Тореадоры из Васюковки (2004) Страница 51

— Мы за тобой... Поехали на студию... Ассистент сказал...

— Неужели? Поехали! О, так это у вас шишки на лбу!

Увидела-таки! Дальше скрываться не имело смысла. Мы опустили руки.

— А я знаю, знаю, от чего это! — просто сказала Валька. — Это вы, наверное, опять щелбаны друг другу раздавали... Да?

Мы молча кивнули. И тут увидели Будку. Он шел по двору, грустный и понурый, и нас не замечал...

— Ой, а вы знаете, — зашептала Валька, — Будке так досталось, так досталось... Мать с работы пришла раньше обычного. Он явился, а она дома. И вы же видели, в каком у него был костюм... Такое было!.. Жалко мне его... И вообще он не такой уж и плохой... Во всяком случае, не труп, как некоторые... Ну хотя бы тот же Юрка Скрипниченко...

Мы с Явой переглянулись. И, по-моему, одновременно подумали об одном и том же. Надо взять его на киностудию!.. Ведь режиссер прямо сказал, чтобы мы прихватили одного-двух хороших ребят. И мы возьмем Будку. А почему бы и нет! Пусть сыграет в кино. Пусть прославится наш вчерашний враг, который завел нас в подземелье и хотел до смерти напугать... Пусть! Нам сегодня хотелось быть благородными, добрыми и великодушными.Будка не сразу понял, что мы от него хотим.

— А? Что? — повторял он, хлопая глазами.

— Да в кино! На киностудию... Сниматься! Хочешь? — объясняли мы. — Ты что, с ума сошел, от такого отказываться!

Короче говоря, когда ассистент, как и договаривались, подъехал к таксопарку, нас было уже четверо.

Ассистент оказался человеком разумным. Увидев, кроме Вальки, еще и Будку, только сказал:

— Ясно... Значит, в пропуске надо поставить цифру 4? Я не ошибся?

— Ага, — улыбнулся Ява.

Максим Валерьянович, сидевший в машине, встретил нас весело:

— Привет, господа! Ничего не спрашиваю, вижу: всё отлично... Бои были серьезные, но победа на вашей стороне... Так?

Я молча кивнул и оттянул рукав на левой руке, где были часы.

— Вот и хорошо... Вот и замечательно, — Максим Валерьянович загадочно улыбнулся.

— А царя того... не нашли еще? — спросил я.

— Посмотрим, посмотрим... — и он снова улыбнулся. Мне показалось, что он что-то знает, но почему-то не хочет говорить. И одновременно я чувствовал: то, что он знает, хорошее, приятное для нас.

— Ну скажите, ну пожалуйста, — нетерпеливо попросил я.

— Терпение, господа, терпение! Всё выяснится на студии...

Кино, дорогие господа, величайшее чудо двадцатого века...

Все эти загадочные слова только сильнее распаляли. Меня охватила такая нетерпеливость, что я не мог сидеть спокойно: всё время вертелся и смотрел в окно — ну когда уже та студия...

И вот снова низкие ворота. Снова щиты с крылатыми словами. Снова: "У человека всё должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли..."

"Вот тебе раз! Похоже, мне никогда не быть человеком..." — подумал я, ощупывая свою шишку.

Мы подъехали к тем самым вращающимся дверям и вылезли из машины.

— Придется нам сейчас расстаться, господа, — сказал Максим Валерьянович. — Мне в павильон, а вам — на озеро... Мы в разных картинах... Запомните этот день, воробьи. Может, для кого-то из вас он станет историческим и значимым на всю жизнь. Кто знает, может, кто-то из вас в будущем станет настоящим артистом. И будет вспоминать этот день как первое крещение. Ну, ни пуха ни пера. У меня эпизод короткий, как освобожусь — приду на вас посмотреть.

И Максим Валерьянович ушел в двери, а мы направились по асфальтированной дорожке. Чувствовали мы себя торжественно, словно он только что посвятил нас в артисты. Пройдя немного, мы увидели слева белый бюст лобастого мужественного мужчины. Нам показалось, что у него крылья и что он похож на гордого белого птица. Это был Александр Довженко, писатель и режиссер, чьим именем названа была Киевская киностудия. Мы видели его фильмы: «Земля», «Сумка дипкурьера», «Щорс» (их показывали позапрошлым летом в нашем клубе). Вот это фильмы! И «Поэму о море» мы видели, и «Повесть пламенных лет», а «Зачарованную Десну» — и книгу читали, и кино смотрели. Очень интересная там прабабка, которая ругается. Так даже наш Бурмило не умеет. В общем, Довженко мы знали очень хорошо.

И то, что сразу после «благословения» Максима Валерьяновича мы прошли мимо Довженко, придало словам старого артиста особой важности и настроило нас еще торжественнее.

Асфальтовая дорога сворачивала влево к большому серому зданию, а мы пошли прямо по тропинке, мимо каких-то длинных сараев. Рядом с ними в беспорядке стояли повозки, тачанки, сани — как в колхозном дворе. Некоторые были древними — будто из музея, другие новенькими — как будто только что сделаны. Были и целые, и поломанные. Попадались обломки каких-то декораций: там — кусок стены с двумя колоннами и окном (наверное, от барского дома); там — сломанная лестница и перила — всё, что осталось от бывшего капитанского мостика; а вон пушка стоит, низенькая, на колесах со спицами — прабабушка современной артиллерии. А в одном месте — просто куча битой фанеры, картона, тряпья.

Вдруг из-за кустов впереди блеснула вода. Озеро. Мы подошли к нему. Настоящее, обычное небольшое озеро. Настоящая мокрая вода, настоящее живое кувшинка, настоящая осока, настоящие ивы склонились над водой, настоящий шатающийся мостик переброшен с берега на берег. И всё же — не обычное озеро! Кинематографическое. Посреди — небольшой дощатый плот на железных бочках — понтонах, и на этом плоту — тринога с киносъёмочной камерой, возле которой работают двое в спецовках. Тут же, рядом с камерой, на железной штанге — большой прожектор. А на другом берегу стоят люди в спецовках и держат большие деревянные щиты, обклеенные серебряной фольгой, как в неё конфеты заворачивают. Этими щитами они направляют огромных "зайцев" (отблески света) на мостик, где стоит усатый царский жандарм в мундире с саблей. Рядом с ним — дядька в кожанке. Жандарм и дядька курят и мирно беседуют.

На этом берегу — фургон, похожий на хлебный, он тихо рычит, как собака, готовящаяся лаять. Рычание не в моторе, а внутри, в фургоне. Как мы потом узнали, это был так называемый тонваген — для записи звука. По траве на земле вьются и переплетаются толстые чёрные резиновые кабели. Их — уйма. Одни тянутся к тонвагену, другие — к озеру, прямо под воду, и всплывают у плота, чтобы подключиться к камере и прожектору... Ещё повсюду валяются обитые железом ящики, стоят скамейки, какой-то стол. И среди всего этого суетятся люди, кричат, ругаются. Среди них я заметил женщину в белом медицинском халате. «Ого... Значит, это дело действительно опасное — киносъёмка. Недаром у них в вестибюле аптекой пахнет... и тут врач...» — промелькнула где-то глубоко-глубоко в душе мысль. Промелькнула — и замерла. Развиваться ей было некогда. Потому что знакомый нам уже лысый режиссёр Женя (Евгений Михайлович), в высоких охотничьих болотных сапогах, шлёпая по воде у мостика, вдруг, увидев нас, заорал:

— Почему опаздываете? Срываете мне съёмку?!И, взбаламучивая воду, поспешил к берегу.

— Привет, старички!

Чавкая сапогами, он подошёл к нам. Присмотрелся, внимательно вглядываясь в наши с Явой лица, потом выпрямился и строго посмотрел на ассистента:

— Что это за инвалиды? Я их не знаю... У меня сердце остановилось.

— Что это, спрашиваю? — теперь уже строго смотрел он на нас. — Вы все с ума посходили? Сговорились, что ли! Тот заболел, а эти... Что за шишки? Разве я просил приготовить мне на сегодня шишки? Я шишки не заказывал! Такой был типаж! Я так радовался! Всё испортили!

И вдруг — будто это и не он кричал, а кто-то другой — тихо и ласково сказал, подмигнув нам:

— Тсс, ребята, всё нормально... Шишки, конечно, лишние, но у нас есть для этого Людмила Васильевна... Людмила Васильевна! — крикнул он женщине в белом халате. Та сразу подбежала.

— Людмила Васильевна, замажьте им, пожалуйста, эти... штуки... И вообще, сделайте им лица.

Людмила Васильевна раскрыла свой чемоданчик — в нём были кисточки, тюбики, баночки, краски, какая-то замазка, похожая на пластилин. В общем, всякая гримёрная утварь.

«Тю, — мелькнуло у меня в голове, — а я, дурак, думал, что это врач — на случай несчастного случая... А это — гримёр, вроде парикмахера...»

Сначала Людмила Васильевна взялась за Яву — он стоял ближе. Раз-два — чем-то подмазала, подкрасила, припудрила — и шишка как корова языком слизнула. Нет. Потом взялась за меня. Было как-то странно и щекотно ощущать нежные прикосновения гримёра, который мазал тебе лицо, растирал и ещё пудрил (а я-то думал, только женщины пудрятся!). Нас никогда в жизни не гримировали. Впервые!.. А когда Людмила Васильевна начала потом подводить нам брови и глаза, а потом ещё и губы мазнула губной помадой, — я не выдержал и расхохотался. Вот бы нам так пройтись по деревне. Засмеяли бы, а может, и чем-то нехорошим кинули бы!

Будка с Валькой стояли в стороне, грустные, как псы под дождём. Им уже казалось, что их не берут, про них забыли, они здесь никому не нужны... Отвратительное чувство!

Режиссёр, прищурившись, следил за работой Людмилы Васильевны, ходил то с одной, то с другой стороны, разглядывая нас, как цыган лошадей на ярмарке.

Наконец сказал:

— О, пойдет! А теперь вот этим... — и повернулся к Вальке и Будке. Те тут же засияли... Если бы у них были хвосты — они бы ими завиляли... Будка во время грима стоял подчеркнуто серьёзно, хмурил брови и поджимал губы... Валька кокетничала, посматривая украдкой в зеркало, встроенное в крышку чемоданчика. Но кинозвезды из неё не сделали. Напротив, по требованию режиссёра Валькину модную причёску «конский хвост» ликвидировали, волосы растрепали, и она сразу стала похожа на беспризорницу. Потом нас всех вымазали сажей...

«Наверное, будем играть каких-то оборванцев», — подумал я.

— Где Клава? Где костюмы для детей? Что происходит? — вдруг закричал режиссёр.

— В костюмерную побежала... За платьем для девочки, — крикнул кто-то.

— Не могла раньше?

— Так ведь не знала, что девочка будет...

— Надо было знать... Как это — дети, и чтоб девочки не было... Всё вам надо объяснять!

Валька аж покраснела — столько крика из-за неё.

— Я тут! Я тут! — закричала, приближаясь, стройная, красивая, подкрашенная девушка (вот она — настоящая кинозвезда!).