Тореадоры из Васюковки (2004) Страница 39

Валька уже разинула рот, чтобы начать рассказывать, но, останавливая её, Максим Валерьянович вдруг поднял руку:

— О нет, дочь моя! Молю! Сомкни уста свои! Ни слова! Раз дело серьёзное — его нельзя решать вот так, на ходу... Пойдёмте в мои покои! И там, в искренней беседе, мы найдём отдохновение.

Этот шутливо-приподнятый тон сразу вызвал симпатию к старику-артисту, и наши губы сами собой разошлись в весёлых улыбках. И стало с ним легко и хорошо, будто мы давно-давно знакомы.

— Пожалуй, удивляетесь, что живу в такой халупке? — улыбнулся он, когда мы подошли к его домику. — Меня уже не раз пытались переселить, а я всё отбрыкиваюсь. Не могу я без этих цветов, без всего этого. Прошу!

В домике было две маленькие комнатки и такая же маленькая кухня. Потолки очень низкие — хозяин легко мог достать их рукой. Из-за этого, а также потому, что окна снаружи закрывали кусты и деревья, в доме, несмотря на солнечный день, царил зеленоватый полумрак. Но как-то и не представлялись эти комнатки светлыми и залитыми солнцем — им, казалось, именно полумрак к лицу.

И обе комнаты, и кухня были заставлены горшками с цветами. Цветы стояли на подоконниках, и на табуретках, и на специальных полках, и просто на полу. В горшках были разные комнатные растения: лилии, фикусы, примулы. Но больше всего было кактусов. Я и не думал, что бывает столько разных кактусов: и маленькие, кругленькие — словно зелёные ёжики, и большие, древовидные — похожие на доисторических ящеров. И покрытые густыми колючками, и почти без них, и самой разной формы и цвета. Были здесь взрослые, солидные кактусы и совсем крошечные пушистые кактусёнки. Просто какое-то сказочное царство кактусов.

Кроме кактусов, в доме царили ещё и фотографии. Стены комнат были полностью увешаны фотографиями в рамках. И на большинстве из них — сам Максим Валерьянович. Бесчисленные Максимы Валерьяновичи глядели на нас отовсюду. И все разные. Максим Валерьянович в цилиндре. В меховой шапке. В тюбетейке. Максим Валерьянович — моряк. Казак. Бродяга (в лохмотьях). В шубе. В халате. И даже... голый. Ну, правда, не совсем голый — в набедренной повязке. Вероятно, в роли какого-то дикаря, потому что ещё и кольцо в носу. Голова шла кругом от всех этих Максимов Валерьяновичей.

А в углу, где у богомольных людей обычно иконы — висело нечто.

Сначала я подумал, что это икона: и рушники по бокам вышитые, и рама золотом сверкает.

Присмотрелся — а там какой-то дядечка в пенсне, улыбающийся, с сигаретой. Не икона. Потому что, как известно, Господь не курил и очков не носил. А насчёт дядечки с сигаретой — как потом сказала нам Валька — это был портрет знаменитого актёра Станиславского, который основал в Москве театр, всемирно известный МХАТ. И для актёров он действительно был богом — добрым, улыбающимся и радостным, ведь он создал знаменитую систему Станиславского. Что это за система — Валька, к сожалению, толком объяснить не смогла, потому что и сама не знала, но сказала, что ей до сих пор пользуются во всём мире.

Но то было потом, а пока мы с Явой осматривались, Валька очень толково и живо, будто всё это случилось не с нами, а с ней, рассказывала о наших приключениях и об истории с часами. Поскольку Максим Валерьянович был её знакомым, и она чувствовала себя с ним свободно, мы полностью доверили ей рассказ, лишь изредка вставляя отдельные слова. Максим Валерьянович слушал очень внимательно и серьёзно. Наконец Валька закончила.

И только тогда Максим Валерьянович улыбнулся.

— Так-с, господа общественность, — весело сказал он. — Сюжет ясен... Виноваты без вины... Воры поневоле... Бывает, бывает... Но впадать в отчаяние не стоит. Если он действительно актёр, и если он в Киеве — мы его из-под земли достанем, но найдём. То, что вы его по фотографиям в фойе не нашли — ещё ничего не значит. Он может быть и гастролирующим. У нас сейчас в гастролях и Львовский имени Заньковецкой, и Московский драматический имени Пушкина, и Запорожский... Есть где искать. Но, дорогие мои друзья, придётся отложить это до завтра... Эти две дамы, — он указал на свои ноги, — очень капризны. Отказываются много ходить, хоть ты их режь! Особенно эта — Левая Максимовна. С Правой Максимовной ещё можно договориться. А эта — как упрётся, с места не сдвинешь. Я им в помощь и третью даю, — он кивнул на толстую сучковатую палку с резной собачьей головой на рукояти, — всё одно упираются. Раньше чем завтра с утра я их уговорить никуда не смогу. Да и сегодня уже поздно, скоро начнутся вечерние спектакли, а во время спектакля для актёра, кроме сцены, ничего не существует. Беспокоить его нельзя... Итак, план такой: завтра утром мы с вами идём на... киностудию. Конечно, на киностудию... У меня там небольшая съёмка. Сейчас я могу играть только в неподвижных эпизодах в кино. Так вот, на киностудии мы устроим штаб оперативной группы по поиску нашего царя. И с одной стороны, используя молодые творческие силы (то есть быстроногих молодых актёров), а с другой — чудо двадцатого века — телефон, мы разворачиваем боевые действия... И часы находят своего хозяина.

Он сказал это с такой уверенностью, что у меня в тот момент не осталось никаких сомнений — всё будет хорошо. Я невольно улыбнулся. И Ява улыбнулся. И Валька улыбнулась. И братик Миколка тоже улыбнулся.

И мне захотелось сказать Максиму Валерьяновичу что-то приятное, доброе. Я провёл взглядом по фотографиям и сказал:

— Это вы столько ролей сыграли?! Вот это да!

Максим Валерьянович как-то лукаво улыбнулся, словно понял моё желание.

— Ну, немного сыграл, господа, немного... Что сыграл — то сыграл... — он окинул взглядом стены, увешанные фотографиями, потом остановил взгляд на большой фотографии Киевского оперного театра. — А вот это, друзья, самое святое для меня место. Здесь я впервые в жизни побывал в театре, впервые увидел сцену, актёров. Здесь впервые передо мной раздвинулись театральные кулисы.

Максим Валерьянович задумался на минутку:

— Давно это было, давненько! Хоть это и странно, но можете мне поверить: я тогда был совсем маленьким мальчиком, гораздо младше вас. Мы только приехали тогда в Киев с Харьковщины, и мама устроилась уборщицей в этот театр. И вот как-то впервые она взяла меня на спектакль. Помню, тогда давали «Травиату». Опера Верди. Знаете? Я сидел в ложке осветителей возле самой сцены (мама попросила осветителя, чтобы он меня пустил туда). Видно было всё, и слышно было прекрасно. Я сидел и не верил, что это не сон, не сказка, что я вижу всё своими глазами. В последнем, четвёртом акте, когда Виолетта умирает, я так увлёкся, так поверил, что она действительно страдает и умирает, что вдруг возмутился неподобающим, как мне показалось, поведением партнёров Виолетты — Альфреда и его отца Жермо-на. Женщина, можно сказать, умирает, а они, мерзавцы, во всё горло поют. Не в силах сдержаться, я закричал: «Тихо! Не пойте! Она же умирает! Разве можно?!» Осветитель, что сидел рядом со мной, аж со стула съехал от неожиданности. Хорошо, что оркестр в это время громко играл, а Жермон с Альфредом изо всех сил тянули свои арии, и никто не услышал моего щенячьего визга. Обошлось тем, что осветитель отвесил мне хорошего подзатыльника и выкинул в коридор. Так я окончательной смерти Виолетты тогда и не увидел. Но заболел театром на всю жизнь. И как бы потом ни старалась мама, как бы ни пыталась сделать из меня человека (а человек, по её пониманию, означал чиновника), ничего из этого не вышло. Не проработав и двух лет, я зашвырнул свой чиновничий картуз с гербом на самую высокую тополю Бибиковского бульвара и нанялся в театральную труппу статистом, то есть актёром, который играет без слов, в толпе, в массовке, и даже имени его в афишах нет...

...Это было в театре Бергонье, теперь это театр имени Леси Украинки. В том же театре я впервые в жизни получил роль со словами. Слов было всего два. Я должен был выйти на сцену и сказать: «Здравствуйте, сэр!» Но я так волновался, что у меня отняло голос. Я вышел на сцену, увидел обращённые на меня сотни глаз — и окаменел. Суфлёр подсказывает: «Здравствуйте, сэр!» Я молчу. Суфлёр снова: «Здравствуйте, сэр!» Я молчу. Уже и зрители с первых рядов начали подсказывать: «Здравствуйте, сэр!» А я не могу открыть рот. И тут вдруг с верхнего яруса какой-то подвыпивший галёрочник закричал: «Поздоровайся с сэром, осёл!» Зал взорвался хохотом. И тогда я закричал не своим голосом: «Здравствуйте, сэр!» И публика, смеясь, аплодировала мне так, как не аплодировала самым знаменитым актёрам...

Максим Валерьянович увлёкся, глаза его блестели, щёки горели алым. Я всегда люблю слушать воспоминания пожилых людей о прошлом. И чем это объяснить, что даже рассказы о, казалось бы, незначительных событиях у них получаются интересными?.. Если бы это происходило сейчас — наверное, было бы совсем неинтересно. А когда слушаешь, как об этом рассказывает кто-то, вспоминая, — интересно.

— Эх, моя дорогая публика, то было, как первая любовь, — те первые мои годы в театре. Наверное, никто так старательно и долго не гримировался, как я. Никто так не волновался перед выходом на сцену, как я. Хотя сначала я выходил в толпе всего на минуту, ни слова не говорил, и зрители меня даже не замечали. Но мне казалось, что все смотрят именно на меня. А потом было то самое «Здравствуйте, сэр!»... А чуть позже — снова небольшая роль. Крошечная, как воробьиный нос. Я выходил и говорил: «Графиня заболела и принять вас не может». Разворачивался и уходил. И всё. Но я был убеждён, что в этих словах — главная идея всей пьесы. И говорил я их таким голосом, будто возвещал о конце света. И снова весь зал смотрел на меня и слушал меня. Это чувство невозможно передать. К тому же моими словами заканчивалось первое действие. Занавес опускался — и зал взрывался аплодисментами. Казалось, аплодируют именно и только мне...

Ещё долго рассказывал нам Максим Валерьянович о театре, о своей жизни...

Возвращаясь домой, мы с Явой всю дорогу молчали. Мы думали. Мы впервые познакомились с настоящим артистом. С артистом, который играл на сцене и снимался в кино.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. «Товарищ царь, вы арестованы!» «У-у, понесу!..»

Вечер.

Мы лежим на тахте возле открытого балкона. Этот день принёс нам столько впечатлений, что надо быть чурбаном, чтобы сразу уснуть.

Ява всё вертится, будто его что-то кусает.