Тореадоры из Васюковки (2004) Страница 52

В руках у неё был какой-то тряпичный лоскут.

— Пошли, ребятки! — весело позвала она нас. За тонвагеном на лавке висела наша киноодежда. Не одежда,

а какие-то лохмотья — всё разваливалось под руками, заплатка на заплатке. Я бы в жизни такое не надел. Но — ради искусства... Валька с Клавой отошли за угол тонвагена, а мы начали пере... ну, перевоплощаться… А потом, когда переоделись, не выдержали и, приседая и тыча пальцами друг в друга, расхохотались:

— Ты глянь, ты глянь на него — вот пугало!

— А ты! Повернись на задние колёса! На себя посмотри! Как будто из тюрьмы сбежал!

— Ой, не могу! Ой, не могу! В таком тряпье — и губы накрашены...

Из-за тонвагена вышла Валька. Она была в грязном, разодранном платье, которое еле держалось на плечах. Мы сразу вытянулись и поклонились:

— Бон абажур, мадам…

Валька, взяв двумя пальчиками край своей тряпки, присела, как балерины в опере приседают. Мы все четверо расхохотались.

— Довольно, довольно! За работу! — послышался голос режиссёра.

Когда мы вышли из-за тонвагена, он повёл нас к деревянному столу с двумя лавками, по-крестьянски врытыми в землю под раскидистым деревом у берега озера. Посадил нас на лавки, сел сам и начал:

— Значит так, старички! Фильм, который мы снимаем, рассказывает о революционных событиях 1905 года в Украине... Вас пригласили поучаствовать в одном из эпизодов... Суть эпизода такова: на мостике через реку жандарм догоняет революционера Артёма, чтобы арестовать. Артём бьёт жандарма, тот летит в воду... Артём убегает... А вы — в лодке неподалёку от мостика. Рыбачите... Вы всё это видите, страшно радуетесь, аж подпрыгиваете. И всё. Только радость должна быть — по полной. Вообразите, к примеру, что вы не просто не любите жандармов, а что этот конкретный жандарм — ваш личный враг, который вас всё время гоняет и прочее. Ну-ка, сделаем пробу. Я — жандарм. Бегу за Артёмом, хватаю его за руки. Артём вырывается, бьёт меня в грудь. Я падаю — плюсь! Ну!..

— Гк-аа! Га-ля-ля! И-и-и! Го-о-о! — подпрыгиваем мы, размахиваем руками, танцуем и ревём во всё горло.

— Стоп! — поднимает руки режиссёр. — Не то! Это уже перебор! Базар. Так нормальные люди не радуются. Это из репертуара сумасшедших. Так вы только сами в воду попадёте и всё. Надо — жизненно, убедительно.

Вот те и "по полной"... Сам же велел... Перебор... Ха! Увидел бы он, что у нас в классе творится, когда вбегает староста Стёпа Карафолька с криком, что учительница математики заболела и урока не будет. Вот это по полной! Вот это радость!.. А тут...

— Ну-ка, ещё раз. Только серьёзно, по-настоящему. Жандарм падает... Плюсь! Ну!

— А... О... И... — вяло восклицаем мы, чуть улыбаясь...

— Стоп! — снова поднимает руки режиссёр. — Старички, вы меня не так поняли. Это уже крайность. Так радуются только на похоронах. Неужели вы не можете нормально, по-настоящему, убедительно радоваться? Это же ваш враг! Заклятый! И его — в воду! Радоваться ж надо! Он же измывался над вами! Постойте! Это ж он вам вчера шишки набил! Да-да — он. Что, забыли? Вчера вы читали прокламацию, наклеенную на заборе, он начал вас разгонять, эфесами от сабли — раз-раз! — вот вам и шишки... Палач проклятый! Мразь! Как я его ненавижу! — режиссёр говорил так убедительно, что я даже на секунду поверил: не дядька это, а и правда — жандарм, и это он набил мне шишку.

— И вот этот палач бежит по мостику, догоняя Артёма (а Артём — ваш хороший друг!), — возбуждённо продолжал режиссёр. — Схватил Артёма за руки… Артём разворачивается. Бац жандарма. Тот — плюсь в воду! Ну!

— Го!.. Ха! Ха!.. Иги... Ой!.. — подскочили мы все вместе с искренним воодушевлением.

— Вот это то, что нужно! Молодцы! Спасибо! Вот так и сыграйте при съёмке. Договорились? Людмила Васильевна! Людмила Васильевна! (И опять подбежала женщина в халате с чемоданчиком). — Восстановите им, пожалуйста, их шишки. Да подрисуйте как следует, чтобы видно было. В эпизоде на явочной квартире будет реплика про эти шишки…

Пока Людмила Васильевна хлопотала возле нас, Валька прошептала мне на ухо:

— Гордитесь! Ваши шишки войдут в историю искусства. Они помогают создать художественный образ.

— Кончай! — сказал я независимо, но чисто для вида, чтобы скрыть гордую радость: ещё бы! Ради нас даже реплику новую в фильме добавили!

— Пошли, пошли! Начинаем съёмку! — сказал режиссёр.

Он подвёл нас к лодке.

— Грести умеете?

— Ого! — воскликнул Ява. — Мы ж в плавнях выросли!

— Прекрасно! Значит так: девушка садится на нос. Ты, — показал он на Будку, — вот тут… Ты, — взял меня за плечо, — с веслом здесь… А ты, — сказал он Яве, — с рулём на корме... На корме и на носу, как видите, верёвки с камнями. Закиньте якоря там, где скажут. И следите, чтобы лодку не снесло. И ещё — ни в коем случае не смотреть в камеру! Только на жандарма. Иначе кадр испортите.

Мы сели в лодку, Ява оттолкнулся веслом. Я гребанул раз, ещё раз, стараясь делать это как можно красивее и лихо — пусть видят, как я умею!.. Но в третий раз гребануть не успел.

— Стоп! — завопил оператор, который с противоположной стороны мостика целился в нас с плота кинокамерой. От неожиданности я дёрнулся, задел веслом по воде, задержал его и обрызгал Будку и Яву. Вот тебе и показал, как умею!

— Назад! — закричал оператор. — И чуть левее… А теперь правее… Вперёд немного… Нет-нет, это много. Назад. Теперь левее… Ещё чуть-чуть… Достаточно, достаточно. Немного правее…

Минут пять, не меньше, мы так маневрировали под командой придирчивого оператора, пока он не крикнул:

— Стоп! Бросайте якоря! И сидите тихо, не сбейте лодку…

Ява на корме и Валька на носу сбросили в воду камни, и лодка встала. Мы замерли, ожидая съёмки…

— Внимание, внимание!.. Приготовиться! Начинаем… — донёсся неожиданно громкий голос режиссёра. Оказалось, он уже стоял возле оператора на плоту, приложив к рту блестящий жестяной рупор. Как он оказался на плоту — мы и не заметили, будто по воде прошёл.

Жандарм и дядька бросили сигареты. С берега по мостику к ним подбежал юноша в берете. В руках у него дощечка, сверху окрашенная полосато, как шлагбаум, а снизу — чёрная, как школьная доска, и на ней мелом написано:

"АРТЁМ" 297-1

— Внимание!.. Начали!.. Мотор!.. — крикнул режиссёр. Юноша в берете размахнул "шлагбаумом", поднёс к самому носу жандарма — щёлк!

— "Артём"... Двести девяносто седьмой... Дубль первый... — крикнул юноша, сунул дощечку подмышку и бегом на берег.

А жандарм с Артёмом уже сцепились. Возятся на мостике. Потом Артём резко вырывает руки, замахивается... бумц! — жандарму в грудь. Жандарм — беркиць! Шубовсть! Ого-го! Брызги поднялись до небес — не то что от моего весла! Мгновение — и из воды торчат только сапоги жандарма. А Артёма уже и след простыл. Вода закипела — тыць! — вынырнула жандармова голова. Фуражки нет, волосы в глазах, из носа течёт, ото всюду течёт, усы — как у моржа, изо рта фонтаном вода — на полтора метра. Ух ты! Хорошо играет.

— Так радуйтесь же, радуйтесь! — раздался вдруг отчаянный режиссёрский голос с плота.

Мы вздрогнули, переглянулись растерянно, вскочили... У меня не было зеркала, но у Вальки, у Явы и у Будки лица были, скажем прямо, глуповатыми. Глаза вытаращены, рты разинуты, перекошены. Это была, конечно, не радость. Это было не пойми что.

— Стоп! — закричал режиссёр. Где-то что-то щёлкнуло. Рычание тонвагена стихло.

— Вы что, уснули? Кто за вас играть будет — я? Вы же в одном кадре с жандармом. Жандарм падает… Наезд трансфокатора — вы радуетесь… Я же предупреждал. Всё испортили. И жандарму теперь переодеваться. Видите, что наделали.

Мы сидели, как побитые. Мы так увлеклись игрой жандарма, что упустили момент, когда должны были радоваться. Ну что вы хотите! Это ж всё-таки наша первая в жизни съёмка! А вы хотите, чтоб мы вам сразу как Никулин сыграли!

Жандарм вылез из воды, погрозил нам кулаком, но без злости, с улыбкой. Ещё и подмигнул. И пошёл за тонваген переодеваться.

— Нехорошо вышло! Подвели мы их! Давайте хоть сейчас по-настоящему порадуемся! — зашипел с кормы Ява.

— Ага, — сказал Будка.

— Ну да, — сказала Валька.

— Конечно, — сказал я.

Пока жандарм переодевался, я накапливал в себе радость — сидел и вспоминал всё самое лучшее, что было в моей жизни: и как мне купили новые футбольные бутсы, и как я самый большой арбуз на бахче украл, и как мой враг-отличник Карафолька схлопотал двойку по физре... Я поймал на себе Явин взгляд. Он смотрел на меня с ехидной усмешкой. Я знаю, знаю, что он вспоминает! Он вспоминает, как я, прыгая с ивы в воду, зацепился трусами за ветку, порвал их и летел в воду голый... Ну и пусть! Для искусства мне не жалко! Лишь бы съёмку не сорвать!

— Вот гад, жандарм Европы, так тебе и надо!.. Хи-хи-хи! — это шепчет себе под нос рядом со мной Будка — настраивается, готовится. Я не вижу и не слышу, как готовится Валька, но уверен — и она готовится. Ух, сейчас мы покажем! Ух, как порадуемся!

Из-за тонвагена вышел жандарм в новом, совершенно сухом мундире — будто и не падал в воду.

И вот снова они с Артёмом стоят на мостике.

— Внимание… Начинаем… Мотор! — кричит режиссёр. И снова подбегает юноша в берете, щёлкает "шлагбаумом" и выкрикивает:

— "Артём"... Двести девяносто седьмой... Дубль второй… Рычит тонваген. Бьются жандарм с Артёмом.

Бумц!.. Беркиць! Шубовсть!.. Жандарм — в воду… Мы вскакиваем…

— Стоп! — кричит режиссёр.

— Тю-у-у…

Такой заряд пропал...

Оказалось, убегая, Артём поскользнулся и упал. Он ещё был в кадре. А Артём — герой, и не должен падать. Герои не падают. В кино падают только отрицательные персонажи.

Виноватый Артём бормотал:

— Ну конечно… Тут же шелухи какой-то накидали… Тут любой канатоходец поскользнётся…

Режиссёр хмурится и молчит. Главных героев режиссёры не ругают. Режиссёры ругают только статистов.

Жандарм вылезает из воды, грозит Артёму кулаком, но уже не улыбается и не подмигивает. Идёт за тонваген переодеваться.

И вот снова…

— Внимание… Начинаем… Мотор! Щёлк! — "шлагбаум".

— "Артём"... Двести девяносто седьмой... Дубль третий… ...Бумц! Беркиць! Шубовсть!

— Ура! Га-га-га! Го-го-го! — как бешеные, по-настоящему радуемся мы, радуемся не столько "по роли", сколько от того, что нас наконец снимают.