Тореадоры из Васюковки (2004) Страница 78

Я, конечно, был ему благодарен за сочувствие, но никакие слова не могли мне помочь. Какие там слова, если я сам чувствовал — нет здоровья, нет сил. Пройду немного по комнате — и бросает в пот, голова кружится, тянет лечь.

Казалось бы, и нога болит всё меньше, и температуры нет, а вместо того чтобы выздоравливать, я вдруг как-то снова расклеился. Решил, что больше никогда не буду здоров, и пал духом. Потерял аппетит, плохо ел, не хотелось ни читать, ни радио слушать. Лежал с безразличным видом, уставившись в потолок. И никто этого не видел, потому что с утра до вечера дома никого не было, а Яришка, дорогая моя сестрёнка, которой было поручено присматривать за мной, в доме не задерживалась. Да я её и не упрекал — я и сам, когда она болела, не очень-то сидел у её постели.

С утра, подав мне завтрак, она смотрела на меня, как щенок, и покорно спрашивала:

— Яво, я тгошечки... можно?

Я вздыхал и кивал. И она, грохоча, вытаскивала велосипед из сеней во двор. И больше я её не видел — до обеда. Она старалась накататься вдоволь, пока я болен. Она чувствовала, что, когда я поправлюсь, кататься ей особо не дадут.

И если раньше она каталась по двору, то теперь выезжала за ворота, уезжала подальше от глаз, чтобы не слышать моих замечаний за неправильную езду. А мне уже было всё равно. Я даже махнул рукой на велосипед.

Иногда вместе с Павлушей забегали ребята, но они были такие занятые, им было не до меня, что радости от этого не было никакой.

Дважды заходила Галина Сидоровна, но мне почему-то было стыдно перед ней за то, что я лежу беспомощный, жалкий, и я с напряжением ждал, когда она уйдёт. Плохо мне было, очень плохо.

Сегодня я чувствовал себя особенно несчастным и одиноким. Может, потому, что день выдался удивительно хорошим — солнечным, ясным, ни облачка на небе. И Яришка, вытаскивая из сеней велосипед, пела во всё горло.

Мой Вороний продребезжал по двору и, звякнув, унес куда-то мою неугомонную сестрёнку.

Я зарылся в подушку и завыл.

И вдруг услышал, как что-то ударилось о пол.

Я поднял голову. На полу возле кровати лежал камешек. К нему была привязана красной лентой какая-то бумажка. Я удивлённо посмотрел, наклонился, поднял. Развязал ленту, развернул бумажку — и у меня перехватило дыхание: я сразу узнал тот самый почерк — чёткий, с наклоном влево, и каждая буковка отдельно... От волнения эти буковки запрыгали у меня перед глазами, и прошло несколько секунд, прежде чем я смог прочитать написанное.

«Дорогой друг!

Нам всё известно, что с тобой произошло в последнее время. Мы довольны твоим поведением. Ты вёл себя как настоящий воин. Нам очень приятно, что мы не ошиблись в тебе. Теперь мы ещё больше уверены, что то секретное дело, которое мы намерены тебе поручить, ты выполнишь с честью.

Стихийное бедствие и метеорологические условия делают невозможным проведение назначенной операции сейчас. Операция откладывается. Надеемся, что к тому времени ты поправишься, и нам не придётся искать другую кандидатуру. Предстоящая операция — секретная, имеет государственное военное значение. Разглашение тайны карается по статье 253 Уголовного кодекса.

Это письмо нужно немедленно сжечь.

Напоминаем: условный сигнал — белый флажок на мачте возле школы. В день, когда появится флажок, нужно прибыть к доту в Волчьем лесу ровно в девятнадцать ноль-ноль. В щели над амбразурой будут инструкции.

Желаем скорейшего выздоровления.

Г. П. Г.»

Когда я дочитал, пульс у меня, наверное, был ударов двести в минуту. В висках стучало.

Они! Снова они! Те трое неизвестных!

Как раз сегодня я вспоминал о них. Не то чтобы я забыл. Нет. Просто события той страшной ночи, а потом болезнь как-то отодвинули воспоминания, приглушили интерес, и всё это вспоминалось как нечто чужое — будто читал где-то или видел в кино.

И всё чаще я думал, что, может, всё это — просто чья-то шутка, только непонятно чья и зачем.

Я уже несколько раз собирался поговорить наконец обо всём с Павлушей, но каждый раз в последний момент что-то мешало: то Павлуша поднимался уходить, то кто-то заходил в дом, то в голове мелькала мысль: «А вдруг это и правда военная тайна?» И момент проходил, а я так и не говорил. К тому же меня смущало, почему молчал Павлуша. Я дважды пытался выяснить, куда это он тогда ехал на «глеканке» на велосипеде, но он уходил от ответа. Первый раз он ловко перевёл разговор на другое, а второй, когда я прямо сказал, что видел, как он вечером уехал из села и помчался в сторону леса, он невинно захлопал глазами: «Что-то не помню. Может, в Дидовщину... Не помню...» И сказал он это так искренне и просто, что если бы я сам не видел его тогда своими глазами, то и поверил бы. И вот...

«Разглашение тайны карается по статье 253 Уголовного кодекса».

Теперь понятно, почему молчал Павлуша.

Но... как же я узнаю, когда появится флажок на мачте, если я лежу?

Нет, я должен сегодня поговорить с Павлушей. В конце концов, он мне друг или не друг? Если уж на то пошло, я готов с ним вместе нести ответственность по этой 253-й статье. И в тюрьме сидеть с ним готов. (Только чтобы в одной камере.) А почему обязательно сидеть? Если бы я какому-то врагу тайну рассказал — тогда другое дело, а то ведь другу. Да и что я раскрыл? Я ещё и сам не знаю, в чём состоит эта государственная военная тайна. Может, Павлуша знает — так пусть мне расскажет. А если не расскажет, то он мне, выходит, не друг. Интересно, а Гребенючке он рассказал? Если ей рассказал — всё, между нами всё кончено.

Если я и раньше не мог дождаться Павлуши, то теперь вы себе можете представить, с каким нетерпением я его ждал!

И, услышав его голос во дворе, я аж подскочил на кровати. Он всегда ещё во дворе кричал во весь голос: «Яво-о! Го-го!» — предупреждая, что уже идёт.

Павлуша вбежал в дом запыхавшийся, раскрасневшийся и уже с порога возбуждённо начал:

— Старик! Только что откопали пашковский погреб. Не поверишь! Откопали кастрюлю, а в ней — вареники с вишнями. Попробовали — свежайшие, будто вчера сварены. А ведь больше недели прошло. Ну скажи! Полезные ископаемые — вареники с вишнями! Допотопные ископаемые вареники с вишнями! А? Круто! Главное — как туда вода не попала? Наверное, землёй сразу присыпало, а крышка была плотная и… Только сверху чуть-чуть подмочены, а внизу — абсолютно! Я пять штук умял. Объедение! Что с тобой? Ты чего — плохо себя чувствуешь?

— Да нет, — покачал я головой. Я решил не откладывать, ведь Яришка могла в любую минуту прийти.

— Павлуша, — я пристально посмотрел ему в глаза, — ты мне друг, скажи честно?

— Ты что? Конечно, друг.

— Скажи, а ты бы смог... сесть со мной в тюрьму?

— Тю! — он растерянно улыбнулся. — Ты что — сельмаг ограбил?

— Нет, без шуток скажи — смог бы? Он нахмурился.

— Смог бы... Ты же знаешь.

— Ну, тогда на, читай, — и я протянул ему письмо. Пока он читал, я не сводил с него глаз. Сначала он

побледнел, потом покраснел, потом начал сокрушённо качать головой. Прочитав, поднял на меня глаза и вздохнул:

— Так… «Г. П. Г.». И тебе... Ничего не понимаю…

— И тебе, значит, тоже? И молчал… Павлуша виновато пожал плечами:

— Ну а когда я мог сказать? Раньше — сам знаешь… А потом ты заболел, волноваться тебе нельзя, так что…

— Нельзя волноваться? Мне очень даже можно волноваться! Мне даже нужно волноваться! Мне нельзя лежать как полено, потому что я так не выдержу… Ну-ка, рассказывай! — Я резко сел на кровати, щёки мои горели. Я и правда почувствовал прилив сил, энергии и бодрости.

— Ну что... Шёл я как-то по улице, навстречу — офицер на мотоцикле. Остановился. «Павлуша, — спрашивает, — Завгородний?» И протягивает конверт. И как газанёт — только я его и видел. В шлеме, в очках — лица не разглядишь.

— Точно!

— Ну, раскрыл я письмо. «Дорогой друг... секретное дело... надо прийти в Волчий лес к доту... в амбразуре инструкция».

— В щели над амбразурой.

— Точно.

— А во сколько?

— В двадцать ноль-ноль.

— А мне в девятнадцать.

— Видишь. Значит, они не хотели, чтобы мы встретились. Ну, и ты был?

— А как же. Только давай сначала ты.

— Ну, подъехал я к доту, только туда — а меня за шиворот. Солдат Митя Иванов, знаешь. «Куда, — говорит, — опять лезешь. Совсем спятил, что ли?» Теперь-то я понимаю, что это ж ты, наверное, передо мной туда прорвался, а тогда удивился — с чего это он говорит «опять». Но больше всего меня поразило то, что я никак не мог добраться до амбразуры. Сами написали: «Приди», — и сами же поставили охрану, не пускают. Кстати, на дороге стоял мотоцикл, а в кустах, кроме Мити Иванова, был кто-то ещё — может, тот, что мне письмо передавал... Я его не видел, но голос слышал. Я психанул, думаю, зачем голову морочат. «Ах так! — закричал во весь голос. — Не пускаете — тогда я пошёл домой! Слышите, домой! Вот так!» И тут из кустов голос: «Правильно!» Ну, думаю, если так — бывайте здоровы! — сел на велосипед и уехал…

— И что — и всё? Больше ничего не было?

— Да подожди! На следующий день пришёл я на рисование. Как раз занятие кружка было. Раскрыл альбом — а там... письмо. Снова Г. П. Г. «Операция переносится... не волнуйся... следи за мачтой возле школы... когда появится белый флажок — приходи в тот день в Волчий лес к доту...»

— И снова в двадцать ноль-ноль?

— Ага! Ты знаешь, меня аж в жар бросило. Альбомы у нас в школе хранятся, домой мы их не берём. После каждого занятия староста собирает, и Анатолий Дмитриевич запирает их в шкаф. Как там появилось письмо — хоть убей, не пойму. Не иначе как кто-то ночью пробрался в школу, подобрал ключ к шкафу и подложил. Но ведь школа летом на замке, и баба Маруся там всегда ночует, а она, ты же знаешь, какая — муха не пролетит. Просто не понимаю.

— Ну, это всё мелочи. Если надо, и бабу Марусю усыпят, и ключ любой подберут... Это не проблема.

— Ну, а у тебя что?

— Ну, а у меня... — И я подробно рассказал Павлуше обо всём, что со мной произошло: и о письме, и об «экскурсии» в военные лагеря, и о разговоре по телефону.

— Ну, и что всё это значит, как ты думаешь? — спросил Павлуша, когда я закончил.

— Я, конечно, точно не знаю, но думаю, что это, наверное, связано с военным делом. Я уже думал: может, у них там что-то сломалось в какой-нибудь пушке или ракете, куда взрослый пролезть не может, а нужен мальчишка.

— Кто знает, может и так…