Тореадоры из Васюковки (2004) Страница 79

— насупив брови Павлуша. — А почему тогда и к тебе, и ко мне? И в разное время?

— Откуда ж я знаю... — пожал я плечами. — Наверное, кто-то из нас основной, а кто-то дублёр. Знаешь, у космонавтов тоже всегда есть дублёры, ну и, видимо, в таких делах...

— Может быть, — вздохнул Павлуша. — Значит, ты основной, а я дублёр.

— С чего это!

— Ну, тебе же на час раньше назначено.

— Ну и что! Это ничего не значит. Может, как раз ты основной! Я почему-то думаю, что ты! — уверял я его, хотя в душе считал, что основной всё же я, потому что действительно, зачем бы дублёру приходить раньше основного. Так и есть, я основной! Но показывать, что я так думаю, было бы и не по-товарищески, и нескромно. А Павлуша ведь, помните, говорил, что я люблю скромность...

— А теперь, после моей болезни, то уж точно ты будешь основным! — сказал я вроде как для того, чтобы утешить Павлушу. И вдруг сам осознал, что сказал, и аж похолодел. А действительно! Какой же я основной после такой болезни! Это меня надо успокаивать, а не его. Немедленно нужно выздоравливать! Немедленно! А то и в дублёры не возьмут!

Я нервно заёрзал на кровати. Нет! Нет! Я ведь уже чувствую себя лучше. Намного. Вот и силы в руках появились. Могу уже подтянуться, держась за спинку кровати. А позавчера совсем не мог. Ничего, ничего! Всё будет хорошо...

— А ты кому-нибудь говорил об этом всём?

— Конечно, нет.

— И ей не говорил? — Я не хотел называть её по имени, но Павлуша понял.

— Да ты что?! — он покраснел.

И почему-то я подумал, что он, наверное, не знает, что это я обрызгал Гребенючку грязью с головы до ног (она не сказала), и вдруг вспомнил загадочную фигуру в саду у Галины Сидоровны тем вечером. Я ведь ничего не рассказывал Павлуше об этом человеке.

— Слушай, — и тут же начал рассказывать. Когда я закончил, он только пожал плечами:

— Что-то творится у нас. Ничего не поймёшь...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ. События разворачиваются молниеносно. Неужели один из неизвестных — она? Не может быть! «Он хочет её украсть!» Мы спешим на помощь... Асса!

Странная штука — человеческий организм. То он едва дышит, тает, как свечка, человек головы поднять не может. А то вдруг (откуда только силы берутся!) начинает крепнуть и бодреть с каждым часом. И знаете, что я подумал? Я подумал, что, наверное, самое главное для выздоровления организма — это желание выздороветь, быть здоровым.

Когда есть большое, страстное желание, и ты всеми силами стремишься быть здоровым — обязательно выздоровеешь. Я это на себе почувствовал. После откровенного разговора с Павлушей я сразу стал выздоравливать ускоренными темпами.

Ел я теперь как косарь. Двойные порции.

Медичка как-то сказала:

— Больным следует есть главным образом то, чего им хочется. Организм умный — он сам подсказывает, что ему нужно.

Слава Богу, мне хотелось есть всё, что давали. Но однажды я хитро посмотрел на деда и сказал:

— Дед, мой мудрый организм подсказывает, что ему нужно... мороженое.

Дед покашлял и ответил:

— Кум Андрій, не будь свинею. Только из горячки вылез — и опять хочешь? Скажи своему организму, что он не мудрый, а глупый, если такое подсказывает. Совсем выздоровеешь — тогда и будешь есть.

Это только ещё больше усилило моё желание поскорее выздороветь. Вы же знаете, как я люблю мороженое!

На третий день после нашего разговора с Павлушей медичка послушала меня своим щекочущим холодным ухом, потрогала ногу и сказала:

— Можешь понемногу выходить, но сильно не бегай.

Как же приятно вместо потолка видеть над головой бездонное голубое небо, дышать свежим ветром, что ласково щекочет кожу, слышать, как приветливо шелестит листва на деревьях, чувствовать под ногами упругую землю, просто брести по улице без всякой цели, и улыбаться без причины — просто потому, что светит солнце, что на крыльце мурлычет кот, что в луже хрюкает свинья — что жизнь прекрасна!..

И хоть я шёл, повторяю, без всякой цели, просто немного пройтись (ведь дальние прогулки мне были строго-настрого запрещены), ноги сами повели меня в сторону улицы Гагарина. А ведь туда медичка даже носа показывать не разрешила.

— Я знаю, все сейчас там дружно работают, и тебе захочется, — сказала она. — Так вот, если я увижу тебя там — прямо при всех возьму за ухо и отведу домой.

Я хорошо знал, что медичка — женщина серьёзная и слов на ветер не бросает. Но... ничего не мог поделать со своими ногами. Правда, я шёл не напрямик, а делал приличный крюк. Потому что сначала нужно было, ну вы понимаете, взглянуть на ту мачту возле школы. А вдруг там... Хотя мы с Павлушей, конечно, договорились, что он будет внимательно следить за мачтой, несколько раз в день на неё смотреть и мне докладывать. Но а вдруг он заработался и...

На мачте сидела сорока и легкомысленно потряхивала длинным хвостом. Завидев меня, вспорхнула и улетела. Никакого флажка не было.

Теперь я мог спокойно брести к улице Гагарина.

Ещё издалека я услышал весёлую музыку стройки: звонко стучали топоры, гулко перекликались молотки и звонко выла циркулярка, которую притащили из колхозной столярки и поставили под наскоро сбитым навесом у электрического столба. Вся улица пахла смолистой свежей стружкой. Всё вокруг гудело и кишело — туда-сюда сновали люди, неся доски, брёвна, всякие инструменты. В основном то были мо-

лодые, коротко стриженные здоровые парни, с голыми торсами. Только по зелёным штанам и сапогам можно было понять, что это солдаты. На подсобных работах у них были наши мальчишки и девчонки. Вон и Васька Деркач, и Степан Карафолька, и Вовка Маруня... Да и Павлуша, наверное, где-то там.

Чинили дома, ставили новые заборы и изгороди.

И работалось у них, видно, весело, с удовольствием — кто-то пел, кто-то насвистывал, кто-то отпускал шутки — и враз взрывался дружный смех...

Я остановился на углу за колодцем с навесом и только завистливо наблюдал за этим весёлым, шумным движением. Смотрел — и прятался за колодец. Не хотел, чтобы меня сейчас здесь увидели — раз уж не могу быть с ними, то зачем... И вдруг услышал радостно-звонкое:

— О! Ты уже выздоровел? Поздравляю!

Позади меня стояла с вёдрами в руках Гребенючка и приветливо улыбалась.

Я покраснел и нахмурился. Вот же! И надо ж, чтобы именно она меня увидела!

— Спасибо! — буркнул я и, не оборачиваясь, пошёл прочь. Вечером я начал наступление на родителей.

— Вот, — тянул я, скорчившись, как среда на пятницу. — Сколько ещё мучиться! Я уже совсем здоровый, а мне ничего не разрешают! Так я зачахну и совсем сгину. Я больше не могу. Ну, дед, ну вы же самый мудрый, ну, объясните им, что я уже здоров.

Мне долго доказывали, что я глупый, что сам не понимаю, каким я был больным, что лучше перетерпеть лишний день, чем потом снова лежать.

Словом, наша дискуссия велась в одной плоскости: я доказывал, что они умные и должны меня понять, а они говорили, что я глупый и ничего не понимаю.

Наконец маме надоело, и она сказала:

— Ну хорошо! Договоримся так. Завтра последний день ты ещё побудешь на карантине, а послезавтра, если всё будет хорошо, сможешь немного поработать, только немного — часика полтора, не больше. И делать будешь что-то лёгкое, потому что ты же знаешь...

Последний день, когда чего-то ждёшь, всегда самый долгий, самый тягучий, самый тяжёлый. Это как те последние минуты на вокзале перед отправлением поезда.

Уже попрощались, поцеловались, уже радио объявило: «Провожающие, проверьте, не остались ли у вас билеты уезжающих, и освободите, пожалуйста, вагоны». Уже в который раз сказано: «Ну ты смотри там, осторожно! И сразу напиши, хорошо?» — а поезд стоит...

Я слонялся по двору, по безлюдным улицам и скучал, скучал... Улицу Гагарина я обходил десятой дорогой. Я только издалека слушал весёлый гул стройки. Зато к школе я подходил раз десять. Меня будто на аркане туда тянуло — к той почерневшей от дождей, рассохшейся и немного перекособоченной от ветров мачте, что торчала посреди школьного двора. Во время школьных линеек на ней весело и торжественно реял флаг, а в остальное время она теряла своё высокое предназначение, и ребята старались закинуть на её верхушку чью-нибудь шапку. Это удавалось очень редко, но если удавалось — счастливчик становился героем дня на всю школу, а ребятам доставляло массу удовольствия, потому что тогда устраивалось необычное соревнование — кто собьёт шапку комком земли. Бросали по очереди, каждому — по три комка. Порядок был «железный», и кто пытался его нарушить (или бросить больше трёх, или кинуть вне очереди), тот получал подзатыльник! Как-то мне крупно повезло: я не только закинул шапку на мачту, но и сбил её, и шапка была не чья-нибудь, а Карафолькина. Он ею очень гордился — бело-кукушечья кепочка с пиптиком сверху. Тот день я всегда вспоминал как один из самых счастливых в жизни. Вот и сейчас, глядя на мачту, я вспомнил свой триумф, и на сердце стало тепло. И вдруг захотелось снова закинуть что-нибудь на мачту. Оглядываясь по сторонам, я прошёл по двору, потом — за школу, туда, где был сад, пришкольный участок. Баба Маруся всегда развешивала на старой яблоне тряпки сушиться. Но, завернув за угол, я тут же забыл про эти тряпки. Внимание привлекли рисунки, выставленные в окне пионерской комнаты. Это была постоянная выставка работ кружка рисования. Анатолий Дмитриевич выставлял лучшие работы своих кружковцев в окно, и эта экспозиция постоянно обновлялась.

Теперь все рисунки были новыми и все посвящены тому, как спасали село от наводнения. Затопленные дома, амфибии, нагруженные разными вещами, солдаты снимают людей с крыш и прочее.

А один рисунок... У меня перехватило дыхание, когда я на него взглянул. На нём был нарисован я...

Тёмная, почти до потолка затопленная хата, в углу икона, перед ней горит лампадка, а посреди хаты, держась за провод от лампочки, в воде — я...

Ну, конечно, это был рисунок Павлуши. И так красиво, так точно нарисовано, будто он сам это пережил. Вот что значит — художник. Молодец! Ну просто молодец! Он точно станет художником. У него действительно талант.

У меня на этот счёт — никаких сомнений. И впервые я подумал об этом без зависти, а с искренней радостью.

И я впервые почувствовал, какое это замечательное чувство — гордость за друга.

Я долго разглядывал рисунки. Были получше, были послабее, но с Павлушиным не мог сравниться ни один.

И ведь молчал, сатана, ни словечка мне не сказал.

Вот я сейчас пойду, прямо скажу ему, что он — талант, и... дам в ухо. Чтобы не зазнавался. Для талантов главное — не зазнаваться, им обязательно надо время от времени давать в ухо.

Я решительно направился во двор школы.

И вдруг остановился как вкопанный.