Тореадоры из Васюковки (2004) Страница 33

Кроме этой надписи, было ещё множество других. Только уже от руки и куда более позднего происхождения. Почти всё Магдебургское право было густо исписано весьма однообразными формулами: «Коля + Ляля = любовь», «Вова + Оля = любовь», «Юра + Нюра = любовь», «Толя + Галя = любовь» и так далее.

А один кто-то нацарапал вот такими вот буквами свою формулу аж метра за три над землёй: «Жека + Лёха = любовь». Наверное, ему пришлось притащить из дома лестницу, иначе не верится, что у него было такое длинное тело. По-человечески его, видимо, звали Алексей, а её — Женя; писал он по-русски и не знал, что по-украински «льоха» — это свинья. Так что получилось, будто он сам себя свиньёй назвал.

То, что никто из них никогда не получал пятёрку по чистописанию, было видно сразу — такие загогулины они там понавыводили. И ещё было понятно, что, может, друг друга они и любили, но больше никого не любили — так испохабили памятник, что смотреть противно.

— И зачем их той грамоте учили! — с чувством сказал Ява.

«Смотри ты, какой хороший! А не ты ли, дорогой Ява, писал мелом на сарае за школой всякие революционные слова против завуча Саввы Кононовича», — подумал я. Но не сказал ничего. Потому что и сам был грешен: когда-то писал на заборе непечатные глупости. Видишь, как это плохо. Больше не буду!

Окрылённые благородными чувствами, мы направились к пешеходному мосту, который вёл на Труханов остров. По мосту шёл непрерывный поток людей. Куда это они?! Там же и так некуда сесть... Ой, боюсь, кого-нибудь сегодня затопчут. Боюсь, что будут жертвы!

Жертвы... Чем ближе мы подходили к парашютной вышке, тем сильнее в груди у меня шевелилось что-то мерзенькое-мерзенькое — скользкое и холодное. Высокая всё-таки, зараза! Это тебе не ива, с которой мы в реку прыгаем. А вдруг парашют не раскроется — тогда только *шмяк!* — и кранты тебе...

Интересно, а бывает ли, что парашют на парашютной вышке не раскрывается?.. Бывают ли тут несчастные случаи... И жертвы...

Перешли мы мост, свернули налево, к пляжу. Интересно, о чём сейчас думает Ява? Что-то он уж слишком бодро идёт, подозрительно бодро. Так серьёзные люди в первый раз прыгать с парашютом не идут. Я приглядываюсь к вышке — не видно, чтоб кто-то прыгал. Может, уже сегодня была какая-то жертва... А мы, два дурака, идём...

Умные люди вон в пинг-понг играют, в настольный теннис — абсолютно безопасная игра, полностью гарантирует жизнь. Стоят два десятка столов, и белые пластмассовые мячики скачут над ними, как пузырьки во время дождя...

И вот парашютная вышка.

Ты посмотри — никого нет. И парашюта не видно. И верёвка, на которой он должен висеть, заброшена куда-то вверх.

Неподалёку от вышки под деревом сидел какой-то полуголый пожилой дядечка в брезентовых штанах. Именно то, что он был не в плавках, а в штанах, заставило меня подумать, что он кто-то из администрации.

Я подошёл и спросил:

— Скажите, пожалуйста, а вышка что — не работает?

Дядечка посмотрел на меня, фыркнул:

— Почему не работает? Работает. Только видишь — парашюта нет. Кто-то украл, говорят. А без парашюта с неё прыгать опасно. Впрочем, пробуйте, ребята. Вижу, вы такие герои, вам парашют совсем не нужен.

Мы поняли, что дядечка шутит. Ну конечно, не работает вышка, не работает... Ур-р...

— Вот обидно, — сказал я.

Рядом с вышкой была карусель. Сначала я подумал — обычная. А потом присмотрелся — нет, совсем необычная. На высоком железном столбе огромное колесо, а к этому колесу на длинных цепях прикреплены кресла. Крутится колесо, и кресла на цепях кружатся, отлетая в стороны — как если банку на проволоке раскручивать над головой.

Подмигнул Яве:

— Ну что, давай?— Давай.

Выскребли мы последние копейки. Заплатили. Сели. Поехали! Сначала медленно-медленно. Потом всё быстрее, быстрее...

— Ого-го-го-го-о... — радость вырывается из груди. Ну и ловкая же карусель! Совсем как будто птицей летишь по воздуху — вроде бы тебя ничто и не держит... — гух-гух-гух!..

— Др-р-р-р... — это я ртом, изображаю гул мотора. Как будто лечу на сверхзвуковом истребителе...

— Та-та-та-та-та-та... — из пулемёта стреляю по Яве. Ява оборачивается и тоже:

— Та-та-та-та-та-та...

— Иду на таран! — кричу я, подлетаю к Яве — толкаю его сзади — он отлетает от меня. Потом подлетает — толкает меня — и я отлетаю... И-и-эх!.. Вот это карусель! Ну и карусель! И никаких тебе несчастных случаев! Никаких жертв! Цепь такая, что быка выдержит.

Вот бы так летать, летать, летать... Целый день летать... А тут медленнее, медленнее... Стоп! Приехали! Слазьте! Всё! Вот и всё!

Хочешь ещё — пожалуйста, плати деньги и крутись себе сколько угодно.

Де-е-е-ньги! Где их взять, если они уже тут — в животе! И зачем мы столько мороженого умяли! Не могли на две-три порции меньше? Как раз бы хватило на карусель! А так — из-за этого проклятого мороженого приходится отказываться от такой важной для меня, такой лётной забавы.

Дурак я, дурак! Ну, у Явы ухо, ему надо было! А я-то зачем? Зачем я?! Надо было на себе экономить. Пусть бы Ява сам ел. Мороженого я и в Васюковке сколько хочешь найду. А такую карусель в Васюковке ещё кто знает когда построят! Я уже и вырасти успею...

Ява видит моё настроение. Вздыхает сочувственно. Говорит:

— Пошли хоть искупаемся.

— Та-а! — машу я рукой. — Что я, купаться в Киев приехал? Я и дома могу вдоволь накупаться... Да и где тут купаться? Людей — как в лесу, заблудишься. До воды и не доберёшься. У берега и воды-то уже нет — одни люди...

Но это я так говорил, чтобы как-то сорвать злость. Быть на киевском пляже и не искупаться мог только больной или ненормальный. Тем более в такую жару. Мы начали пробираться к воде.

Я не могу себе точно представить, что такое миллион человек. Но если уж представлять, то, наверное, это и есть киевский пляж. По-моему, там было не меньше миллиона. Кто не верит — идите и пересчитайте.

Это было похоже на какой-то гигантский базар. Только все голые и никто не торгует. Никогда я не видел столько голых людей сразу. Ну, бывало, видел одного, двух, трёх, ну, два-три десятка — в бане. А тут — миллион голых. Даже не верится, что такое бывает на свете.

Древние люди, что придумали ад, были наивны и без воображения. Разве это ад? Вот киевский пляж в жаркий выходной — вот это ад! Люди тут действительно жарились, пеклись, шкварились на солнце. Половина лежала голыми на животах, молча, не двигаясь, с закрытыми глазами, словно мёртвые. Только по движению живота можно было понять, что они живы, что дышат. Другая половина непрерывно что-то ела, жевала, чавкала, глотала, пила молоко из треугольных бумажных пакетов, пила пиво и лимонад из бутылок.

Казалось, эта половина пришла на пляж исключительно, чтобы поесть. А лишь незначительная часть плескалась, купалась в воде. Но и этой части было достаточно, чтобы вытеснить своими телами половину воды из Днепра. Ещё одна незначительная часть всё время куда-то шла. Шла, перешагивая через тела, наступая кому-то на ноги, на руки, на головы и так далее. Но и этой части было достаточно, чтобы напоминать вокзальную толчею. А вон — гуп! гуп! гуп! — под кустами играют в волейбол, стоят кружком и бьют по мячу. И не так, чтобы красиво играть, а всё норовят кому-нибудь по голове зарядить. Разноцветные мячи не столько в воздухе летают, сколько по песку скачут, через людей перепрыгивая. Вот такой пляжный волейбол.

А вон «геркулесы» ходят, степенно, всё время мышцы напрягая и грудь вперёд выпячивая. И у каждого на руке номерок на резинке — от гардероба, — будто всех этих «геркулесов» кто-то пронумеровал.

— Здорово, Шрик!

— Привет, Шурик!

— Чао, Марик!

Это «геркулесы» между собой здороваются, не останавливаясь и не поворачивая головы, чтобы не потерять важность фигуры. И все эти нумерованные индюковатые Марики, Гарики и Шурики отличались от остальных тем, что были разрисованы татуировками. У них они были где угодно — на руках, груди, ногах и даже на спине. И что только не было «набито»: корабли, орлы, звери, женщины, кинжалы и разные мудрые тексты, например: «Смерть за измену» и тому подобное. Это во-первых. А во-вторых — у всех что-то висело на шее. То ли подковка, то ли бляха, то ли женская брошка, то ли ключ, то ли просто цепочка, то ли крестик. И странно было видеть крестик на груди, где набит пиратский корабль, кинжал и ещё надпись «Смерть за измену». Ясно, что крестик никакого отношения к Богу не имел — просто мода.

«Чего доброго, мода ещё и на поповскую рясу появится, — подумал я. — И будут тогда киевские Гарики в рясах по Крещатику гулять...»

А вон дядька какой странный. Там, где у людей волосы (например, на голове), — у него лысина, а там, где обычно голо (например, на спине), — у него густая рыжая шерсть — как у медведя. А он лежит, загорает. Ну и чудак! Разве шерсть может загореть? До тела солнцу через такую шерсть не пробиться.

А вон дед какой! Только что выскочил из воды и давай гимнастику делать — приседает, отжимается, подпрыгивает — как мальчишка. Худющий, лысина сверху, а по бокам и сзади головы — длинные волосы до плеч. И улыбается во весь рот, подмигивает кому-то. Вот это дед! Тю! Посмотрите, что творится! Старая бабушка, сивая и сморщенная, в теннис... или как его... в бадминтон машет ракеткой. Так машет, что в глазах рябит.

Ого-го! Интересно было бы посмотреть на нашу бабу Трындичку с такой ракеткой. Всё село бы сбежалось. А тут никто и внимания не обращает.

Интересные деды и бабки в Киеве. Какие-то мальчишеские. Словно старые дети. А молодые парни наоборот. Вон идут двое. Ну, лет по двадцать, не больше. И оба бородатые. Диковато!

А вон какая-то тётка спит под деревом. Укуталась с головой в одеяло и храпит. Зачем она на пляж пришла — непонятно. Дома под одеялом и то лучше выспаться можно.

А сколько детей! Сколько детей на пляже! Только и слышно:

— Сёма, выйди из воды! Сёма, выйди из воды!

— Галочка, не заплывай! Плыви назад!

— Сашка, где твои туфли? Где твои туфли, я тебя спрашиваю?

— Алик, сними мокрые трусы.

— Толя, отдай ему мяч! Толя! Это же не твой мяч, это его мяч.

— Яша, за вредность сегодня купаться больше не будешь. Не будешь... За вредность...

— Оленька, ты снова насыпала песка в мои туфли! Ну-ка высыпи сейчас же!

— Мамочка, ну съешь яичко! — Говорит толстая тётя в полосатом купальнике, держа в руке очищенное яйцо.