Тореадоры из Васюковки (2004) Страница 80

Возле мачты стояла... Гребенючка. Стояла и прикрепляла к верёвке, на которой поднимают на мачту флаг, белый платок.

Это было настолько невероятно, что я просто оторопел.

Тю! Значит, один из троих неизвестных — это Гребенючка! Тю! А почему троих?

Может, это она всё и придумала! «Г. П. Г.» — Ганна Петровна Гребенюк. Но ведь она не Петровна, а Ивановна, её отец — Иван Гнатович. И почерк совсем не её, взрослый почерк. И по телефону говорил басистый дядька. Она в жизни не сумеет так подделать голос. И письмо мне передал офицер на мотоцикле. И мне, и Павлуше. Павлуше? А может...

Может, Павлуше вообще никто никакого письма не передавал и ничего, а просто он с ней заодно.

Молчал же, пока я первый не заговорил.

И «Г» — это Ганя. «П» — это Павлуша, а второе «Г» — это кто-то третий, Гришко Бардадим или кто-то ещё.

А я дурак...

Нет! Не может быть!

Павлуша не может быть таким подлым! Тогда вообще нет правды на земле! Нет!

Единственное, что Павлуша мог — не удержаться и рассказать ей о письме (мы тогда с ним ссорились). А может, она сама прочитала то второе письмо. Она ведь староста кружка, собирает альбомы, а то письмо было в альбоме.

Прочитала и решила подшутить. А может, даже решила что-то подстроить, чтобы нас поссорить. Видит, что мы помирились, и это ей мешает. У-у, кирпатая ведьма!

Мне ужасно хотелось сейчас подскочить к ней и как следует врезать. Но я сдержался. Это бы значило признать себя побеждённым. Нет! Надо придумать что-то такое, чтобы аж... Она ведь не знает, что я вижу, как она прикрепляет платок. И этим можно классно воспользоваться.

Спокойно, Яво, спокойно, дорогой! Дыши глубже и держи себя в руках!

Гребенючка потянула за верёвку, и белый платок пополз вверх к вершине мачты. Когда платок уже был вверху, Гребенючка огляделась украдкой и удрала на улицу.

Меня она, конечно, не заметила, потому что я стоял за углом школы, ещё и за кустом.

Я ещё несколько минут стоял так, не двигаясь. В голове роились сумбурные мысли. Я никак не мог придумать, что бы такое сотворить с Гребенючкой, как бы её проучить. Ишь, решила надо мной посмеяться! Ну, погоди! Увидишь ты!

Первое, что нужно сделать, — это немедленно снять этот белый платок. Павлуша не должен его увидеть. Если он не в сговоре с Гребенючкой, то подумает, что это настоящий знак. А если в сговоре, то должен как-то выдать себя, начнёт беспокоиться, почему на мачте нет платка, куда он делся — и я так узнаю.

Полминуты — и платок уже был у меня в кармане.

Солнце уже клонилось к обеду, скоро Павлуша прибежит домой. Я пошёл ждать его под домом.

Его почему-то долго не было. Уже отец с матерью Павлуши пообедали и снова ушли на работу, уже все соседи с улицы пообедали и разошлись — а его всё нет и нет. Я начал волноваться — не случилось ли чего. И тут вижу — бежит. Запыхавшийся, растрёпанный какой-то, а глаза, как у зайца, что из-под куста выскочил, аж светятся.

Бросился ко мне и слова вымолвить не может, только пыхтит:

— Слу-ушай!.. Слу-ушай!.. Слу-ушай!..

— Что такое? — спрашиваю. — Где-то горит или снова наводнение?

— Нет... Нет... Но... Слушай, он хочет её украсть!

— Кто? Кого?

— Галину Сидоровну! Нашу учительницу!

— Кто?

— Лейтенант.

— Тю! Что она — военный объект, что ли? Какой лейтенант?

— Тот грузин, с которым ты на амфибии катался.

— Он что — с ума сошёл?

— Влюбился! А ты знаешь, какие у них обычаи? «Кавказскую пленницу» помнишь? Понравится такому девушка — хватает, связывает, на коня — и в горы!..

— А откуда ты взял? Рассказывай толком!

— Слышал! Своими ушами слышал! Понимаешь, начался обед, все разошлись. Я уже собирался... Вдруг вижу — этот грузин возле нашей Галины Сидоровны вертится и что-то ей нашёптывает, а она отмахивается сердито и хочет уйти, а он ей дорогу преграждает. Это во дворе у Мазуренков, за домом, там, где груша наполовину засохла, знаешь. Ну, я спрятался на огороде в кукурузе, смотрю, что будет. А она ему: «Ну отойди, ну отойди, я тебя прошу!» А он: «Не могу больше! Я тебя украду, понимаешь, да! Украду!» Она что-то ему сказала, я не услышал, а он: «Сегодня в одиннадцать, после отбоя». А она как вырвется, как побежит. Он рукой только — мах! — раздражённо и не по-нашему что-то пробормотал, наверное, выругался, а глаза — как у волка прямо — зелёным огнём пылают...

— Ты гляди... — пожал я плечами. — А такой вроде бы классный дядька. Пашковского мальчишку спас. И вообще...

— Просто отчаянный. А видишь — человек дикий. От такого всего можно ожидать. Ещё и зарежет. У них у всех кинжалы, ты ж знаешь.

Меня сразу охватила горячая волна решимости. После стольких дней вынужденного бездействия и скуки душа моя жаждала острых ощущений и действия.

— Надо спасать! — твёрдо сказал я.

— Самим? — недоверчиво взглянул на меня Павлуша. — А справимся?

— А чего нет! Возьмём хорошие дубины, а если что — такой крик поднимем, всё село сбежится. Никуда он не денется!

— А тебя ж из дома не выпустят так поздно. Ты же ещё числишься больным.

— Да какой я больной! Сегодня последний день. Я, знаешь, к тебе в гости пойду, а потом ты выйдешь меня проводить — и мы, фить!

Мне аж самому весело стало, как я ловко придумал.

Мы договорились так: когда Павлуша вечером вернётся со стройки, зайдёт ко мне и пригласит к себе, а я заранее приготовлю хорошие тяжёлые боевые дубины и спрячу в саду под забором.

После этого Павлуша побежал скорее обедать — боялся, что на стройке подумают, будто он халтурит. А я сразу пошёл в лещину вырезать палки.

Про Гребенючку я Павлуше так ничего и не сказал. Не хотел портить ему настроение. К тому же мне мелькнула мысль: «А ну как Гребенючка с этим грузином заодно...» Не то чтобы заодно, а просто он её запугал и заставил помогать. И всю эту историю с письмами выдумал для того, чтобы выманить меня и Павлушу из села на то время, пока он будет похищать Галину Сидоровну. Чтобы мы ему не помешали. Потому что я почему-то подумал, что это он тогда вечером был в учительском саду. И он знает, что мы с Павлушей такие парни, что... И именно сегодня, когда он собирается похитить Галину Сидоровну, Гребенючка вывесила на мачте условный белый флажок.

Я долго выбирал в лещине, но вырезал две настоящих дубины. Обе с такими утолщениями на концах. Просто настоящие палицы.

Я был полон решимости биться до последнего. Я рвался в бой. А что? Если бы кто-то собирался украсть вашу учительницу, вы бы сидели сложа руки? Ага! Усидишь тут! Пусть она нам и двойки ставила, и из класса выгоняла, но ведь... И ВХАТ вместе с нами организовывала, и в Киев с нами ездила, и пела с нами, и вообще...

Если бы кто-то крал завуча Саву Кононовича — я бы и пальцем не пошевелил. Или математичку Ирину Самсоновну — пожалуйста, крадите на здоровье! Спасибо ещё сказал бы. Даже помог бы связать... А Галину Сидоровну — нет! За неё и головы не пожалею!

За обедом я съел огромный кусок мяса — полкило, не меньше. А на картошку даже не посмотрел. Дед только хмыкнул, глядя на это. Но я на деда внимания не обратил. Что мне его хмыканье, если мне силы нужны были. А на картошке силы не наберёшь — для силы мясо нужно. Это все знают.

Вечером никаких осложнений не было. Павлуша пришёл, пригласил меня к себе, я пошёл к нему, мы до половины одиннадцатого играли в шашки, а потом он пошёл меня провожать. Мы забрали дубины и направились к Галине Сидоровне. Подошли, конечно, не с улицы, а по той тропинке за огородами, по которой я тогда ехал на велосипеде.

Пробрались в сад и затаились в кустах, там, где когда-то лейтенант Пайчадзе от меня прятался. И как я тогда не понял, что это он! На тропинке же даже след от мотоцикла был...

Кусты смородины, где мы сидели, были немного на возвышении, и отсюда хорошо был виден и сад, и двор, и учительский дом.

Мы видели, как Галина Сидоровна дважды выходила во двор: один раз вылила воду из миски, второй — в погреб. И не похоже было, чтобы она волновалась.

— Слушай, — прошептал я Павлуше. — Может, ты напутал? Может, он сегодня не будет похищать?

Только я это прошептал, как на тропинке послышалось дидыркание мотоцикла. Мы прижались друг к другу и замерли.

Мотоцикл чихнул и заглох, не доезжая до учительского сада.

«Конспирация! — подумал я. — А что, я бы тоже так сделал».

Через некоторое время на тропинке появилась фигура лейтенанта. Он двигался бесшумно, ступал мягко, как кошка.

Прошёл мимо нас, стал у крайнего от двора яблоневого дерева и вдруг запел по-соловьиному. Так красиво, что если бы сейчас был не август, можно было бы подумать, что это настоящий соловей.

Скрипнула дверь. Из дома вышла Галина Сидоровна. Вот ду... Вот глупая! Чего она вылезла?! Из дома же труднее похищать, а так...

Он начал ей что-то тихо, но страстно доказывать, потом вдруг схватил за руку.

— Пусти! — рванулась она. Ну всё! Надо спасать!

Я толкнул Павлушу, мы выскочили из кустов и бросились к лейтенанту. Одновременно, как по команде, взмахнули палками.

Он отпустил руку Галины Сидоровны и, как дерево на лесозаготовке, рухнул.

— Бегите! — крикнул я изо всех сил Галине Сидоровне. И... И тут произошло невероятное.

Вместо того чтобы бежать, она бросилась к лейтенанту, упала возле него на колени и обняла его. И закричала отчаянно:

— Реваз! Любимый! Что с тобой?! Ты живой?!

Я не видел в темноте, открыл ли Павлуша рот, но думаю, что открыл. Потому что у меня нижняя челюсть отвисла, как заслонка.

И тут лейтенант, всё ещё лёжа на земле, вдруг прижал нашу Галину Сидоровну к груди и воскликнул счастливо:

— Галя! Я живой! Я никогда не был так жив, как сейчас! Ты сказала «любимый»! Я — любимый?! Вай! Как хорошо!

Она отпрянула от него, а он вдруг вскочил с земли и как вихрь пустился танцевать лезгинку, выставив в стороны руки и выкрикивая:

— Асса!.. Асса!.. Вай! Как харашо! Асса!

Я много раз видел, как радуются люди, но чтобы кто-то радовался вот так — никогда не видел, честное слово. Потом он подбежал к нам, обнял нас и начал целовать:

— Мальчики! Ґеноцвали! Дорогие мои! Как вы мне помогли! Спасибо! Благодарю вас!

Потом так же внезапно отпустил нас и стал серьёзным.

— Мальчики, — сказал он как-то хрипло, приглушённо. — Мальчики! Я люблю вашу учительницу! Люблю, да, и хочу, чтобы она вышла за меня замуж. А она... Она говорит, что это... непедагогично, а?.. Понимаете, любовь — непедагогично?.. Значит, ваши мамы не должны были выходить за ваших пап, да, потому что это непедагогично, а? У-у! — он шутливо сделал угрожающий жест в сторону Галины Сидоровны, потом нежно положил ей руку на плечо.