Тореадоры из Васюковки (2004) Страница 34

А «мамочка» — толстенький, мордатенький здоровяк лет двенадцати — воротит нос и кривится — не хочет.

— Мамочка, ну съешь, я тебя прошу! — умоляет тётя.

А вот из воды восторженно верещит худенький щуплый дошкольник лет шести:

— Мама, вода! Мама, Днепр! Мама, я купаюсь! Мама, вода! — словно он никогда в жизни не видел воды и не купался ни разу.

Мы подошли к самой воде и начали оглядываться, куда бы положить вещи, когда разденемся. Между прочим, глядя на Днепр, кишащий людьми, я подумал: «Вот бы кто-нибудь тонул, а мы бы его спасли. Лучше, конечно, если бы тонул какой-то малыш — легче спасать...»

Это была наша постоянная, пока что несбывшаяся мечта — кого-то спасти и вообще стать героями. Особенно хорошо, если бы это случилось на глазах у всех... Почему бы, скажем, вот тому щуплому галайке не бултыхнуться в воду, например... Мы бы его сразу — раз! — и готово... И в «Вечернем Киеве» на следующий день заголовок: «Юные герои из Васюковки».

— Из «Вечернего Киева» как раз вчера интересовались, — вдруг услышал я весёлый голос. И вздрогнул — будто кто-то подслушал мои мысли. Рядом с нами разговаривали двое мужчин. Один, невысокий, круглолицый, стоял по колено в воде. Второй, широкоплечий, с крючковатым носом, стоял на песке прямо у воды. Он уже был одет (видимо, собирался домой), только босиком — туфли держал в руке.

— Всё расспрашивал про роль царя, — продолжал круглолицый. — Нет, говорю, не о чем говорить. Как будет готово — тогда и приходите.

— Правильно, — поддержал «крючковатый». — Никогда нельзя рассказывать наперёд. Я терпеть не могу, когда делятся творческими планами, обещают, берут на себя обязательства, а потом... пшик! — и ничего нет. Так что ни пуха, ни пера! Я побежал, а то уже и так опаздываю на радио!.. Пока! Привет Галине. Загляну на днях... Дом я помню... А квартира, если не ошибаюсь, тринадцатая? Так?

— Так-так! Тринадцатая! Обязательно заходи! Пока! — весело улыбаясь, крикнул круглолицый, а когда «крючковатый» отбежал, негромко, но так, чтобы мы услышали, буркнул:

— К чёрту!

Мы с Явой переглянулись и улыбнулись. Мы знали, что на пожелание «ни пуха, ни пера» нужно отвечать «к чёрту», но чтобы это делал взрослый — впервые слышали.

Круглолицый артист решительно сделал несколько шагов, собираясь нырнуть, и вдруг остановился, вскинув руки вверх:

— Ух ты! Часы забыл снять! — Повернулся, увидел нас:

— Ребята, будьте друзьями, положите вот туда, на серые штаны, чтобы мне не возвращаться. — И протянул часы. Я стоял ближе, я и взял. А артист сразу — плюх в воду и поплыл кролем, вспенивая ногами воду, как моторная лодка. Плавает — просто класс! Несколько секунд мы смотрели, как он плывёт. И вдруг слева послышался крик.

— Ой! Утонул! Утонул!.. Тонущего вытаскивай!

— Где?

— Где? — мы аж подпрыгнули. И бросились туда, куда уже бежали люди.

А что? Если бы при вас кричали «утонул! утонул!», вы бы что, стояли на месте? Вы бы, забыв всё на свете, тоже кинулись туда. Тем более, если вы только что мечтали кого-нибудь спасти! Может, вы там и пригодитесь... Да и к тому же, если учесть, что вы ещё никогда в жизни не видели настоящего живого утопленника... То есть не живого, конечно... ну, в общем... утопленника.

— Где? Где? Где? Где? — юркали мы между людьми, пытаясь что-то разглядеть. Но люди стояли плотно, и никакого утопленника видно не было.

Тогда мы поползли на четвереньках — между ногами, между ногами — как щенята... Наконец увидели. На песке головой вниз лежал кто-то большой и длинный, а верхом на нём сидел худощавый, остроногий, уже немолодой мужчина с пучком седоватых волос на груди и делал ему искусственное дыхание. Раз! Два! Раз! Два! Методом Сильвестра.

— Давайте теперь я, — сменил его коренастый, до черноты загорелый спасатель, который только что подплыл на своей лодке. Видно было, что ему неловко: ведь спас не он, а какой-то обычный, неприметный человек...

Мы пригляделись к утопленнику. Это, без сомнения, был один из тех гариков-мариков, потому что на шее у него на цепочке висела подкова, а на руке было «набито» сердце, пронзённое стрелой, и под ним надпись: «С юных лет счастья нет»...

Гостроносый и спасатель менялись дважды, но утопленник всё не подавал признаков жизни. В толпе гудели:

— Такой молодой!

— Вот беда!

— А как это случилось?

— Говорят, заплыл за буйки, и там его то ли судорогой схватило, то ли что!

— Ох, этот Днепр, сколько жизней он забирает!

И вдруг утопленник открыл глаза... В толпе возбуждённо загудели.

Утопленник приподнял голову, мутными глазами оглядывая людей, опёрся на локти. Гостроносый, который в этот момент делал ему искусственное дыхание, втянул воздух носом, сморщился и воскликнул:

— Так он же пьяный!

Спасатель тоже наклонился к утопленнику:

— Точно! Воняет, как из бочки!

— Ах ты ж чёрт!

— Вот сучий сын!

— И полезло пьяное мурло в воду, чтоб ему!..

— В такую жару пить — верная смерть!

— Вот тебе и судороги.

— Такой молодой! — слышалось со всех сторон. Гостроносый, всё ещё сидя на воскресшем пьяном «утопленнике», посмотрел на него, потом поднял руку — шлёп, шлёп! — по физиономии, аж зазвенело.

— Правильно!

— Так его!

— Чтобы знал, как пить! И людей нервировать!

— Думали, он бедная жертва, а он!..

— Ещё ему! Ещё!

— И мы можем добавить!

Толпа уже была в приподнятом настроении, напряжение спало.

Гостроносый больше не бил, резко поднялся, переступил через «утопленника» и пошёл прочь. Толпа расступилась, давая ему дорогу.

— Ничего, мы его в вытрезвитель отвезём, там с ним поговорят, — бодро сказал коренастый спасатель, подхватив «утопленника» под мышки и ведя к лодке.

— Ты бы хоть спасибо сказал человеку, что тебя спас!

— Хоть бы фамилию узнал.

— Думаешь, легко было такого бычару из воды вытаскивать! — подгоняли «утопленника» люди. Но тот только глупо пялился — видно, ещё не пришёл в себя.

Лодка отплыла. Люди начали расходиться.

— Ой! Надо же часы положить! — воскликнул я, только сейчас вспомнив, что всё ещё держу их в руке. Мы с Явой кинулись обратно. Туда-сюда побегали. А где же серые штаны? Нет серых штанов. Может, не здесь, может, левее... И там нет... Ой, беда! Что же это такое? Дяденька, где вы? Мелькают перед глазами сотни лиц, и все чужие. Кажется, не здесь... Дальше... Ой, нет! По-моему, назад... Нет-нет, я тебе говорю, вперёд... А может, правда, назад? Бегаем туда-сюда, не можем найти ни того места, ни дяденьку-артиста, ни его серых штанов. Да и как их найдёшь, если везде одинаковый песок и люди одинаково голые, ни одной особенной приметы!

Ой, зачем же нам нужен был тот фальшивый утопленник?! Что теперь делать?!

— Ну-ка, Ява, в воду! Может, артист ещё плавает. А я побегаю по берегу.

Разделся Ява — плюх в реку.

А я бегаю по берегу. Далеко убегать не рискую, чтоб хоть Яву не потерять. Но бегаю всё время. И людям в лица заглядываю...

Через полчаса Ява вылезает из воды. Тяжело дышит:

— Нет...

— Может, он... утонул? — растерянно говорю я.

— А штаны? Штанов же нет... А он уплыл без штанов... — убеждает меня Ява. — Да и плавает он так, что хоть море переплыви — не утонет.

— Что же делать?

— А я откуда знаю?

Меня охватила такая тоска — хоть плачь. Хороший, симпатичный человек дал мне часы. «Будь, — сказал, — другом, положи, — сказал, — на мои штаны, чтобы мне не вылазить...» А я... какой же я друг! Забрал часы и — фьюить! — ищи ветра в поле...

— Ява, выходит, я украл часы, — сказал я, скривившись.

Честный Ява пожал плечами.

Никогда в жизни я ещё не чувствовал себя таким мерзким, как сейчас. Конечно, ни я, ни Ява — не были мы безгрешны. Бывали случаи — трясли грушу-дичку у соседки бабы Насти, у Книшихи. Но там тех груш столько, что они всё равно гнили в траве не собранные. Да и баба Настя была такая злючка, такая вредина, что от неё вся улица стонала. И трясли мы грушу не столько ради этих паршивых гнилушек, сколько в знак протеста против её скверного характера.

А то ещё я как-то, когда был мал, украл у своей тётки пирожок с маком. Каюсь. Но ведь это у родной тётки, и это же пирожок! А здесь — у чужого человека, и не пирожок, а часы — дорогая вещь.

А мы ведь собирались ловить воров! Как же ловить, если я сам вор!

Мне хотелось встать и, рыдая, закричать на весь пляж:

«Товарищи милиционеры! Берите меня за шкирку и ведите в участок. Я вор! Я украл часы у хорошего человека, который поверил в мою честность. Берите меня, товарищи милиционеры!»

Но я не стал и не сказал. Потому что, к счастью, поблизости не было ни одного милиционера. А может, и был — только голый. А разве узнаешь милиционера, когда он голый. Да и вообще, голый милиционер — это не милиционер. Никакого благоговения перед голым милиционером нет. Вот, скажем, милиционера Валигуру, что у нас в селе живёт, наш сельский пьяница Бурмыло признаёт только тогда, когда тот в форме. А если, скажем, Валигура копается у себя на огороде без фуражки и без кителя, в одних галифе, и тут его зовут утихомирить Бурмыло, и он приходит как есть, — то Бурмыло на него и смотреть не хочет, только плюётся:

— Тьфу! Кто такой! Не знаю тебя! Уходи отсюда! Пшел! Тьфу!

А стоит только Валигуре надеть милицейский китель, а главное — фуражку, как Бурмыло сразу становится покорным, как овечка, говорит: «Извините, господин начальник», — и идёт домой спать.

Нет, голый милиционер — это не милиционер.

— Знаешь что, — сказал Ява. — Так мы артиста не найдём.

— Так что — в милицию? — перебил я его, чувствуя холодок под сердцем.

— Ага! — фыркнул Ява. — Нас там как раз ждут. И передавай привет сбитому милиционеру.

— А что ж тогда? — спросил я, почти со слезами.

— Мы как сюда пришли? Через мост. А назад люди как идут? Тоже через мост. Другого пути нет. Вот и сядем у моста и будем ждать. Или мы его увидим, или он нас. С пляжа он ещё не ушёл. Точно! Куда он без часов пойдёт?

Ну что ж! Я согласился. Может, Ява и правда говорит. Гораздо разумнее сидеть у моста, чем, высунув язык, носиться по пляжу. Пошли мы к мосту. Сели у перил: Ява — с правой стороны, я — с левой. Сидим. Солнце уже на вечерний уклон пошло. Люди потянулись с пляжа домой. Плотной стеной, почти вплотную друг к другу идут и идут...