Тореадоры из Васюковки (2004) Страница 40

Я хорошо знаю своего друга. Я знаю, что его гложет. Какая-то мысль его гложет, не даёт покоя.

— Ну, что случилось? — спрашиваю я. Ява вздыхает, но молчит.

— Ну, говори уже, что такое? — повторяю я. Ява снова вздыхает и говорит:

— Знаешь, Павлуша, я решил: наверное, когда вырасту, стану артистом.

— А кто же будет шпионов ловить? — усмехнулся я. — Кто тогда будет милиционером? Если все милиционеры станут артистами? И Тарапунька, и ты... Разведётся тогда воров и шпионов, как комаров, — прохода от них не будет. Что ты себе думаешь!

— Ничего, — серьёзно говорит Ява, — и без меня найдутся, кто будет ловить.

— А ты вспомни, что сам вчера говорил! Даже не два дня назад — вчера!

— Так то ж было вчера, а это — сегодня. Жизнь меняется...

— Между прочим, — говорю, — чтобы стать артистом, говорят, надо талант иметь...

— Ну уж об этом не говори! Что-что, а таланты у нас с тобой точно есть. Стопудово. Думаешь, ты был бы плохим артистом? Го-го! Да ты бы таким артистом был! Все бы аж плакали!

— Плакали бы, это точно, — хихикнул я. — Потому что жалко было бы денег за билеты...

— Глупый! Ты себя просто не знаешь. Думаешь, зря нас в деревне "артистами" называют? Дед Салимон всё время повторяет: "Вот артисты! Ну и артисты!"

Когда тебе в глаза говорят, что ты талант, и уверяют в этом, спорить очень трудно. Я пробормотал что-то невнятное и замолчал.

Теперь Ява говорил без преград:

— Артистом быть — это самое лучшее. Веселее жизни, чем у артистов, нет. Музыка, песни, аплодисменты. Не жизнь — праздник! И — слава! Какая у артистов слава! Самых умных академиков так не знают, как артистов. Вот скажи, ты какого-нибудь академика знаешь? В лицо?.. Вот видишь! А Бельмондо знаешь, Миколайчука знаешь, Никулина знаешь... Что тут говорить! Актёра, который на экране даже разочек промелькнул, — все знают. Он по улице идёт, и все пальцем на него — тыц! тыц! А ты говоришь...

Я был вынужден согласиться.

Мы ещё немного поговорили о том, как хорошо быть знаменитым артистом, и уснули. И мне приснился сон...

Между прочим, сны мне почему-то часто снятся какие-то путаные, фантастические, с приключениями. И я люблю их рассказывать. Ява всегда просит: "Ну расскажи, что тебе приснилось". И я с удовольствием рассказываю... Ява завидует моим снам (ему снится всякая ерунда) и говорит, что во снах я больше гений, чем в жизни, и что мне, наверное, лучше было бы вообще не просыпаться...

Так вот, приснилось мне... Будто сижу я посреди сцены на царском троне, в какой-то огромной и вонючей, как дедова тулупища, царской шубе. На голове у меня золотая корона, в руках — тяжёлый посох с шариком на конце — "скипетр", называется.

Из тёмного зала отовсюду (из партера и с ярусов) на меня таращатся коровьи и бараньи морды. Да-да, на местах зрителей везде сидят коровы, овцы, бараны и прочий рогатый скот. И меня это нисколько не удивляет. Как будто так и надо. В первом ряду сидят наша однорогая корова Манька, Явина пятнистая Контрибуция, козёл Жора и колхозный бык Петька. И я время от времени, чтобы другие зрители не заметили, подмигиваю им, как артист подмигивает родным, пришедшим на спектакль.

А в основном я сижу и произношу какой-то длинный монолог — без слов, но очень умный и красивый... Наконец закончил и склонил голову, ожидая аплодисментов. Но в зале гнетущая тишина. И вдруг я понимаю: какие тут могут быть аплодисменты, если у моих зрителей не руки, а копыта! Где вы видели, чтобы кто-то хлопал копытами? Чего я, дурак, волнуюсь? Мои зрители просто не могут хлопать. Они могут только мычать, блеять и мекать. Но из уважения ко мне — молчат. Так выражают восхищение моей игрой. Манька и Контрибуция вздыхали расчувствованно. Козёл Жора вытирал уголком бороды глаза. А колхозный бык Петька, известный хам и грубиян, рыдал, как ребёнок. И вдруг "с галёрки" слышу сердитый голос зоотехника Ивана Свиридовича: "Поздоровайся с псером, козёл!" Я оборачиваюсь и вижу — за мной сидит соседский пёс Бровко. На нём фрак, цилиндр, в глазу монокль... И я растерянно говорю: "Здравствуйте, псер!"

И тут из-за кулис на сцену выходит Ява... В милицейской форме. Грохая сапогами, подходит ко мне и говорит:

— Нарушаешь? Не нарушай! А то в район заберу.

Я гневно смотрю на него:

— Кто дал тебе право так со мной разговаривать? Я — царь!

— Какой ты к чёрту царь. Ты — вор! Ты украл часы у настоящего царя, и вот у меня ордер на твой арест. Товарищ царь, вы арестованы! — И Ява показывает мне какой-то бумажку.

Меня охватывает страх.

— Ява, — говорю я, — зачем ты это говоришь! Ты же знаешь, как всё было. Это случайно.

А он сердито:

— Кто дал тебе, ворюга, право называть представителя власти на "ты"? Опять нарушаешь!

— Простите, — говорю я, совсем растерявшись, — но я думал, мы с вами друзья.

— Индюк думал, — строго говорит Ява и вдруг накидывает мне на голову какую-то дерюжку. И я уже связан, ничего не вижу, не могу шевельнуть ни рукой, ни ногой. Какая-то ниточка от дерюжки щекочет мне лицо, а я не могу её стряхнуть. И это так невыносимо, что хочется закричать, но крик застревает в горле, и... я просыпаюсь.

Оказывается, по мне ползала муха. Когда я открыл глаза, она сидела на кончике моего носа и потирала передние лапки от удовольствия. Я сделал губами — пфу! — муха вспорхнула, зажужжала где-то под потолком и села мне на лоб... О сне уже не могло быть и речи.

Я сел на тахту и взглянул на "милиционера" Яву. Он мирно спал, подложив ладонь под щёку и посапывая, как младенец.

— "Не нарушай!" У-у! Предатель! — пробормотал я и ткнул его пальцем в бок. Он тут же проснулся, вскочил и сел, хлопая заспанными глазами:

— А? Что?!

— Вставай, я уже проснулся, мне скучно, — спокойно сказал я.

— Тьфу!.. Дурак! — и он шмякнулся на подушку и закрыл глаза.

— Не нарушай! — "милицейским" тоном сказал я.

— Отстань, спать хочу.

— А ну тебя, соня, — сказал я, вскочил с тахты и вышел на балкон подышать свежим утренним воздухом.

А утро было какое! Яркое, звонкое, блестящее, как новенькая копеечка! И весёлое, и гогочущие, и певучее... Ох, какое певучее.

— А-а-а-ве Марии-и-я, а-а-а-ве Ма-а-рии-и-я... — печально выводил из распахнутого окна высокий и чистый мальчишеский голос. И тут же:

— Джа-ма-айка! Джама-айка!.. — бодро и весело разносилось из другого окна.

— Сан-та Лю-чи-и-я! Санта Лючия!.. — будто по волнам, плыл голос из третьего. И одновременно из четвёртого слышалось его же отчаянное, тоскливое и совсем уж детское:

— Мамма, мамма...

Прямо мурашки по коже.

Тем летом киевляне увлекались песнями итальянского мальчика Робертино Лоретти, и почти в каждой квартире были его пластинки. С раннего утра над городом разливался голосистый Робертино.

"Вот бы нам с Явой такие золотые соловьиные горлянки", — подумал я. Не ломали бы голову, как прославиться. Стояли бы себе на сцене у рояля, выпятив грудь, и только рты разевали... Но... где там! Нашими голосами только "пожар!" и "спасите!" кричать. А если уж в артисты — то только в драматические. Или в кино! Вот это — да! Вот это нам подходит! Кино! Радость по животу щекочет. Ведь сегодня мы пойдём на киностудию! На настоящую киностудию, где снимают фильмы... И увидим известных киноактёров. И как фильмы снимают — увидим... И всё-всё такое интересное увидим!.. Эх! Прямо не верится!

Ява уже встал. Мы быстро завтракаем и... Какие же добрые люди с утра! Словно умытые росой! Бодрые, красивые и будто даже хрустящие, как молодые огурчики! А глаза у них какие! Чистые и свежие-свежие, как цветы, что только-только распустились.

Мы едем в автобусе, я разглядываю всё вокруг. И такое у меня хорошее настроение. И так я всех люблю! И так мне хорошо!..

Бодрым шагом мы заходим во двор, где в флигеле живёт Валька. Надо сначала зайти за ней, а уже потом к Максиму Валерьяновичу. И вдруг мы видим большую толпу ребят (человек двадцать, не меньше), и среди них — Будка. Все они толкутся прямо у Валькиного подъезда, во что-то играют — не пройти. Мы нерешительно останавливаемся.

И тут Будка замечает нас. Я увидел, как у него загорелись глаза. Он что-то сказал ребятам, и они бросились к нам. Миг — и мы уже окружены со всех сторон.

"Ну, всё! Пропали! Пропади оно пропадом!" — мелькнуло в голове.

— Павлуша! Спиной ко мне! — кричит Ява. Я мигом подпрыгиваю к нему и прижимаюсь спиной к его спине. Вот так, заняв "круговую оборону", мы стоим, выставив кулаки вперёд. А кольцо всё сужается и сужается, и вот уже Будка размахивает руками прямо перед Явиным носом и кричит: "Понесу! У-у, понесу сейчас!" И уже я отталкиваю от себя в грудь долговязого слюнявого мальчишку, который лезет на меня. И кто-то уже больно пнул меня по ноге. Ещё миг — и начнётся драка. Да какая там драка! — избиение, наша гибель... Я уже даже кожей чувствую, как меня будут сейчас лупить.

И тут вдруг Ява говорит звонким насмешливым голосом:

— Ого, вас как много! И все на нас двоих! Вот это класс!

"Что он несёт? Убьют же сейчас!" — думаю я в ужасе. И Будка уже злобно шипит сквозь зубы: "Ты, гад, поговори! Сейчас ка-ак заеду!" — и уже замахивается, как вдруг:

— Законно он говорит. Всем кодлом — это не дело. Ты, Будка, с кем-то одним из них стукнись, по-честному. Это будет правильно. И благородно, и сведёт счёты... А мы посудим. Чтобы всё по правилам.

Это говорит высокий кудрявый парень лет четырнадцати, который стоит где-то сзади, но его голова возвышается над другими. И Будка опускает руку. Видно, решение ему не нравится, но отказаться он не может. Он окидывает взглядом Яву, потом меня, и недовольно бурчит:

— Ладно. Тогда я с этим подерусь, — и тычет пальцем мне в плечо. — По-моему, этот сильнее.

Он врёт, потому что Ява на вид покрепче меня, но никто не возражает.

— Пошли в овраг, — говорит кудрявый. И все плотной толпой, подталкивая нас, идут к оврагу. Я иду, и с каждым шагом что-то внутри меня больно дёргается, опускаясь всё ниже и ниже.

"Я! Почему это я?!" — пищит в моей душе тоненький овечий голосок. Но я молчу. Я обязан молчать. Потому что я — мальчик.

Ява тоже молчит. Я знаю, что он сейчас чувствует. Он чувствует себя виноватым передо мной (ведь именно он надавал Будке по уху, я только держал). И Ява очень переживает, что драться должен я, а не он. Но разве он может сейчас что-то сделать? Может он попросить, чтобы дрался он, а не я? Это значит — перед всеми признать меня слабаком, это всё равно что плюнуть мне в душу.