Тореадоры из Васюковки (2004) Страница 73

Подплыв, я ухватился за наличник и сунул руку в воду, ощупывая. Рука свободно прошла в окно: стёкла уже были выбиты. Всё в порядке. Я повернул голову в сторону лодки. Эх, жаль, что Павлуша, кажется, не видит. Ну ничего, он увидит, когда я вынырну и передам бабе Мокрине то, за чем она плачет. Увидит!

Я чуть подался вверх, набрал полные лёгкие воздуха — и нырнул.

Проплывая в окно, я зацепился ногой за что-то и уже подумал, что застрял. Изо всех сил дёрнул ногу — отпустило. Гребанул руками и вынырнул уже в избе. Открыл глаза — и сразу увидел в углу икону. Да-да, увидел! Потому что перед ней горела лампадка… Сначала это не показалось мне странным. Я сделал два-три движения — и оказался у иконы. Засунул за неё руку и нащупал какой-то продолговатый свёрток. Выхватил — и назад к окну. Нырнул — и тут же ударился головой обо что-то, руки упёрлись в какую-то преграду. Я судорожно стал прощупывать выход. В окне что-то застряло. Мне стало не хватать воздуха, и я вынырнул. Снова нырнул — и снова не мог пробиться. Вынырнув, я попытался нащупать и оттолкнуть ногой то, что мешало. Бил ногой изо всех сил — безрезультатно. Окно завалило чем-то большим и тяжёлым. То ли я сдвинул это ногой, когда зацепился, то ли вода подняла — кто знает. Я сёртонулся (рванулся) через приоткрытые сени к входной двери — она была заперта. Более того, я нащупал, что она ещё и подперта изнутри какими-то брёвнами — наверное, баба Мокрина пыталась так спастись от воды… Я поплыл обратно в хату. Второе окно было загорожено шкафом: то ли вода его туда сдвинула, то ли опять же сама баба — неизвестно. Больше окон не было. Хата у бабы Мокрины старая, с двумя окнами, тесная и неудобная. Потому-то дочки и строили каменицу — для себя.

Мокрая одежда тянула вниз, трудно было держаться на воде, сказывался и мой марш-бросок на велосипеде в военный лагерь. Я ухватился за электрический провод с лампочкой, свисавший с потолка посреди хаты.

Дышать было тяжело.

И вдруг я понял весь ужас своего положения. Я висел на электрическом проводе почти под самым потолком в затопленной хате, а вода всё пребывала. В дрожащем свете лампадки я видел, как она плескалась под стенами, казалось, с каждой секундой всё выше и выше. Вон уже волны задевают, покачивают лампадку. И только теперь я осознал, как необъяснимо странно выглядит эта лампадка, горящая в углу перед иконой. Как она не погасла в этом водовороте стихии, эта крошечная капелька света? Это было какое-то чудо!.. А может… А может, это действительно чудо? Может… И тут я впервые вгляделся в икону и увидел… Бога. Он смотрел на меня из угла большими круглыми чёрными глазами — спокойно и строго. Казалось, он стоит в воде по грудь, и вода колышется, плещется у его груди от того, что он дышит.

Это было так страшно, что я почувствовал, как у меня встали дыбом волосы.

Вспомнился поп Гога, его таинственные слова: «Темная вода во облацех…», которые я никак не мог понять, хотя ясно чувствовал в них осуждение и укор. Вспомнил и бабу Мокрину, и её проклятия в мой адрес. Тёмная вода… Вода… Вот она — вода…

«Значит, есть всё-таки Бог, и это он карает меня, — с ужасом подумал я. — И сейчас мне конец. Ведь никто не знает, что я сюда нырнул. Там возятся с этой коровой, и никто не видел. Сейчас вода поднимется до потолка, зальёт всю хату, я бултыхнусь, захлебнусь — и всё…»

Но я не хочу умирать! Не хочу! Я хочу жить! Хочу кататься на велосипеде, играть в футбол, есть мороженое крем-брюле. Я рванулся к окну и нырнул. И отчаянно, со всей силы заработал руками, пытаясь пробиться через окно. Я барахтался под водой, пока не почувствовал: ещё мгновение — и я захлебнусь. Тогда я вынырнул. Открыв глаза, я успел ещё увидеть, как в последний раз мигнул и погас огонёк лампадки. Моим нырянием я поднял волну, и она перевернула лампадку. Полная непроглядная темнота окутала меня. Я барахтался в воде, как слепой котёнок. Сил становилось всё меньше. Я начал глотать воду и захлёбываться. Невыразимый ужас охватил меня. Неужели это конец?! Не хочу! Не хочу! Не хо…о…о!.. Я закричал. И сам услышал, каким глухим и бессильным был этот крик. Так кричат во сне, когда душат кошмары. А может, это и правда только кошмар, может, всё это снится? И я сейчас проснусь, увижу солнце в окне и услышу…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ. «Давай руку!» Я снова с ним. Что было за иконой

— Ява! Ява! Ява! Где ты? Ява! — Это был голос… Павлуши.

Я не сразу понял, что это на самом деле. Сначала мне показалось, что это мне мерещится. Но вдруг я увидел тоненькую полоску света. Это светилась узкая щёлка свободного от воды воздуха в сени. Ой! Там же, в сенях, в потолке — лаз на чердак! Как я раньше не догадался! Из последних сил, захлёбываясь, я рванулся туда. Свет фонарика ослепил меня, и я ничего не видел. Только слышал голос Павлуши:

— Давай руку! Давай руку!

Я с трудом поднял руку над водой — и почувствовал, как её крепко схватила его рука. И только тогда я смог вдохнуть. Я дышал, как паровоз. Я дышал так, как может дышать только человек, которого только что вытащили из воды. Я глотал воздух кубометрами, жадно, ненасытно, глотал и не мог наглотаться.

Павлуша молчал. Он только крепко держал мою руку. А я сжимал его. И крепче, сердечнее рукопожатия у меня в жизни не было.

Когда я немного отдышался и глаза привыкли к свету, я огляделся. Лестницы на чердак не было — наверное, унесло водой или баба куда-то утащила. Значит, сам бы я отсюда никогда не выбрался. Павлуша начал понемногу подтягивать меня наверх. Но я так обессилел, что не мог забраться и всё время соскальзывал обратно в воду.

— Ничего, ничего, сейчас… Всё будет хорошо! Ещё чуть-чуть! Вот так! О! О! Ох! — подбадривал меня Павлуша, кряхтя от натуги. Да и вправду ему пришлось изрядно повозиться, пока я наконец оторвался от воды и, как мешок, перевалился на чердак.

Какое-то время мы лежали рядом, тяжело дыша. Потом я положил ему руку на плечо и, запинаясь, сказал:

— Спасибо, с-старик!.. Я уже думал — всё... Вот влип...

— А я вижу, ты нырнул… Потом смотрю — тебя нет… Думаю, мало ли что… — и — на чердак… — Павлуша на минуту замолчал. — Знаешь, я как увидел, что ты нырнул — страшно удивился… Я ведь только что о тебе подумал — где ты есть… А ты тут… Я тебя искал, знаешь… Хотел вместе за лодкой… А ты где-то…

Я засмеялся. Наверное, ему стало странно, что я засмеялся. Ведь ничего смешного он не сказал. Но я засмеялся. От радости. Он искал меня! Он искал меня! Слышите?! Мой дорогой дружище! Как я мог подумать, что мы навсегда поссорились? Как?! Да разве могу я поссориться с ним навсегда! Да ведь это же Павлуша!.. Павлуша!

Нет, ему не показалось странным, что я засмеялся. Потому что он сам вдруг рассмеялся. Он всё понял.

Мы лежали и смеялись.

И хоть мокрые штаны и рубашка неприятно липли к телу и жутко холодили, мне было так тепло, так хорошо, как, кажется, никогда.

Как хорошо жить на свете, когда тебя спас от смерти твой друг!

Эх, Павлуша, Павлуша! Какой ты молодчина, что спас меня! Прощаю тебе всё: и твоё предательство, и твою рисовку, и твои слова, обидные для меня, и то, что защищал Гребснючку, когда я в неё комком попал по юбке, и то, что ты не дальтоник… Прощаю! Всё это не твоя вина. Всё это та самая… ну, не буду! Не буду! Даже думать не буду! Хочешь — целуйся с ней, я даже не посмотрю в ту сторону. Отвернусь. Потому что главное для меня — что ты вот такой парень! И нет для меня во всём мире лучшего друга. Я бы поцеловал тебя сейчас, да только мальчики между собой не целуются — не принято.

Понимаешь ли ты всё, что я думаю? Наверное, понимаешь. Я по твоему смеху чувствую, по тому, как ты дышишь даже. Я же знаю тебя, как никто в мире, как родная мать не знает. Наконец мы отсмеялись, и Павлуша сказал:

— А ты всё-таки молодец. Я не знаю, решился бы я вот так нырнуть в окно… Это же — погибнуть — девяносто шансов из ста. И стоило ли? Что она там за иконой могла прятать? Ну, деньги… Ну, трёхпроцентные облигации… Да пусть они горят синим пламенем, чтоб за них головой рисковать. Правда? К чёрту их!

Ух ты! А я же совсем забыл про тот продолговатый свёрток. Я резко нащупал задний карман. Есть! Когда я держался за лампочку, я засунул тот свёрток в задний карман штанов и даже застегнул на пуговицу — чтоб не выскользнул. Не мог же я его бросить, если уж полез за ним. А в руке он мешал.

Ой-ёй! Если там облигации или деньги, то, может, они уже кашей размокли в воде. Надо посмотреть! Расстегнув пуговицу и оттопырив карман, я осторожно достал свёрток.

— Да ты что — всё-таки достал?! — удивлённо воскликнул Павлуша. Он ведь был уверен, что я не достал, и утешал: «К чёрту с ним! Пусть горит синим пламенем!» А вот оно как… Мне было ужасно приятно его удивление. Даже кровь бросилась в голову. Уже только ради этого стоило нырнуть и пережить всё это. Лучшей похвалы, чем это Павлушино удивление, у меня не было.

Но скромность не позволила показать, как мне приятно. И я сказал: «Да-а…» — и махнул рукой, мол, подумаешь, чего там.

— Ну-ка, посвети фонариком, — попросил я Павлушу и начал осторожно разворачивать свёрток — газету, в которую что-то было завернуто. Мокрая старая газета не столько разворачивалась, сколько отпадала мягкими, невесомыми клочками. Наконец газета то ли развернулась, то ли рассыпалась — и мы увидели свернутые в трубочку какие-то бумаги, исписанные карандашом. Я наклонился ниже и прочитал на сгибе: «…снова в бой. Береги наших доченек и себя. Целую. Михаил…»

Я поднял глаза на Павлушу. Он тоже уже успел прочитать и кивнул головой.

Это были письма. Солдатские фронтовые треугольники. Это были письма с фронта мужа бабы Мокрины, погибшего при освобождении Праги в последний день войны, в День Победы — 9 мая 1945 года. Сколько времени прошло с тех пор, а в селе и сейчас часто вспоминали об этой необычной, как говорил мой дед, невезучей гибели дяди Михаила Деркача. Рассказывали, что он был очень весёлый, остроумный, очень хороший человек. И страстный садовод. Именно он посадил этот богатый сад перед войной, так и не попробовав его плодов. А теперь некоторые деревья уже и засохли…

И то, что я чуть не утонул, спасая фронтовые письма дяди Михаила, погибшего в последний день войны, и то, что сейчас там, под хатой, именно солдаты спасали людей, скот и имущество — всё это обрело для меня какой-то особенный смысл.