша же на лодке, он лодку не бросит. И машина переполнена. Кроме коровы, поросёнка и кур, вон сколько ещё тюков, чемоданов, всяких ящиков...

Митько Иванов, осторожно поддерживая бабу Мокрину, уже помогал ей спуститься в бронетранспортёр.

— А где пацан, а? Пацан где? — вдруг послышался снизу встревоженный голос старшего лейтенанта Пайчадзе.

Я должен был откликнуться.

— Да я тут! — застучав зубами, весело крикнул я. — Вы езжайте, езжайте! Я на лодке поеду, с Павлушей.

Сначала я это сказал, а уже потом осознал, что этим самым отрезал себе путь к куртке, и теперь неизвестно, как я согреюсь. «Но, может, там всё равно куртку сейчас не найти за этими тюками», — успокоил я себя. И чтобы не было уже никаких сомнений и колебаний, сразу двинулся вниз — спускаться обратно на чердак. Павлуша, который терпеливо стоял на лестнице ниже меня и всё слышал, но ничего не видел, кроме моих мокрых штанов, не успел сориентироваться, и я чуть присел ему на голову. Но он даже слова мне не сказал, а просто сразу стал спускаться.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ. В доме Гребенюков. Ой, нога, нога! Позорно домой. Всё путается

Через чердачное окошко мы перебрались в лодку.

— Я п-погребу, п-потому что з-замёрз ч-чуть, — пробормотал я и взялся за весло.

— А ну, подожди, — сказал Павлуша, снимая штормовку. На нём была ловкая брезентовая штормовка на «молнии», с капюшоном.

— Да ну... — начал я.

Но он силой натянул на меня штормовку.

— Л-ладно, я н-недолго... потом отдам. Застегнув «молнию», я взялся за весло.

Я так налегал на него, будто хотел сломать. И уже после нескольких грибков почувствовал, как в руки и ноги пошло тепло. Я грёб стоя, приседая и двигаясь всем телом. Мне казалось, что лодка летит, как ракета. Но не успел я ещё и из сада выгребти, как гружёная, словно цыганская повозка, амфибия спокойно «обогнала» нас и, показав корму, из-за которой выглядывала пятнистая меланхоличная коровья морда, исчезла в тумане за кронами деревьев. Всё-таки ловкая техника у нашей армии. Гляди, как прёт!

Я выгреб на улицу и, уже не торопясь (немного запыхался), направил лодку вдоль садов по улице.

Туман клубился над водой, становясь всё белее, потому что густел, а вокруг всё сильнее светлело.

Вдруг из тумана вынырнул, чуть не наскочив на нас, ещё один бронетранспортёр, на борту которого белели большие, почти метровые цифры: 353 (на бронетранспортёре старшего лейтенанта Пайчадзе, я заметил, был номер 351).

Триста пятьдесят третий тоже был доверху загружен домашним скарбом. Там даже стояло пианино,

а на пианино сидела... Гребенючка. Заметив нас, она вздрогнула и, кажется, хотела что-то крикнуть, но не успела — бронетранспортёр уже уплыл. Я взглянул на Павлушу. Он смотрел вслед машине растерянно, и в глазах его было отчаяние и какая-то обида. Такими глазами смотрят вслед поезду, на который опоздали.

И вдруг я понял. Он же, наверно, спешил к ней, хотел спасать, лодку специально достал. Может, мечтал вынести её на руках из затопленного дома. Все влюблённые в мире об этом мечтают. И ведь была такая возможность.

Была. А из-за меня у него ничего не вышло. Опоздал. Из-за меня. Вот если бы не спасал меня, может, и успел бы. А так — опоздал...

И я почувствовал, что должен сейчас что-то сделать.

— Слушай, — сказал я, — а давай завернём туда. Там, наверное, ещё что-то надо забрать. Увидишь.

И, не дожидаясь его согласия, я повернул лодку туда, откуда только что выплыл триста пятьдесят третий, — к дому Гребенюков. У Гребенюков был новый большой дом — в прошлом году поставили. Не дом, а особняк — просторный, с остроконечной крышей, под черепицей, с широкими окнами на три стекла, с витиеватой стеклянной верандой. И потому что он был на высоком фундаменте, его залило только до половины. Окна были раскрыты настежь, и внутрь можно было просто заехать на лодке. Я так и сделал.

— Пригнись, — сказал я Павлуше и сам присел, направляя лодку прямо в окно.

Это было так странно — заплывать в дом на лодке. Никогда мне ещё не доводилось заплывать в дом на лодке.

Дом был почти пуст. Только большой буфет с голыми полками отсвечивал в воде зеркалами, а посреди комнаты плавал вверх ножками сломанный стул.

Гребенюк был очень хозяйственный, энергичный дядька, к тому же, кроме Ганьки, имел двух сыновей-парней. И, конечно, они смогли справиться. Вытолкали все вещи сначала на чердак, а потом загрузили в машину. И теперь я подумал, что у Павлуши, честно говоря, и не было на что рассчитывать. Никто бы ему не дал выносить Гребенючку на руках из дома. Разве что лодкой воспользовались бы (если бы солдат не было). И всю активную спасательную работу делали бы отец и братья, а мой Павлуша в лучшем случае подавал бы вещи с чердака в лодку. Или его вообще могли бы отправить домой на том надувном лодчонке, чтоб не путался под ногами. Так что... Но я, конечно, ничего этого Павлуше не сказал и не скажу никогда. Пусть тешит себя мыслью, что он бы вынес её на руках, и она бы обняла и поцеловала его при всех, и сказала бы что-то такое, такое, что говорят девушке только в мальчишеских мечтах... Пусть тешит себя...

Бедный Павлуша озирался по сторонам с таким разочарованным, кислым выражением, что мне стало его жалко. Как хотелось мне найти хоть какую-нибудь мелочь, нужную Гребенючке, — чтобы он её спас!

Положив весло на дно и перебирая руками по стенам, я провёл лодку в другую комнату. Это была спальня. Из-под воды торчали никелированные трубки с шишками и шариками — спинки кроватей — и стоял большой, на полстены, пустой шкаф с распахнутыми дверцами. На шкафу в беспорядке валялись какие-то коробки.

— Да ну, поехали, тут ничего нет, — вяло сказал Павлуша.

— Подожди, — сказал я и подвёл лодку к шкафу. С краю на шкафу лежали пустые коробки из-под обуви.

Спасать их мог бы только дурак. Но у стены я заметил какую-то тёмно-синюю плоскую квадратную коробочку, которая вызывала явное уважение. В таких коробочках в ювелирных магазинах продают разные драгоценности.

Дотянуться до коробочки просто так я не смог. Надо было лезть на шкаф. И я сделал это, как мне показалось, очень ловко. Уперся руками, подпрыгнул и сел на шкаф. Вот бы в той коробочке оказалась какая-нибудь драгоценность!.. Но мои ожидания не оправдались. Коробочка была пуста. Когда-то в ней, вероятно, лежали серебряные ложечки (об этом свидетельствовали специальные перегородки, обтянутые чёрным бархатом), но это было давно, потому что и бархат потемнел, отклеился, и крышка коробочки была оторвана.

Тьфу! Я спрыгнул обратно в лодку. И тут...

Лодка качнулась, я подвернул левую ногу и аж ойкнул от резкой боли. Внизу, возле щиколотки, что-то хрустнуло. Я не удержался и плюхнулся в воду. Сразу вынырнул и ухватился за борт. Павлуша помог мне забраться в лодку:

— Да как же ты?

— Да ногу подвернул, — с досадой сказал я и виновато посмотрел на него. — Видишь, и штормовку твою намочил.

— Да чёрт с ней. А нога как?

Нога возле щиколотки ужасно болела, к ней нельзя было дотронуться, не то что встать. И буквально на глазах начала опухать, наливаться. Но я сказал:

— Да ничего, пройдёт. Заживёт, как на собаке... Но Павлуша видел, что с ногой плохо.

— Поехали, — решительно сказал он и взялся за весло. Когда мы выбрались из дома, Павлуша встал и начал

грести стоя. У нас почти все на плоскодонках так гребут. И весло для этого делается специально длинное. Таким веслом сидя не погребёшь. Сидя у нас гребут коротким веслом на долблёнке.