Тореадоры из Васюковки (2004) Страница 54

Мы ходили задумчивые, меланхоличные, погружённые в себя, будто во сне.

Нас не радовали ни увлекательные игры в густых зарослях под Лаврой (Будка ввёл нас в свою компанию, которая оказалась вовсе не преступной и каждый день во что-то интересное играла). Нас не привлекали и неспешные прогулки с Валькой и её подружками.

Нас не веселили все многочисленные радости «городка развлечений», куда нам открывала широкий путь наша трёшка.

Наши сердца жаждали другого, совсем другого.

Кулисы, декорации, грим, наклеенные усы и брови, свет рампы, прожекторы, киносъёмочные аппараты и... аплодисменты, аплодисменты (ах, как жаль, что на съёмках не аплодируют) — вот чего нам хотелось безудержно, безумно, до боли...

Мы выходили на дорогу и смотрели — не едет ли за нами ассистент с киностудии. Но ассистент не ехал. На студию нас больше не приглашали. Ни съёмок, ни пересъёмок для нас не было.

Тогда мы шли и долго бродили по городу, останавливаясь у театров, глядя на яркие афиши и тяжело вздыхая.

А потом шли и с горя пропивали свои трёшки на газированной воде с сиропом.

И вот однажды, сидя в павильоне «Соки-воды» на бульваре Дружбы народов за стаканом отличного лимонада, мы... Ну конечно, это была идея Явы. Как и всё гениальное — она была до невозможности проста. И странно, что она не пришла нам в голову раньше. Создать театр! Свой собственный театр в Васюковке! Не какой-нибудь драмкружок, что готовит один чахлый спектакль к празднику, а потом разваливается. Нет! Театр! Настоящий, постоянный театр с богатым репертуаром, с швейцаром в гардеробе (дед Салимон — вот кандидатура!), с билетами от рубля — первый ряд, до двадцати копеек — галёрка (обязательно! — бесплатно выступают только жалкие самодеятельные труппы)... Словом, настоящий Васюковский художественный академический театр. А что? ВХАТ!

Больше в Киеве нам делать было нечего. И хотя мы должны были гостить ещё минимум неделю, в тот же день мы начали канючить, что страшно соскучились по дому, уговорили тётку взять билеты и начали собираться.

Великие дела ждали нас в родной Васюковке.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ. Гибель Явы Станиславского и Павлуши Немировича-Данченко. И всё-таки мы живы! Держись, человечество!

И вот мы лежим на спине в траве, смотрим в небо, где насмешливо подмигивают звёзды, и страдаем. На весь космос, на весь Вселенный страдаем. И зачем только мы придумали этот ВХАТ себе на голову!

Ну как теперь людям на глаза показаться после такого позора! Как смотреть им в глаза...

И ведь не впервые. Уже ведь был сигнал! Злая судьба подкрадывалась к нам заранее.

Впервые мы это почувствовали тогда, когда в клубе показывали новый, только что вышедший на экраны фильм Киевской киностудии имени Довженко — «Артем».

О том, что в этом фильме главные роли революционно настроенных детей исполняют артисты Рень и Завгородний, знало уже не только наше село, но и три соседних: Пески, Яблоновка и Дедовщина... И поскольку фильм сначала показывали у нас, нетерпеливые наши родственники из Дедовщины, Яблоновки и Песков прискакали в тот вечер на подводах, мотоциклах и велосипедах в Васюковку.

В клубе нечем было дышать от родни.

Мы с Явой сидели в первом ряду в белых рубашках и новеньких скрипучих ботинках рядом с председателем колхоза Иваном Ивановичем Шапкой и заведующим клубом Андреем Кекало. На афише, что три дня висела на дверях клуба, крупными буквами было написано, что после просмотра будет «встреча с участниками картины...». Андрей Кекало считал это «пунктом номер один» в плане культурной работы на май. Мы три дня не играли в футбол — писали конспект встречи и волновались.

И вот начался показ. Мы вытянули шеи и замерли.

Фильм шёл.

Уже прошло полфильма.

Нас не было...

И вдруг мы с ужасом увидели, как знакомого нам жандарма Олега Ивановича, «нашего жандарма», революционные массы убили насмерть. Мы похолодели... Как же так? Как он, мёртвый, будет задерживать Артёма на мостике? И что теперь будет с нами?

Судорожно вцепившись руками в кресла, мы смотрели на экран. Мы ещё надеялись на чудо — вдруг жандарм оживёт (в кино ведь всякое бывает!). Но чуда не произошло. Жандарм не ожил. В фильме не было ни речки, ни мостика, ни — бум! шлёп! бултых! — ни революционно настроенных бедняцких детей... Не было той сцены, в которой мы снимались... Не было совсем...

И когда в зале наконец зажёгся свет, мы сидели в своих белых рубашках и новых скрипучих ботинках жалкие и несчастные. Но наши родственники были добрые, благородные и терпеливые. Вместо того чтобы смеяться и издеваться, они наперебой нас утешали.

— Ничего-ничего... Видно, что-то у них там случилось, — говорил двоюродный дядя из Дедовщины.

— А скорее всего, по техническим причинам... Из-за какой-то брака... Вы же сами рассказывали, как оно тяжело снималось, — говорил троюродный брат из Яблоновки.

— Ага, ага... Плёнка засветилась, что ли... Всё бывает, — поддакивала пятиюродная тётка из Песков.

Лишь завклубом Андрей Кекало смотрел на нас косо — мы ему сорвали «пункт номер один» в плане культурной работы на май.

Родственники, как в воду глядели. Через несколько дней пришло письмо от Вальки из Киева, где она писала, что режиссёр Евгений Михайлович передаёт нам сердечный привет и очень извиняется, но сцену на мостике пришлось, к сожалению, вырезать — «не монтировалась» (а вообще фильм получился отличный, он нам очень благодарен за помощь и аж плакал, когда вырезал — это его слова).

Вот такой вот пшик вышел у нас с кинематографом...

Казалось бы, этот серьёзный сигнал со стороны капризной артистической судьбы должен был нас предупредить. Но мы были легкомысленные шминдрики, хуже Хлестакова, и не обратили внимания. И вот теперь — получайте. Лежи теперь, плачь, грызи землю и вой на рогатую луну.

И не так нам больно и горько за свой личный провал, за свой личный позор и стыд! Что там наши личные страдания! Сколько раз переживали, переживём и теперь!

Главное — что мы поступили, как предатели, как жалкие продажные штрейкбрехеры... Мы же сорвали весь спектакль, подвели всех. Многомесячная работа всего ВХАТа из-за нас пошла коту под хвост...

Много разных грехов было у нас на совести. Но мы никогда не были предателями. С презрением и отвращением мы всегда относились именно к предателям. И вот...

— У-у, драные неудачники, паршивые сопляки! — сквозь зубы ругает нас Ява.

— Зазнавшиеся пустышки, несчастные барахольщики! — сквозь зубы ругаю нас я.

— Чемоданы без головы, а не артисты.

— Ощипанные индюки...

— Конечно, было стыдно стоять и мычать, слов не зная. Но мы должны были остаться на сцене и как-то выкарабкиваться.

— Ну да, надо было всё-таки набраться смелости и спросить у суфлёра, что нам говорить дальше. Ну, посмеялись бы люди немного — и спектакль пошёл бы дальше. А так...

Нам даже страшно представить, что сейчас творится в клубе... Наверное, вышла на сцену Галина Сидоровна и грустным голосом сказала, что спектакль отменяется, потому что, как все видели, Бобчинский и Добчинский сбежали, предатели, с боевого поста. Зал загудел возмущённо. Какие только слова не сыпались на наши головы! Родные матери и те от нас отказались в этот момент. Что же теперь делать? Как спасти положение? Как выйти из этого безвыходного тупика? Выхода нет...

Броситься с моста в воду, утопиться? Да никто и не пожалеет... Скажут — так им и надо, соплякам-штрейкбрехерам. Нет выхода. Нет...

...Наступит завтрашний день, и мы узнаем, что малость переоценили себя, свою роль в жизни общества. Мы узнаем, что спектакль вовсе не сорвался, что Городничий после нашего бегства не растерялся и сказал: «Так я и знал, что эти ничтожные трусы Бобчинский и Добчинский испугаются и сбегут. Хорошо, что я встретил их перед этим на улице, и они мне всё рассказали...» И ловкач Карафолька живенько пересказал всё, что должны были говорить мы с Явой. И спектакль пошёл, как по маслу. Актёры стремительно перестраивались на ходу, всюду всё, что должны были говорить мы — говорил кто-то другой. Зрители даже ничего не заметили. Будто Гоголь и вправду написал «Ревизора» без Бобчинского и Добчинского. Спектакль прошёл с оглушительным успехом. Аплодировали так, как ещё никогда не аплодировали ни одним приезжим артистам... А исполнитель роли Хлестакова Коля Кагарлицкий, тихий Коля Кагарлицкий, которого даже не все соседи по улице знали, — в этот вечер стал знаменит на всё село. Настолько, что чуть было не назвали его именем одну из деревенских улиц. И тут вдруг мы поняли, что для того чтобы добиться успеха, нужно прежде всего долго-долго и упорно трудиться (как трудился Коля Кагарлицкий). Эта старая и такая банальная истина, которую нам вдалбливали всю жизнь в головы и родители, и учителя, и детские писатели, — и которую мы всегда легкомысленно считали чем-то для дураков и неспособных, — эта истина вдруг дошла до нас. Дошла до самого сердца. Дошла так же ясно, как вдруг становятся понятны математические правила. Раз — и ясно. Долго и с грустью мы будем думать о беспощадной неотвратимости этой истины.

...Но всё это — завтра. Завтра!..

А сегодня мы ещё ничего не знаем... Мы лежим ничком в траве и тихо стонем... По небу покатилась звезда.

Зачирикал в кустах беззаботный влюблённый соловей. Неподалёку в свинарнике счастливо похрюкала во сне чья-то чувствительная свинья, вспоминая что-то своё приятное-свиное.

Где-то далеко-далеко, аж в Дедовщине, лают собаки.

Пахнет молодой свежей зеленью, медовым цветением и коровами. Прекрасная и неповторимая земная жизнь бурлит, уносясь в звёздном просторе безграничности...

Вдруг Ява подскакивает, садится, обхватывает согнутые ноги руками и упирается подбородком в колени. В глазах у него пляшут чёртики.

— Артисты из нас не вышли — это факт! — решительно говорит Ява. — Я теперь сам ни за что не хочу быть артистом. Пусть хоть платят по сто рублей в день — не хочу. Мне такая нервная работа не подходит... Проваливаться... переживать... Это очень вредит моему здоровью.

— Но ведь и Максим Валерьянович проваливался, — неуверенно говорю я. — Помнишь: «Здравствуйте, сэр!» — «Так поздоровайся с сэром, осёл!»

— У Максима Валерьяновича, наверное, нервы были, как канаты, а у меня — нет! Знаешь, у меня идея, Павел...

«Павел?» — я уставился на него.

Никогда он не называет меня Павлом.