Тореадоры из Васюковки (2004) Страница 53

Видим, режиссёр улыбается, кивает нам, доволен. Ну всё!

— Стоп! — вдруг кричит оператор. — Не годится! Ветка заслоняет девочку...

Вот ещё!.. Мы злобно смотрим на Вальку, будто это она виновата, что её заслонила какая-то ветка...

— Срубить ветку!.. Немедленно!.. Что за безобразие!.. Не могут подготовить съёмку! Срываете мне работу! Чёрт знает что творится на этой студии! — кричит режиссёр неизвестно на кого.

Мы сидим, гордо оглядываясь вокруг. Мы не виноваты. Мы хорошо сыграли. Режиссёр кивал нам и улыбался. И это действительно свинство, что дубль испорчен. Получается, зря радовались.

Жандарм вылезает из воды, никому кулаком не грозит, но что-то бормочет себе под нос — видно, ругается... Что ж, мы его понимаем. В воду падать не легче, чем радоваться.

— Внимание... Начали... Мотор! "Шлагбаум".

Щелк!

— "Артем"... Двести девяносто седьмой... Дубль четвёртый...

Бемц! Беркиць! Шубовсть!

— Ха-ха-ха!.. Ура!.. Го-го-го!.. И-и-и!..

— Стоп! Ещё раз! Жандарм невыразительный. Тут будь выразительным — в четвёртый раз плюхайся в воду!..

— Внимание... Начали... Мотор!.. "Шлагбаум".

Щелк!

— "Артем"... Двести девяносто седьмой... Дубль пятый. Бемц! Беркиць! Шубовсть!

— Стоп!

У жандарма отклеились усы... А что вы хотели! Такие пытки и живые усы не выдержат, не то что наклеенные.

За тонваген уходит мокрый жандарм. Из-за тонвагена выходит сухой жандарм.

— Внимание!.. Начали... Мотор!.. "Шлагбаум".

Щелк!

— "Артем"... Двести девяносто седьмой... Дубль шестой... Бемц! Беркиць! Шубовсть!

— Ха-ха! Го-го! Ох-ох-о!.. Хи-хи!.. — стараемся мы.

— Стоп! Молодцы! Наконец-то! Похоже, теперь всё! Отлично! — довольный говорит режиссёр. Мы расплываемся в радостной улыбке. И вдруг он замирает, вытаращив глаза:

— Это что?! На руке?!

Я не понимаю, что это ко мне, и ещё некоторое время радостно улыбаюсь. Будка толкает меня в бок. Я смотрю на свою руку и всё понимаю...

— Ча-часики... — бормочу я.

— Что-о?! Убийца! Где ты видел, чтобы дети бедняков носили часы! Ну! Завалил мне все дубли. Ну! — жалобным голосом воскликнул режиссёр, потом поднёс к губам рупор и уже своим обычным голосом закричал:

— Все остаются на местах! Пересъёмка! Пересъёмка! — А потом снова жалобно ко мне: — Снимай немедленно часы и отдай на берег! Немедленно!

Внутри у меня всё занемело, я опустил голову и сказал:

— Не отдам!

— Ш?! Что?! — не поверил своим ушам режиссёр.

— Не отдам... Это не мои часы... Они уже однажды пропадали. А сегодня я должен вернуть их хозяину.

— Так ты, значит, хочешь всю съёмку сорвать?!

— Если так — лучше я сниматься не буду. Пойду на берег. Мокрый жандарм, стоявший по пояс в воде,

услышал это и сказал:

— Ну, давай уж мне эти несчастные часы...

— Ага... Какие шустрые! — говорю я и прячу руку с часами за спину, будто жандарм хочет силой их отобрать.

— Не доверяешь? — улыбается жандарм. Я молчу.

И вдруг жандарм так тихо-тихо говорит:

— А я тебе на пляже доверил... Не побоялся...

Словно меня плёткой ударили по спине — я дёрнулся и рот разинул. Что-о?

— Не узнаёшь? — улыбается жандарм. Я вглядываюсь, вглядываюсь, вглядываюсь... Нет, не может быть. Совсем не похож. Поворачиваюсь к Яве — он только плечами пожимает: тоже не узнаёт.

Жандарм оглянулся вокруг, кого-то глазами ищет, остановился взглядом на Людмиле Васильевне в белом халате, погрозил ей кулаком (его любимый жест) и крикнул:

— У-у... Разукрасила меня так, что парни свои собственные часы вернуть не хотят.

Вижу — все вокруг смеются: и Людмила Васильевна, и режиссёр, и оператор, и все-все у озера. И Валька, вижу, уже смеётся, и Будка, и Ява рот растягивает. Значит, это он, он — наш незнакомец из тринадцатой квартиры. Ну я и сам заулыбался, а потом говорю:

— А чего ж вы такой... Говорили: "Царь, царь", а на деле — жандарм обыкновенный. А мы, дурные, по всему Киеву царя искали.

Смех усилился.

— Всё правильно, — сказал жандарм-незнакомец. — Насчёт царя — вы не ошиблись. Я действительно играю царя. В этом же фильме. И царя, и жандарма — две роли. Это вот Евгений Михайлович так придумал.

А вообще простите, дорогие, что столько хлопот вам доставил своими часами. Поверьте, совсем не хотел... Очень торопился тогда... На репетицию... Максим Валерьянович рассказал мне про ваши волнения... Почему же вы не догадались зайти в пляжную милицию?.. Я же специально туда забежал — предупредил и адрес свой оставил...

— Ну хватит, хватит... — улыбаясь, прервал его режиссёр. — Потом поболтаете. У вас, вижу, всё хорошо закончилось, а у меня! Бегом переодеваться. Пересъёмка! И всё из-за ваших же часов!

— Боюсь, переодеться не получится, — вздохнув, сказал царь-жандарм. — Это был последний сухой мундир, — и он двумя пальцами взял себя за край галифе, с которого струилась вода...

— Как?! Клава! Клава! Где сухие мундиры для жандарма? Чтобы немедленно были сухие мундиры! Жду! Немедленно! Вы срываете мне съёмку!

— Евгений Михайлович! В костюмерной было шесть мундиров. Все шесть... промокли, — Клава захихикала. — Больше взять негде. Надо ждать, пока высохнут.

— Что — ждать? Что — ждать? Солнце не будет ждать. Солнце вот уже садится, — кричал режиссёр, хотя солнце и не думало садиться.

— Евгений Михайлович, — спокойно сказал оператор. — Думаю, переснимать не надо... Я уверен, что часов в кадре не было... Я бы заметил... Вот проявим плёнку — убедитесь...

— А если были?

— Тогда переснимем.

Оператору всё-таки удалось уговорить режиссёра... Режиссёр объявил перерыв на обед.

— После перерыва снимаем эпизод "Встреча Артема с Марией"...

— Вы, друзья, не разбегайтесь, — сказал нам царь-жандарм. — Я сейчас переоденусь и выйду. Сегодня я больше не снимаюсь. Марию играю не я... Так что не уходите. Этот день надо отметить. Максим Валерьянович, подождите меня у проходной, ладно?

Максим Валерьянович, который ещё с третьего дубля сидел на стуле у тонвагена, закивал, улыбаясь.

Мы пошли переодеваться. А потом подошёл ассистент — тот, что приезжал к нам, — и вручил каждому по три рубля. Оказывается, всем статистам, участвующим в съёмке, платят по трояку за день. Вот это круто! Мало того, что ты в кино снимаешься, славу обретаешь, так тебе ещё и платят за это.

Прощаясь с нами, Евгений Михайлович сказал:

— Спасибо вам, дорогие друзья, за помощь. Молодцы! Создали очень убедительные образы. Если придётся переснимать — пригласим вас снова. До свидания!

И он каждому пожал руку. Эти режиссёрские рукопожатия плюс троячки произвели на нас очень хорошее впечатление.

Настроение у нас было блестящее. По-моему, именно с такого настроения и начинается счастье.

У памятника Пушкину Олег Иванович (так звали нашего незнакомца из тринадцатой квартиры) поймал такси, и мы поехали. Мы поехали туда, куда не то что "до шестнадцати не...", а, пожалуй, и "до восемнадцати не..." — мы поехали в ресторан. В тот, что стоит на горе над Крещатиком, на самой высокой, как говорят, точке Киева. И на все шестнадцать этажей поднялись на самый верх скоростным лифтом.

Весь Киев лежал у нас под ногами, игрушечные машины и троллейбусы бегали по Крещатику, а на тротуарах суетились какие-то букашки, а не люди. Видно было так далеко, что, кажется, ещё чуть-чуть — и увидишь родную Васюковку...

Мы сели за столик, и к нам сразу подбежала молоденькая официантка, ещё издалека улыбаясь и здороваясь с нами, а точнее — с Олегом Ивановичем и Максимом Валерьяновичем. Так здороваются только с теми, кого хорошо знают, уважают и любят.

Олег Иванович начал заказывать разные блюда. Долго заказывал — официантка исписала две страницы блокнота.

Мимо нас пробежал какой-то дядечка-официант и тоже очень ласково поздоровался, кивая Максиму Валерьяновичу и Олегу Ивановичу. Он нёс на руке большую поднос с тарелками, от которых шёл пар и исходил вкусный аромат.

— Что это так пахнет? — тихо спросил меня Ява (мы же с утра ничего не ели — даже о своих бутербродах забыли).

Официантка услышала и повернула к Яве свою улыбку:

— Это шницель. Хотите?

Ява покраснел как мак. Получилось, что напросился на тот шницель.

— А как же, конечно... Всем шницели обязательно. Мы же голодные как волки! Целый день снимались... — громко на весь ресторан сказал Олег Иванович.

Тут уже мы все четверо покраснели — от удовольствия и гордости. Официантка куда-то побежала и начала носить на наш стол разные бутылки и тарелки.

Мы пировали в ресторане, как настоящие взрослые артисты. Мы ели всевозможные закуски: шпроты, сардины, ветчину, галантин (это такая куриная колбаса), салаты, икру, крабов... ели шницель... ели пирожные, конфеты и мороженое...

Максим Валерьянович и Олег Иванович пили коньяк. А нам дали понемножку шампанского, от которого нас только и мучила икота. Мы прятались за салфетками с этой икотой и внимательно слушали, что говорил Олег Иванович:

— Позвольте выпить за ваши успехи, юные друзья! За ваши первые шаги по тернистому пути искусства! Того, кто ступает на этот путь, ждут и великие муки, и большие страдания... и великое счастье. Позвольте выпить за ваше счастье!

Мы позволили.

Мы сидели и украдкой оглядывались по сторонам. Какие-то усатенькие молодчики и накрашенные девицы, сидящие за соседними столами, перешёптывались, поглядывая на нас.

Это была слава.

Та самая слава, о которой мы так давно мечтали.

Так вот она какая — слава! Ресторан, столики с бумажными салфетками в вазочке, весь Киев под ногами, галантин, шницель, шампанское и икота... Красота!

Выпив за наши успехи и счастье, Олег Иванович и Максим Валерьянович оставили нас в покое и принялись обсуждать какого-то Степана Степановича, который "ни черта не смыслит, простите, в искусстве и только мешает создавать настоящие художественные фильмы".

Хотя тот Степан Степанович и был нехорошим человеком, мы чувствовали к нему благодарность, потому что благодаря ему смогли хоть немного отдохнуть от собственного счастья и уделить должное внимание пирожным, конфетам и всем прочим вкусностям, стоявшим на столе. А всё это было таким вкусным, таким вкусным, что у нас потом три дня болели животы...

"Внимание!.. Начали!.. Мотор!.. * * *

...А через три дня, когда мы поправились, мы начали осторожно транжирить свои первые в жизни заработанные на искусстве троячки. Мы транжирили их и коллективно (вместе с Будкой и Валькой), и индивидуально (вдвоём с Явой).

После того "съёмочного дня" мы с Явой будто переродились.