Тореадоры из Васюковки (2004) Страница 83

И из учительницы младших классов она стала преподавателем украинского языка и литературы. И продолжала нас учить. И довела до восьмого класса. Мы думали, что и в восьмом она будет, и в девятом, и в десятом. Ну а как же! И вот...

Это как-то просто не укладывалось в голове. Неужели она больше не будет нашей учительницей? Никогда больше не войдёт в класс своей лёгкой и быстрой походкой, не бросит журнал на стол, не спросит звонко, как всегда, одно и то же: «Ну, кто из вас не приготовил задание на сегодня? Признавайтесь!» После этого вопроса я почти всегда ложился грудью на парту, прячась за спину Карафольки, сидевшего передо мной. Но она всё равно всегда это замечала и говорила: «Рень, к доске!» И я поднимался, красный как мак, и, вздыхая, тащился к доске... Неужели этого больше не будет никогда?!

Ни-ко-гда! Кажется, впервые в жизни это безжалостное слово так меня поразило!.. Сердце сжалось...

В коридоре — знакомые лёгкие и быстрые шаги.

Я не знаю, как это получилось, но вдруг мы все, будто по команде, не сговариваясь, вскочили и встали ещё до того, как она вошла. Договора об этом не было.

И когда она стремительно, как всегда, распахнула дверь — мы уже стояли за партами с букетами в руках — неподвижно, как вкопанные.

Но она не сразу распахнула дверь. Нет. Мы слышали, как она подошла, остановилась перед дверью. И какое-то мгновение стояла, не решаясь войти. Она стояла там, а мы стояли здесь. И это было мгновение, которое трудно передать словами...

И вот двери распахнулись, и она замерла на пороге.

Она медленно обвела нас всех взглядом — кажется, заглянула каждому в глаза. И молча протянула к нам руки — словно хотела обнять всех сразу.

Губы у неё дрожали, подбородок дрожал, она часто-часто моргала. И тут мы заметили, что она... плачет...

Что тут началось! Буря!

Девчонки вдруг громко разрыдались, бросились к ней, обняли, облепили со всех сторон и начали целовать, рыдая.

А мы, парни, как по команде, отвернули головы и стали смотреть в окно, корча гримасы и прикусывая губы. И глотали, и никак не могли проглотить что-то комковатое, застрявшее в горле.

Какой тут мог быть художественный номер Гребенючки и художественно-комический номер Коли Кагарлицкого, не говоря уже о Карафолькином «мадригале»?

Всё к чертям полетело!

А потом мы вышли из школы и, сбившись в стайку вокруг Галины Сидоровны, пошли к реке, потом — в поле, потом — в лес... И бродили так долго-долго, до самого вечера. И почти ничего не говорили, просто вот так шли рядом и не хотели расставаться. А потом в лесу сели кружком на поляне вокруг неё и пели песни. Долго-долго... И никто не выкрикивал, как это обычно бывает, все очень старались, и получалось так красиво, как никогда. И песни выбирали лирические, мелодичные, что прямо за душу брали. И у девчонок по щекам текли слёзы — да и не только у девчонок... И никто не прятался, потому что зачем прятаться, если песня берёт за душу.

А на следующий день была свадьба.

Ну что вам сказать?

Чтобы описать эту свадьбу, наверное, пришлось бы впрячь весь Союз писателей.

Скажу только, что такого шумного праздника в нашем селе не помнили даже самые древние деды.

Наверное, его и не было никогда.

За одним столом сидело всё наше село, да ещё полгрузинского села, да ещё почти целый полк солдат, да ещё начальство из района.

Это было не просто свадьба.

Это был праздник дружбы народов.

Громкоговорители не замолкали ни на минуту, и все тосты было слышно, наверное, даже в соседних сёлах.

Детский стол был накрыт отдельно.

И сколько того лимонада мы напились, и мороженого, конфет и разных грузинских лакомств наелись — до отвала!

Свадьбу начали гулять где-то в обед. Но мы с Павлушей ждали темноты. Нам для нашего сюрприза нужна была тьма. Обязательно.

Но чем дальше шло веселье, тем тревожнее становилось у меня на душе. В колхозном саду стоял такой гвалт, смех и шум, что если так и дальше пойдёт, то на наш сюрприз никто и внимания не обратит, просто не заметит. Выход был один — объявить по радио, через громкоговоритель. Но ни я, ни Павлуша сделать этого не могли — мы бы были заняты.

Значит, нужно было кого-то третьего посвятить в нашу «тайну двух неизвестных», иначе всё могло сорваться.

Павлуша взглянул на меня, потом отвернулся и неуверенно пробормотал:

— Может... Ганю? Я махнул рукой:

— Давай!

Какая, в конце концов, разница? Главное, чтобы кто-то просто объявил, а кто — всё равно.

Так Гребенючка стала участницей ещё одной «тайны трёх неизвестных».

И вот наконец стемнело.

Мы с Павлушей, не привлекая внимания, выскользнули из шумного свадебного круга и помчались домой. Там мы осторожно вынесли из сарая нашу «тайну», прикрепили к багажнику, сели на велосипеды и поехали в поле за колхозным садом, где гудела свадьба.

Погода была отличная, как надо — небо чистое, ветер есть. Начали запускать. Не такое уж это лёгкое дело оказалось. Хоть и запускали с велосипеда. Я мчался на велосипеде, сжимая рыжую катушку, а Павлуша бежал позади, поддерживая змея. И вот, наконец, он взлетел, поднялся и пошёл — всё выше и выше... Бросив велосипед, я осторожно разматывал огромную самодельную катушку.

Подбежал Павлуша с корзинкой в руках. Начал помогать, потому что одному уже трудно было удержать.

Ну вот, всё! Катушка размоталась.

— Подключай! — говорю я, а у самого сердце — как хвост у телёнка, — получится или нет...

Павлуша возится у корзинки, руки у него дрожат.

И...

Я и сам не ожидал, что получится так классно.

На тёмно-синем небе ярко засиял волшебный фонарь. «Слава Галине Сидоровне!» — золотом горели на нём слова с одной стороны.

«Счастья вам!» — красным светилось с другой стороны.

«Не забывайте нас!» — жёлтым сияло с третьей. А с четвёртой стороны счастливо улыбался черновусый красавец-лейтенант. Абсолютного портретного сходства с женихом, конечно, не было, но что вы хотите — без натуры, по памяти, даже Анатолий Дмитриевич не нарисовал бы лучше.

Вы, наверное, уже догадались, что это был сконструированный нами огромный коробчатый воздушный змей. (Павлуша же с детства мечтает стать лётчиком, мы с ним таких змеев понаделали — ого-го.) Потом Павлуша раскрасил его красками. Всю душу лётчика и художника он вложил в того змея.

А я придумал «электрификацию» (сначала хотели просто днём запустить, но какой же это эффект!).

Запускали на тоненьком двужильном проводе (специально ездили в район, в электромагазин). Аккумуляторы и лампочки от тракторных фар выпросили у моего отца-механизатора.

Я даже не думал, что будет так красиво!

Только змей засветился — мы услышали, как из громкоговорителей раздался звонкий голос Гребенючки:

— Внимание! Внимание! Просим всех посмотреть на небо! Внимание! Внимание! Просим всех посмотреть на небо!

На мгновение свадебный шум стих, воцарилась тишина. А потом вдруг взорвались аплодисменты, крики, смех. «Молодцы! Молодцы!» — раздавалось сквозь гвалт.

Я посмотрел на Павлушу, улыбнулся и подмигнул. И он подмигнул и улыбнулся в ответ.

Мы были счастливы. Наш сюрприз удался. Он светился высоко в небе, и его видело сразу всё наше село, и полгрузинского, и целый полк солдат, и все гости из района...

Такого триумфа у нас ещё не было за всю нашу жизнь. Классно мы придумали! Вот молодцы! Минута шла за минутой...

Аплодисменты стихли, свадебный шум сменил тональность, кто-то уже пел.

Свадьба набирала обороты. В небо, наверное, уже никто и не смотрел.

Нам надо было заканчивать. Тем более что ветер уносил нашего змея в поле, в сторону леса, и из сада его уже не было видно.

Но закончить было очень трудно. Такого огромного змея мы ещё не запускали никогда. Да и ветер был сильный. Просто вырывал провод из рук. Я еле удерживал. Павлуша помогал мне только одной рукой — в другой он держал корзину с аккумулятором.

Нас тащило по полю, как щенков на верёвке.

И вдруг...

Ветер дёрнул змея так, что мы чуть не упали. Что-то там блеснуло — и лампочки погасли. А через миг с одной стороны на змее зажглась красная точка и начала разрастаться.

— Выключай! — крикнул я Павлуше.

Павлуша дёрнул корзину с аккумулятором, обрывая контакты, но было уже поздно. Змей уже горел, падая на землю. Он был из сухих деревянных планок, обклеенных плотной бумагой, и вспыхнул, как спичка. Пока долетал до земли, уже пылал, как огромный факел.

Змей с треском рухнул на землю, разбрасывая искры. И вдруг земля вокруг него вспыхнула. И тут сердце моё сжалось от ужаса. Это же на опушке! Там ведь лежит скошенное сено, которое ещё не сгребли!

— Павлуша! — вскрикнул я и кинулся туда. Павлуша бросил корзину и рванулся за мной.

Но как бы мы ни спешили — огонь был быстрее. Пока добежали, он уже распространился метров на двадцать по фронту — в обе стороны от пылающего змея — и бежал дальше, слизывая пламенем сухое сено. И уже с треском загорались кусты на опушке.

Если загорится лес — будет беда!

Я знал, что такое огонь.

Позапрошлым летом загорелся дом Чучеренков. Вспыхнул, как свечка. И пока люди прибежали с поля — сгорел дотла. Одни угли остались.

Нельзя терять ни секунды.

На бегу я сорвал с себя новый праздничный пиджак и кинулся прямо в огонь, топча его ногами и сбивая пламя пиджаком.

Павлуша был без пиджака, в одной рубашке. Он кинулся к кустам, сорвал несколько веток с листвой и ими стал сбивать огонь.

Штанины начали тлеть, страшно жгло ноги, мы задыхались от дыма и жара, но продолжали бороться с огнём.

А из сада неслись весёлые свадебные крики, смех, песни. Никто не видел, не знал и не подозревал, что здесь происходит... И сколько ни зови — никто не услышит.

— Сено, сено надо отгрести! Чтобы дальше не перекинулось! — услышал я вдруг голос... Гребенючки.

Я обернулся.

Охапкой веток она торопливо отгребала сено, которое ещё не загорелось. Правильно! Сначала надо преградить путь огню, чтобы не распространялся, а потом уже тушить. Я кинулся помогать ей. Павлуша — тоже.

Как потом выяснилось, объявив по радио, она сразу побежала нас искать. И видела, как нас тянуло по полю, как вспыхнул змей. И побежала на помощь.

Мы быстро отгребли сено и снова бросились в бой с огнём.

Втроём дело пошло лучше. Огонь начал отступать. Уже было больше дыма, который ужасно щипал глаза — слёзы ручьём лились по щекам без остановки.