Тореадоры из Васюковки (2004) Страница 46

Именно мы, по своей натуре, должны были быть кошевыми атаманами...

Мы, а не отличник Карафолька. Эх, как бы заехать ему сейчас в его задраный нос!...

И чем бы его так… ну, поддеть, что ли…

— Слушай, Ява, — вдруг осенило меня. — А ты помнишь «Письмо запорожцев турецкому султану»?

— А? Ну, и что?

— Давай-ка и мы напишем им такое письмо.

— Как? Они же сами запорожцы.

— Какие они к чёрту запорожцы! Разве они настоящие? Фальшивка они. Самозванцы. Подумать только — предки! Вот и напишем: предки ваши были хорошие, а вы — черт-те что... Текст письма запорожцев у меня дома есть — в книжке «Україна сміється». Переделаем, и будет — во!

— Пошли!

Мы взяли у меня текст и пошли к Яве. У него как раз над столом висела картина Репина «Запорожцы». Сели под картиной и, глядя, как весело писали запорожцы султану, начали писать своё письмо.

Это была каторжная работа.

И вот, наконец, после долгих мучений родилось «Письмо настоящих запорожцев фальшивому лжекошевому, тщедушному отличнику Карафольке и его задрипанному войску»:

«Ты — шайтан дурной, проклятого чёрта брат и товарищ, и самого Люципера секретарь! Какой ты в чёрта рыцарь? Какой ты запорожец, да ещё и кошевой? Сопля ты шепелявая! Дырка от бублика! Репей с собачьего хвоста! Латка на рваных штанах, огрызок отличника недожёванный! Мы твоего зачуханного войска не боимся, будем с тобой биться и по суше, и по воде! Не козаком тебе называться, а в куклы с безштанниками играть! Недостоин ты доброго слова — пусть тебя съест рыжая корова! И в голове у тебя не мозги, а мякина, пугало ты безголовое. Вот так мы тебе и ответили! А за это поцелуй нас в грязные потрескавшиеся пятки, ты, поросёнок свинячий! Вот так-то!»

Мы написали это всё большими буквами на полутораметровом рулоне обоев, оставшихся после постройки нового дома. К свитку на толстой верёвке вместо печати прикрепили высохшую коровью лепёшку — на наш взгляд, вышло просто шикарно.

Напевая себе под нос: «Трум-пу-ру-рум-пум-пум-пум!» — мы отправились на выгон и торжественно вручили Карафольке «пергамент».

Мы были уверены, что авторитет Карафольки после нашего письма рухнет и загремит, как пустое ведро.

Но в тот же день мы получили очень сдержанное и вежливое письмо-ответ:

«Дорогие друзья! Вы ругаетесь очень красиво, но только потому, что вы не казацкого рода и вам обидно. Мы это прекрасно понимаем. Мы с удовольствием прочитали ваше письмо и даже согласны принять вас в наше запорожское войско писарями — хотя у вас и двойки по языку.

Между прочим, „недогрызенный“ пишется с одним „н“, а „отличник“, наоборот, с двумя (см. правило удвоения согласных, учебник грамматики, стр. 14, § 23).

С приветом.

По поручению славного Войска Запорожского кошевой Степан Карафолька».

Это было хуже, чем если бы он каждого из нас публично втоптал в грязь. Мы не смотрели друг другу в глаза. Такой тоски и унижения мы ещё не чувствовали. Никогда мы не выглядели так жалко перед всей ватагой васюковских пацанов.

Надо было что-то делать. Надо было спасаться. А то ещё немного — и даже сопливые первоклашки начнут вытирать о нас руки.

— Вот бы нам настоящую казацкую саблю… — вздохнул я. — Или пистоль… как те, что археологи выкопали… Слетел бы Карафолька с кошевых в один миг!

— А? — встрепенулся Ява. — Ага… Сабля… или пистоль — это было бы действительно… Это — сила! С настоящим казацким оружием тебя в кошевые изберут как пить дать...

— Да где ж его взять? — безнадёжно спросил я.

— Выкопать! — прищурился Ява.

— Где? Думаешь, оно тебе вот так и лежит под землёй… Единственная казацкая могила возле села была, да и ту — фить!

— А на кладбище?

— Ты что?! Бр…

— Эй, умник! Разве я говорю — свежие могилы копать? Ещё чего! Знаешь старые могилы, у дороги, на краю? Без крестов, еле заметные в траве. Ты знаешь, сколько им лет? Лет двести, а то и больше… Мне ещё дед Салимон как-то говорил, что там его прадед похоронен… А кто он был? Казак, запорожец. А как запорожцев хоронили? С оружием. Вот и думай.

— Ну, может, и так… Но всё-таки кладбище… Мертвец…

— Да какой там мертвец! Череп, да пара косточек, и всё. Ты ж видел, когда археологи копали. Что там осталось, если он пролежал в земле двести лет… Посмотрим, что от тебя останется через двести лет…

— Да всё ж… даже череп… Ну как-то…

— Да мы же череп и не тронем, — раздражённо сказал Ява. — Саблю да пистоль осторожненько выкопаем и зарываем обратно. Никто и не заметит.

— Может, хоть у деда Салимона спросить?

— Это что, его собственность? Это ж не картошку на его огороде копать… Да и как ты спросишь: «Разрешите выкопать вашего прадеда?..» А? Дурак!

— А когда копать? Днём?

— Ну, днём, как только увидят — сразу по шеям получим…

— А когда же?

— Ночью…

— А?

— Ты что — боишься?

— Да нет, но…

— Вот ты хочешь и настоящую казацкую саблю иметь, и чтобы всё было, как в магазине. Очень умный!

— Ну ладно, — вздохнул я. — Попробуем…

…Вы бывали когда-нибудь ночью на кладбище? Если нет — не ходите. Страшно… Так страшно, что сердце замирает.

Это я сейчас так говорю, а тогда… Разве я мог показать Яве, что боюсь, когда он, черт курносый, вёл себя так, будто не на кладбище идёт, а в клуб на кинокомедию.

— Это трусы, заячьи души, понавыдумывали, будто ночью на кладбище страшно, — весело говорил он. — А на самом деле чего бояться? Живых бояться надо, а не мёртвых. Мёртвые тебе уже ничего не сделают. Помнишь, Том Сойер и Гек Финн тоже ходили ночью на кладбище. И — ничего…

— Ага… Ничего… — криво усмехнулся я. — Только у них на глазах индеец Джо врача убил…

— Ну и что… подумаешь… Но не их же… — Ява уже забыл про индейца. — Лучше скажи честно, что боишься.

— С чего бы это я боялся, — выдавил я, еле сдерживая дрожь в голосе. И на кой чёрт я вспомнил про индейца, про то убийство?! Мы миновали последнюю хату и подошли к кладбищу. На фоне облачного неба вырисовывались кресты. Луна выглядывала из-за туч, чуть подсвечивая дорогу. Позади, в темной тишине, спала деревня, даже собаки не лаяли. За кладбищем слева темнел лесок, а справа — голая степь до самого горизонта. И нигде ни души. Казалось, в мире есть только это кладбище и мы вдвоём. Пригибаясь, мы пробирались через кладбище, стараясь не оглядываться и не всматриваться в могилы. В руках у каждого был заступ. У меня ещё была щётка для обуви (вместо специальной археологической — где ж нам такую взять!), а у Явы — фонарик, тот самый «динамический», что я когда-то ему подарил.

Тихо шелестела на деревьях листва. Где-то поскрипывала сухая ветка, словно кто-то ходил в темноте среди могил, скрипя деревянной ногой.

Я вдруг вспомнил, как летом недавно хоронили прабабушку Пети Пашка. В деревне смерть — редкость, и, конечно, мы все были на похоронах. Я хорошо запомнил её лицо — морщинистое и словно улыбающееся.

И вообразилось мне, что лежит она сейчас тут, совсем рядом, под землёй, в гробу. Открывает глаза, шевелится, хочет подняться. Где-то я читал, что иногда людей хоронят в летаргическом сне, а в могиле «мертвец» просыпается и… Волосы зашевелились у меня на голове, встали дыбом, я не мог вдохнуть…

И вдруг — жжик, жжик! — словно скрипнули кости.

Это Ява щёлкнул фонариком.

— Вот тут! — шепчет, подсвечивая едва заметный в высокой траве бугорок могилы.

— Н-не… н-не ж-жужжи… Лучше уж в темноте копать.

Ява и сам понял, что фонарик — не для кладбища, — больше не жужжал. Несколько секунд мы стояли, молча прислушиваясь. Потом взялись за заступы. Одновременно воткнули их в землю и надавили ногой.

И вдруг… Мы так и застыли… Из-за могилы в темноте на нас уставились большие зелёные глаза. Над глазами торчали рожки… И потом (даже сейчас мне трудно спокойно это вспоминать) оттуда донёсся нечеловеческий, безумный, истеричный крик… Такого крика я никогда в жизни не слышал.

В следующую секунду…

— А-а-а!.. — Не помню, кто из нас первый закричал, но кричали мы оба — это точно.

Мы не бежали, мы летели, почти не касаясь ногами земли… Такой скорости, наверное, не знала Васюковка за всю свою многовековую историю.

Мы влетели во двор Явы (он был ближе) и, захлопнув калитку, подперли её поленом.

Можете смеяться, но в ту ночь мы спали в будке у собаки. Спали, прижавшись с обеих сторон к огромному псу Рябку. Это был такой лютый зверюга, что мог загрызть и самого чёрта. И как мы утром ни убеждали друг друга, что мы два болвана, что это был обычный кот, что коты иногда вот так страшно вопят, — о повторном ночном походе на кладбище даже не шло речи. Мы молча забрали оттуда свои заступы и никому ни слова не сказали о нашей «экспедиции».

Скоро пошли дожди, потом пришла зима, и «Запорожская Сечь» на выгоне сама собой распалась. Мы с Явой соорудили из старого трёхколёсного велосипеда ледовый самокат — и утраченный авторитет вернулся к нам.

Но после той ночи я сказал себе: «Павлуша, ты больше никогда в жизни не пойдёшь ночью на кладбище. Ты должен стать лётчиком, и тебе совсем не нужно, чтобы ты начал дёргаться и заикаться от страха. Пусть туда ходят твои враги. Пусть они дёргаются и заикаются».

Но, видите ли, не прошло и года, а вот я снова собираюсь ночью на кладбище. И хоть, как всегда, при одной только мысли о той ночи у меня уже полная пазуха холодного скользкого страха, я говорю себе: «Надо идти, Павлуша. Если бы это нужно было лично тебе — ты бы ни за что не пошёл. Но тут — дело, ты же знаешь, серьёзное. И ты пойдёшь. Потому что ты обязан вернуть часы хозяину во что бы то ни стало».

Я слышу, как рядом вздыхает Ява, и знаю, что он думает о том же самом.

Мы лежим и ждём, пока уснут дядя с тётей. И хотя дверь в их комнату закрыта, мы знаем: они ещё не спят. Потому что тихо. А когда заснут — мы сразу услышим. Да и не только мы: в соседнем доме услышат, ведь окна распахнуты. Вы не подумайте, я очень люблю и уважаю дядю с тётей. Они хорошие, добрые и ласковые. Дядя — передовик производства (висит на Доске почёта) и мастер спорта. А тётя такие печёт коржики — пальчики оближешь! Но что поделаешь, если они…

Ш-ш! Слушайте! Начинается. Вот послушайте!

— Хррр-у-у-у… аур-ур-урррр… хрррррау-ав-ав-аввв… сь-сь-сью-у-у… хрррря-а-а… хр-хр-хр-хр-пфу-у-у.

Уснули!

Кажется, будто мы попали в пасть к ревущему льву или тигру.