Тореадоры из Васюковки (2004) Страница 77

Полтарелки я еще кое-как доел, а дальше начал давиться. Набив рот сыром и хлебом, я жевал-пережевывал эту жвачку по нескольку минут и не мог проглотить. Жевал, как старый вол.

Уже и молоком запивал, и резко откидывал голову назад, как это всегда делает мама, когда глотает таблетки, но всё напрасно — не глоталось. «Ну всё! — с ужасом подумал я. — Уже и есть не могу. Организм не принимает пищу. Всё! Конец мне! Крышка!»

Я бессильно откинулся на подушку.

Лежал и прислушивался, как внутри что-то булькало, урчало и переливалось. Это в пустом животе гуляли одинокая яичница, немного сыра и молока. Гуляли, не в силах спасти ослабевающий организм.

О! Кольнуло в боку!.. И нога затекла — наверное, кровь туда уже не поступает... И левая рука какая-то вялая и безжизненная. А ведь там сердце рядом… Видимо, сердце уже отказывается работать…

О! Дышать стало трудно. Дыхание какое-то прерывистое. И пальцы на руках уже посинели, кажется, отмирают… Эх,

жаль — нет Павлуши. Хотелось бы попрощаться с ним. Наверное, не успею…

Из-за печи выглянуло лукавое Яришкино око. Она смеялась. Она и не представляла, как мне плохо. Думала, что я прикидываюсь.

Надо как-то доказать ей, что это не шутки, что мне действительно плохо, что, может, это мои последние минуты… Я не мог умирать под её хихиканье.

— Яришка, — еле слышно прошептал я. — Иди сюда. Она вышла из-за печи.

— Яришка, — вздохнул я и замолчал.

Она подошла ближе. Личико её стало серьёзнее.

— Яришка, — во второй раз вздохнул я и снова замолчал. Я должен был сейчас сказать что-то необычное, что-то значительное, благородное и великое, как говорят только перед смертью.

— Яришка, — наконец произнёс я тихо и торжественно, — возьми мой велосипед… Я дарю его тебе…

И закрыл глаза.

— Ой! — радостно взвизгнула она. — Ой! Пгавда?! Ой! Сегйозно?! Ой бгратику мой! Какой ты хогоший! Ой! Дай я тебя поцелую.

И её губки мазнули меня по щеке возле носа. Я отвернулся к стене — почувствовал, что вот-вот заплачу.

Мы с Яришкой чаще всего ссорились именно из-за моего велосипеда. Она хотела на нём кататься, а я не хотел, чтобы она каталась. Считал, что она ещё соплячка для взрослого велосипеда. В этом году только в первый класс пошла. До педалей ещё не доставала. Но как-то ухитрялась ездить — просовывала правую ногу сквозь раму и, виляя как червяк, стоя крутила педали. Эта её ловкость меня только раздражала. Такое катание, на мой взгляд, было оскорблением для велосипеда.

И вообще, кому приятно, чтобы кто-то катался на его велосипеде! Это всегда неприятно. Велосипед — это нечто очень личное, близкое, заветное. Он ближе, по-моему, чем рубашка, штаны, чем что угодно…

И вот теперь, подарив велосипед Яришке, я почувствовал, что мои счёты с жизнью почти сведены.

Я слышал, как она, забыв от радости о моей болезни, уже вытаскивала Вороного из сеней во двор. И он жалобно дребезжал и звенел. Эти звуки разрывали моё умирающее сердце. Так в последний раз тоскливо ржёт верный конь, навсегда прощаясь с казаком…

Я вытянулся, как мертвец, сложил руки на животе и обречённо уставился в потолок.

Я ждал прихода смерти.

Часы на стене неумолимо отстукивали минуты.

Но неожиданно вместо смерти пришла медичка Люба Антоновна. Грохнув дверью, она вошла в дом и быстрым шагом подошла к моей кровати.

Положила руку мне на лоб, потом взяла пульс.

И всё это — не говоря ни слова, сосредоточенно, строго.

Я застыл в безнадёжном ожидании.

Прослушав пульс, она приподняла мне рубашку, наклонилась и приложила маленькое холодное ухо к моей груди. Она всегда слушала больных просто так, ухом, без всяких врачебных прибамбасов.

И только выслушав меня, весело сказала:

— Молодец! Всё в порядке! Скоро поправишься. — И шлёпнула меня ладонью по пузу.

— Ага! Всё в порядке! — буркнул я. — Вот уже и есть не могу. Организм не принимает. И голова кружится, встать не могу.

— Что? — удивлённо глянула она на тарелки, стоявшие на стуле. — А это кто завтракал?

— Так это я… видите ли… — вздохнул я.

— Ну! Вижу! И яичницу, вижу, принял твой организм, и полтарелки сыра, и молоко. Что ж ты хочешь? После такой температуры это даже чересчур. Запрещаю тебе столько есть! А голова кружится от долгого лежания. Надо вставать понемногу, если температуры нет. Разрешаю тебе сегодня встать на десять-пятнадцать минут и походить по комнате. Только не больше… «Организм не принимает!» — улыбнулась она. — Эх ты! Герой!

Я насупил брови и отвернулся.

Я ей не очень верил. Она медичка. Она обязана успокаивать больных. Такая у неё работа, за это ей деньги платят.

И всё же после того, как она ушла, мне полегчало — перестало колоть в боку, нога отошла, руки отпустило. И сердце забилось бодрее.

Смерть пока что отступила.

Мне даже показалось, что я услышал, как она, загремев костями, побежала-покатилась куда-то прочь по дороге… Или, может, это грохнулся во дворе вместе с Яришкой мой велосипед?..

Мой? Велосипед? Какой он теперь мой? У меня уже нет велосипеда! Нет! Подарил.

Дурак!

Да я же… я же думал, что умираю.

«Погоди-погоди! Чего это ты так расстроился? Может, ещё и умрёшь — и не будешь дураком», — прошептал мне насмешливо внутренний голос.

«Тьфу на тебя! — выругал я тот голос. — Лучше быть живым дураком, чем…»

Ну и что! Ну и подарил! Подумаешь! Родной сестрёнке подарил. Пусть катается на здоровье, дорогая се…

Во дворе снова что-то грохнуло и зазвенело.

Чёрт! Что ж она, корова, валится! Так ведь все спицы повыбивает!

Ну и пусть выбивает — её же велосипед — пусть хоть совсем его разобьёт.

Чего тебе теперь волноваться? Не стоит тебе волноваться.

Спи спокойно, дорогой товарищ!

Павлуша себе будет на велосипеде, Васька Деркач на велосипеде, Коля Кагарлицкий на велосипеде, Степан Карафолька, гад, на велосипеде — короче, все, все до одного на велосипедах, а я — пешком. На своих двоих.

Та-а-ак…

Тогда уже лучше умереть! Что это за жизнь без велосипеда! Комедия! Смех!

А ведь какой был велосипед! «Украина». С багажником, с фарой, с ручным тормозом. А скорость какая! Ветер, а не велосипед!.. Был!..

Во дворе снова зазвенело.

Доламывает!

Сердце моё разрывалось от боли. «Разрешаю тебе сегодня встать на десять-пятнадцать минут». Я поднялся и сел на кровати.

Хоть взглянуть на него в последний раз. Вот посмотрю — и лягу умирать.

Я встал и, шатаясь, поковылял к окну.

Яришка, высунув от усердия язык, с кренделями гоняла по двору. На лбу у неё пылала огромная шишка, на щеке — царапина, колено разбито. Но глаза сияли от счастья. И видно, это счастье её ослепило — она ничего не видела. Во всяком случае, дубового пенька, на котором мы рубили дрова, она точно не заметила, потому что перла прямо на него. Я даже не успел открыть рот, как она споткнулась о пень и…

Вот тут я уже открыл рот. Не мог не открыть. Душа моя, что ещё держалась в теле, не выдержала.

Велосипед встал на дыбы и со всего маху грохнулся на землю, зазвенев всеми своими деталями.

— Эх ты!.. Чтоб тебе!.. Что ты делаешь?! — отчаянно закричал я. Пусть я умру, но даже перед смертью не могу спокойно смотреть, как гибнет велосипед!

Лежа под колесом, Яришка растерянно моргала. Потом вдруг нахмурилась и молча начала выбираться из-под велосипеда. Встала, подняла велосипед и смерила меня презрительным взглядом:

— Думаешь… думаешь… я тебе повигила, что ты подагу-вал? Я знала, что ты жагтуешь… загаза чогтова!..

И, шмыгнув носом, отвернулась.

Я открыл рот и… улыбнулся. «Загаза чогтова…»

Солнце засияло в небе, запели птицы и расцвели-запахли под окном розы. Жизнь вернулась ко мне. Сомнений не было — я выздоравливал.

Дорогая Яришка, милая моя сестрёнка, я теперь всегда буду давать тебе велосипед — когда только захочешь! Честное слово!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ. Снова трое неизвестных. Ты мне друг? «Ничего не поймёшь…» — говорит Павлуша

Пока мне было очень плохо, я не чувствовал, как проходит время. Времени как будто не существовало.

А когда стало немного лучше — вот тогда я и ощутил, каково это — болеть. Я и представить не мог, какие длинные часы и какой бесконечный день. Раньше мне дня всегда не хватало. Только что начнёшь что-то, задумаешь — а уже и вечер. А теперь до вечера была целая вечность. Она тянулась без конца и края, вытягивая из меня жилы. Дождаться вечера было невозможно. А ради вечера я только и жил. Вечером приходил Павлуша. Правда, он забегал и утром, и днём, но всего на несколько минут. А вечером приходил на два, а то и три часа и сидел до тех пор, пока я не замечал, как он уже клюёт носом от усталости, и тогда я гнал его спать. Он сильно уставал, Павлуша. И не только он — все уставали. Всё село работало на улице Гагарина, всем миром ликвидируя ту страшную разруху, которую устроила стихия за одну ночь. Восстанавливали дома, расчищали дворы, заново строили разрушенные сараи, хлевы и амбары, раскапывали погреба. Наравне со взрослыми трудились и школьники, начиная с седьмого класса. Да и младшие не сидели сложа руки — каждый делал, что мог. Потому что рабочих рук очень не хватало. Пора была горячая, сбор урожая — и фрукты, и овощи… Хорошо, хоть успели убрать хлеб до дождей. Все работали с утра до вечера. Все. А я лежал себе, как барин — пил какао, гоголь-моголь, ел всякие вкусные пундики, что пекла мне по ночам мама для укрепления больного организма. Пил, ел и читал себе разные приключенческие книжки.

А ребята работали и ели хлеб с салом.

И я дико им завидовал.

Я ненавидел какао, гоголь-моголь и вкусные пундики.

Я бы променял все эти сладости на кусок хлеба с салом в перерыве между работой.

Мой дед всегда называл меня «всемирный лентяй». Но если бы он знал, как мне, «всемирному лентяю», хотелось сейчас работать! Я бы не отказался даже от самой грязной, самой ненавистной, самой тяжёлой работы.

Только теперь я понял одну истину — чем страшна болезнь! Не тем, что где-то что-то болит! Нет! Самое страшное в болезни — бессилие, бездействие, неподвижность.

И я понял, почему люди желают друг другу здоровья, почему говорят, что здоровье — всему голова…

Как я страдал от своей бездеятельности — вы себе даже не представляете. Когда в доме никого не было, я зарывался в подушку и просто выл, как голодный пёс.

Один Павлуша по-настоящему понимал мои страдания и всё время пытался утешить, поддержать меня.