Тореадоры из Васюковки (2004) Страница 50

Но придумали мы только примитивную ложь — мол, поспорили, кто из нас быстрее вскарабкается по верёвке на балкон. А почему ночью? Потому что днём никто бы не разрешил.

И когда тётя (уже в халате) открыла нам дверь, мы очень искренне изложили ей эту ложь. Тётя была мужественная, решительная (в чём вы только что убедились), но добрая душа и очень меня любила (может, потому, что своих детей у неё не было). И она нам поверила. Компот даже помог нам в этом. Тётя не заметила, как промокла и жалко выглядела наша одежда. Мы всё списали на компот. Я даже посоветовал Яве облить компотом свои штаны и рубашку, будто и на него попало. Хотя этого чёрта хоть бы вишенкой зацепило! Вся порция досталась мне одному.

Тётя чувствовала себя ужасно виноватой и долго извинялась. А в конце сказала:

— Такой компот был! Три дня варила. Я ж думала, воры. Жалко как...

И непонятно было, кого ей жалко — нас или компот.

— Тётя, вы дядьке пока... не говорите, — попросил я, прислушиваясь к дядькиным до-ре-ми-фа-солям и боясь, как бы он не проснулся. Дядька был вспыльчив и под горячую руку мог усадить нас в поезд и отправить «к чёртовой матери домой».

— Ну хорошо, не скажу... А компот? Ладно, скажу, что случайно опрокинула, когда ночью вышла на балкон подышать свежим воздухом. Только чтоб вы мне больше таких фокусов не устраивали! Ну, раздевайтесь — и в ванную. А я вашу одежду постираю да повешу сушиться. Живо!

Мы быстро разделись. Причём я очень ловко (чтобы тётя не заметила) снял с руки часы (я их надел перед тем, как лезть) и спрятал под подушку.

Вы когда-нибудь мыли посуду? Помните этот запах? Вот так же запахло, когда мы с Явой залезли в ванну. Будто не мальчики мылись, а две кастрюли из-под компота.

И вот мы уже в постели. И уже проваливаемся-проваливаемся в сон.

Фу-у... Наконец-то закончились наши ночные приключения. Наконец-то закончились... Нако... Хр... Хр... Хр-р-р...

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. «Внимание!.. Начали!.. Мотор!..» Часы находят своего хозяина. Рождение Явы Станиславского и Павлуши Немировича-Данченко

Приснилась мне какая-то жуткая химера. То самое мокрое могильное подземелье... Я ползу по нему. Совсем один. Без фонарика. Но всё вижу. И свод с летучими мышами. И мокрые стены, по которым стекает вода. И дно, по которому текут какие-то мутные помои. А у стен сидят отвратительные пучеглазые жабы. И в голове мысль: «Так я, оказывается, умею видеть в темноте. Вот не знал! Значит, мне и фонарик не нужен... Видеть в темноте — это как дурню с горы катиться!..» И я ползу, и мне не страшно, потому что я умею видеть в темноте...

Вдруг вижу — ниша в стене... А в нише на огромном кресле-троне (ну как у царей) сидит наша столетняя баба Трындичка. И говорит она мне голосом учительницы Галины Сидоровны:

— А почему это ты до сих пор не отдаёшь наши царские часы, негодяй?

Я удивлённо смотрю на неё и говорю:

— Я часы отдам, не волнуйтесь. Но почему вы на меня ругаетесь? Сами же в школе всегда отчитываете за ругань, а теперь сами ругаетесь. Это некрасиво.

— Так ты ещё и огрызаешься, сопляк? Вот сейчас как дам! — уже голосом моего друга Явы говорит баба Трындичка, хватает меня за ворот и швыряет в колодец. И я лечу. Уже давно бы пора упасть на дно, а я всё лечу, лечу, лечу... И вдруг чувствую, как кто-то держит меня за плечи. Постойте, да это же я сам. Лежу ничком над краем колодца и держу себя за плечи — себя, который висит в колодце... И это я... И то я... И мне не удивительно, что нас — двое. «Закон парности!» — думаю я спокойно.

И тут слышу голос своего дядьки:

— А что это за тела тут лежат? Чьи тела?

Я открываю глаза. И мне кажется, будто сон ещё продолжается: у тахты стоит дядько. В одной руке у него стартовый пистолет, в другой — наш записка, которую мы оставили вместо пистолета (о, ужас, мы же про записку забыли!).

— Хватит спать, трупы! Уже одиннадцать... Так где были ваши тела сегодня ночью? Признавайтесь, — строго говорит дядько и читает: «Ищите наши тела в подземелье возле Лавры...» Хорошую вы мне работку подготовили, ничего не скажешь. Между прочим, это не ваши тела опрокинули кастрюлю с компотом? А? Потому что этой женщине, — он кивнул на тётю, — я не верю!

Тётя стояла рядом с дядьком и смотрела на нас с отчаянием. «Я не виновата, голубки! — говорил её взгляд. — Неужели вы меня, старую, обманули?»

Мы с Явой переглянулись и глубоко-глубоко вздохнули. А потом я сел на кровати и сказал Яве, подставляя лоб:

— Бей! Не меньше шести!

Ява тоже сел и сказал:

— И ты мне... Оба виноваты... Поровну...

И мы одновременно отвесили друг другу по шесть затрещин. Пока мы это делали, дядько молча переводил взгляд с Явы на меня и обратно, а потом сказал:

— Не знаю, что это значит. Но мне всё равно. Делаете правильно. Я хочу поддержать каждого из вас. Добавлю от себя. Пожалуйста!

И дядько влепил мне по лбу, а потом Яве — я подумал, что моя голова лопнула, как арбуз, на две половины, и из обеих половин посыпались искры.

Вы бы видели дядьковы пальцы: каждый палец — как сарделька.

— А теперь рассказывайте, — скомандовал дядько.

— Подождите... Всё из головы вылетело! Так лупят, а ты ещё рассказывай, — простонал я, хватаясь за голову, будто склеивая те самые половины. Под рукой у меня росла здоровенная шишка. Я посмотрел на Яву.

На его лбу наливалась точно такая же. Я смотрел на Яву, как в зеркало: одновременно чувствовал и видел, как растёт моя шишка — хотя видел я не свою, а Явину. Позже я узнал, что в кино это называется «синхрон».

— Ой, что ж ты наделал?! — ахнула тётя. — Так ведь и убить детей можно!

— Ничего, ничего, — спокойно сказал дядько. — Они крепкие ребята — выдержат.

— Эге, вам ничего! А как мы теперь сниматься в кино будем? — трагически сказал я.

— Что? Какое кино? Ну-ка рассказывайте!

— Да хоть бы холодное приложить! Возьмите ложки! — бросилась к буфету тётя.

Мы приложили к лбам ложки. И вот так, с ложками на лбах, начали рассказывать. Всё. Честно. Наш рассказ, как пишут в газетах, то и дело прерывался аплодисментами и восклицаниями (потому что тётя только и делала, что всплескивала руками и говорила: «О Господи!», «Вот это да!», «Ай-яй-яй!»).

Мы рассказали самое главное — про часы, и показали их («О Господи!»). Рассказали про Вальку и про Будку, про наши бои и ночные приключения («Ай-яй-яй!»). Рассказали про Максима Валерьяновича, про киностудию («Вот это да!»).

Закончился рассказ тем, что вот-вот приедет ассистент — и что теперь делать?

— Ну, ребята, я ж не знал... — сказал дядько. — Я ж не знал, что вы — артисты... Пока ещё ваших фото на улицах не продают... Неловко светиться шишками на всю Украину... Вот не соврали бы, сразу бы честно признались... А что теперь ассистенту скажем?

И тут, прямо как в пьесе, — только дядько сказал эту реплику — в дверь постучали. Тётя побежала открывать, а мы с Явой в шальном темпе (знаете, как в кино — ускоренная съёмка) начали одеваться. Ассистент вошёл как раз в тот момент, когда мы, уже в штанах, одновременно просунули головы в рубашки (так что ни он нас, ни мы его не увидели).

— Здравствуйте, здравствуйте, я за вашими героями, — весело сказал ассистент. — Мальчишки вам, наверное, уже рассказали.

— Ну да, — как-то виновато сказал дядько. — Только они сегодня чуть-чуть... так сказать... не слишком фотогеничны.

В этот момент мы просунули головы сквозь воротники — и ассистент увидел наши шишки.

— Гмм, — сказал он. — Привет, ребята... Что ж это вы... А впрочем... — Он отошёл, прищурившись, посмотрел на нас сбоку. — По-моему, ничего... Может, даже лучше будет... для типажа... для образа... Поехали!

— Да пусть хоть позавтракают, — всполошилась тётя и побежала на кухню.

— А вы ещё не завтракали? — удивился ассистент. — Уже ж почти обед.

— Мы не хотим! Мы не хотим! — отчаянно закричали мы с Явой, будто нас резали. Мало ли, ассистент передумает, пока мы завтракаем!

— Ой, тётя, не надо ничего! — бросился я на кухню и зашептал тётке на ухо: — Я вас никогда не прощу! Никогда не прощу, если из-за вашего завтрака...

— Ну хоть возьмите с собой по бутербродику, — почти со слезами сказала тётя.

— Давайте, только быстрее, а то он уйдёт, — прошипел я. Тётя забегала-закрутилась по маленькой кухне, как квочка. Разбила блюдце, разлила масло — и, наконец, упаковала нам два «бутербродика», весом, наверное, с полтора килограмма. Мы не стали спорить — времени не было.

— Сейчас заедем к Максиму Валерьяновичу — и на студию, — сказал ассистент, подводя нас к газику возле дома.

...Когда мы подъезжали к Лавре, я подумал о Вальке. Надо бы взять её на студию... Она столько для нас сделала! Что за свинство! Почему ей нельзя?.. Пусть стоит где-то сзади. Раз в фильме есть мальчики нашего возраста — может быть и девочка... Особенно такая девочка! Что могла одна выступить против целой шайки... Что могла ночью пойти в подземелье... Что вообще ничего не боится...

— Слушайте, — сказал я ассистенту. — А можно, чтобы с нами поехала одна девочка?

— Девочка? — улыбнулся ассистент. — А хорошая?

— Вот такая! — поднял вверх большой палец Ява. — Просто парень, а не девочка... Вы её, наверное, видели. Она вчера была с нами на студии.

— Вообще-то велено только мальчиков, но...

— А её можно загримировать под мальчика. Никто не заметит, честное слово... — горячо затороторил Ява.

— Ну что ж... Езжайте за своей девочкой. Пока я заеду за Максимом Валерьяновичем... Ждите меня здесь, у таксопарка.

Мы вылезли из газика, и ассистент уехал. Возле подъезда Вальки Ява остановился, затоптался на месте, потрогал шишку и сказал:

— Может, ты сам её позовёшь... Чего обоим ноги бить? Вот крокодил! Стыдится своей шишки! Всё равно же

она увидит — рано или поздно! Я ему так и сказал. Ещё добавил:

— Как хочешь, можешь идти один. Я не против. Она же тебе ближе, чем мне.

— Подумаешь... Ну, пойдём вместе... Просто я думал...

Что он там думал — не знаю, а пошли мы вдвоём. Прикрывая ладонями шишки. Идти далеко не пришлось. Мы сразу наткнулись на Вальку. Прямо у подъезда.

— О, привет! — радостно воскликнула она. — Ну как вы? Всё в порядке? Дома не влетело? А что это вы за головы держитесь?

— Привет! Привет! — уклонились мы от ответа.