Тореадоры из Васюковки (2004) Страница 45

Одиннадцать часов. Мы лежим на широченной, как Крещатик, тахте возле открытых балконных дверей.

Лежим тихо, не шелохнувшись, — делаем вид, что спим. Мы ждём, когда уснут дядя с тётей, чтобы можно было тайком выбраться.

Нет, пожалуй, ничего мучительнее такого вот ожидания, когда ты лежишь без сна, не двигаясь, и ждёшь. Причём ждёшь, не зная, что тебя ждёт. Когда тебе предстоит идти в полночь куда-то в страшную неизвестность — к могилам…

В голову лезут навязчивые, мрачные мысли и воспоминания.

Воспоминания! Я, конечно, не Вольф Мессинг, читать чужие мысли на расстоянии не умею, но даже не глядя на Яву, лежащего рядом со мной, я готов поклясться: он сейчас вспоминает то же самое, что и я… Уверен на все сто процентов! Он просто не может вспоминать сейчас ничего другого. Ведь тоже была ночь, и тоже — могилы… И так же першило в горле, и сердце сжималось, и ноги немели.

…Это было осенью, в сентябре прошлого года, сразу после истории с Робинзоном. Внезапно к нам в село приехали археологи. Целая экспедиция, несколько человек. Хотя, может, и не совсем уж внезапно, ведь двоих из них мы хорошо знали. Это были киевские охотники, которые каждый год приезжали к нам на охоту и рыбалку, а мы с Явой ловили для них кузнечиков. Мы всегда относились к ним немного свысока, насмешливо, как вообще ко всем горожанам, которые в деревне чувствуют себя не в своей тарілці. Мы посмеивались, когда они с трудом вставали на заре на охоту, когда опрокидывались в плавнях в наших лодках, когда неумело, изрезав руки, чистили рыбу. И представить себе не могли, что это такие умные дяди и знают столько всего интересного.

Вот как бывает: ездили к нам на охоту и не думали ни о каких раскопках, ни о своей археологии — просто отдыхали. А как-то вечером, после перелётной охоты, сидели у костра с кулешом, разговорились с нашими охотниками — дедом Варавой и дедом Салимой — о селе Васюковке, о его истории. И тут же забыли и про кулеш, и про охоту, и вообще про всё на свете… На следующий же день уехали в Киев (хотя оба были в отпуске и собирались охотиться целый месяц). А вскоре приехала археологическая экспедиция.

Оказалось, наш край — очень исторический, и село наше тоже крайне историческое и древнее. То, что древнее — мы знали. Но что историческое — как-то не задумывались. А выяснилось: мало того, что наша Васюковка стояла прямо на знаменитом пути «из варяг в греки», за который мы получали двойки в школе, так ещё и на самом перекрёстке славных походов запорожцев. И под древним дубом, что на окраине Васюковки, отдыхали в тенёчке кто угодно — и Владимир Мономах, и княгиня Ольга, и Богдан Хмельницкий.

С открытым ртом мы слушали рассказы археологов о Запорожской Сечи — о легендарном козацком атамане Иване Сирко, которого пятнадцать раз выбирали кошевым, чего не добился ни один другой кошевой за всю историю Сечи, и которого, как говорили, враги боялись больше, чем огня, бури и моровой язвы; о последнем кошевом Сечи Петре Калнышевском, которого императрица Екатерина II сослала на Соловки, где он просидел в сырой тёмной яме двадцать пять лет, но не сдался, не отрёкся от Украины и своих товарищей и, несмотря на нечеловеческие муки, прожил сто двенадцать лет — вот каким был богатырём.

Мы ловили каждое слово…

Вот это да! Вот какими были наши предки!

В тот же день экспедиция начала раскопки казацкой могилы, что была в степи за два километра от села. Конечно же, мы, мальчишки, пропадали там до самого вечера. И когда археологи выкопали казацкое оружие (шашки, пистоли), да ещё гранёную бутылку из-под горилки (пусть и пустую), да ещё деревянную трубку с надписью, выложенной жемчугом: «Казацкая люлька — добрая думка…» — мы чуть не попадали в яму от восторга. Это было незабываемое зрелище! Археологи сначала осторожно копали, потом разгребали землю руками, а потом, нащупав что-то, тщательно расчищали специальными кисточками… Мы смотрели, как зачарованные. Из земли появлялись разные вещи, что пролежали в ней больше трёхсот лет.

Археологи сказали, что в могиле похоронен какой-то славный запорожец из войска Ивана Сирка. Именно здесь останавливался Сирко, возвращаясь из Крыма, разбив крымского хана у Сиваша. Видимо, здесь тот запорожец и умер от ран, и здесь же его похоронили. А по казацкому обычаю в могилу клали его оружие, вещи, трубку и обязательно бутылку водки — чтобы и на том свете было весело.

Мы долго разглядывали эти находки, особенно пистоли и саблю, чьи ножны были украшены серебром, а рукоять — из слоновой кости.

Ява вздохнул и прошептал мне на ухо:

— Вот бы знать! Мы бы сами могли это выкопать!

Кроме могилы, велись раскопки у дуба. Правда, нашли только один ржавый кружок с крышкой, но сказали, что это чуть ли не кружка самого Ивана Сирка.

Потом археологи ходили по селу, подолгу разговаривали со старейшинами — интересовались легендами, преданиями, а также потомками запорожцев. Особенно долго беседовали со столетней бабушкой Трындичкой.

— Скажите, пожалуйста, бабушка, кем были ваши отец и дед? — ласково спрашивал её пухлый археолог Папуша (тот самый, что как-то утопил ружьё в плавнях).

— Ага… были, сынок, были… — радостно кивала Трындичка.

— А кем же они были, бабушка?

— Ага, — кивала Трындичка.

— Казаками были, запорожцами?

— Ага, — кивала Трындичка.

— Или, может, просто крестьянами, гречкосеями?

— Ага, — кивала Трындичка.

— Гречкосеями? — разочарованно переспрашивал Папуша.

— Гречку сеяли, сеяли… — радостно кивала Трындичка. — И просо, и овёс… А под хатой мак…

Так ничего от бабушки и не добились.

Экспедиция также очень интересовалась самыми старыми хатами в селе — теми, что под соломой, что вросли в землю, покрылись мхом. Таких осталось немного, и археологи облазили каждую сверху донизу, заглянули во все закоулки. И тут случился неприятный для нас сюрприз. Осматривая хату, где жил Карафолька, Папуша вдруг поднял такой радостный крик, будто золото нашёл. На потолочине, под побелкой, он обнаружил надпись: «Эту хату построил в 1748 году 10 апреля казак Татаровского куреня Гаврила Карафолька».

— Смотрите, смотрите! — восторженно кричал Папуша. — Это же история! Это же памятник архитектуры… Берегите, люди добрые, берегите эту хату… С сегодняшнего дня мы её берём на учёт… Это такая редкость…

Вся семья Карафольки была приятно удивлена — они и не знали, в какой знаменитой хате живут. В тот же день выяснилось, что и дед Салима — прапраправнук запорожского сотника, и председатель колхоза Иван Иванович Шапка — потомок запорожца, и учительница Галина Сидоровна — из казацкого рода.

У нас в селе всегда уважали стариков, но такого успеха у них не было никогда. Целыми днями они не закрывали рта — вспоминали. Дедов и прадедов, бабушек и прабабушек… И если верить их рассказам, то все эти бабушки были невероятными красавицами, а деды — такими силачами, что ох! (один победил быка, другой поднял телегу с картошкой, третий вырвал дуб с корнем…). Хилых, кривых, косоглазых, горбатых предков ни у кого не было. Разница была лишь в том, что одни красавцы и силачи были из казацкого рода, другие — из крестьянского. И с этим ничего не поделаешь. Предков не выбирают. Кузьма Барыло был из казацкого рода, Вася Деркач — из казацкого, Гребенючка — из казацкого. А мы… Особенно мы переживали, что Карафолька, староста класса, отличник и вообще «образец», которого нам ежедневно ставили в пример и которого мы за это терпеть не могли, Степан Карафолька, в котором не было ни капли казацкого, — оказался прямым потомком славного запорожца. А мы… У меня хоть где-то по материнской линии был какой-то казак-заброда, а у Явы — вообще ничего, сплошные гречкосеи.

— Дед, неужели у нас в роду не было ни одного запорожца? — с надеждой спрашивал Ява у своего деда Варавы.

— Нет… что-то не припомню.

— Вот ещё! — сердито отворачивался Ява (словно дед был виноват).

— Дурак ты, — спокойно говорил дед. — Да что там те козаки без гречкосеев стоили… Кто бы их кормил? С голоду бы померли… А как была земля в беде, то не только козаки, но и гречкосеи шли её защищать — брали косы, брали вилы и не хуже казаков били врага.

Но на Яву дедов агитпроп не действовал. Бурча: «Вот ещё… Не могли хоть на бабе казацкого рода жениться…» — хмурый Ява уходил.

— Всё им новое, новое нужно! Не могли бы ещё немного в старой хате пожить, — сквозь зубы шипел Ява, с ненавистью глядя на свой новый дом под жестью. — Может, и у нас на потолочине что-то было написано… Дед же старый: много знает, а ещё больше позабыл…

Ява не мог смириться. Ява страдал. Тем более, что Карафолька ходил, задрав нос, и только плевался в нашу сторону сквозь зубы (словами задевать боялся — знал, что мы, несмотря на его предка, набили бы ему морду).

А мне ещё сон приснился. Иду я по улице, а навстречу — Богдан Хмельницкий. Такой, как на памятнике в Киеве — верхом и с булавой. Только живой. Подъехал ко мне и говорит: «Здравствуй, Павлуша! А ведь я мог быть твоим предком!» — «Как?!» — удивился я. «А вот так, — говорит. — Влюбился я как-то в твою прапрапрапрабабушку. Но она мне отказала. У неё уже был парень!» Сказал, вздохнул и исчез. А я с отчаянием думаю: «Эх, прабабушка моя! Что ж вы натворили?! Гетману тыкву всучили, а выскочили за какого-то гречкосея Завгороднего! Вот бы я Карафольке его нос задранный утер!»

Да его нос и плевки сквозь зубы ещё можно было бы стерпеть.

Но он достал нас другим. Он организовал на выгоне «Запорожскую Сечь»… Войско набрал только из «потомков». И кошевым единогласно выбрали Карафольку.

В вышиванке, в огромных красных шароварах, в которых его брат когда-то выступал в самодеятельности, в дедовой старой овчинной шапке (в которой уже много лет неслись куры — да это ерунда!), гарцевал Карафолька перед своим войском, водил его в походы, устраивал гуляния и казацкие забавы.

Мы сидели в кустах и слушали, как с выгона доносился бодрый запорожский марш:

Ой, пан ли ты, или пропал —

дважды не умирать,

Гей, ну-ка, хлопцы, за оружье!

Мы скрежетали зубами… Мы никогда не чувствовали себя такими одинокими, обиженными и несчастными.