Тореадоры из Васюковки (2004) Страница 29

Держись!

Я держался из последних сил. Ещё спасибо Гоголю, что он нас пожалел и не дал Бобчинскому и Добчинскому больше реплик. А то бы мы точно погибли. Мы и с теми, что есть, справиться не могли.

Это было хуже любых уроков. Нам выучить стихотворение по литературе — всегда была мука. Но в стихах хоть рифма помогает, одна за другую цепляется. А тут — проза. Зацепиться не за что. Пока смотришь в бумажку с ролью — слова ещё как-то держатся. А только уберёшь бумажку — слова разбегаются, как тараканы по печке, и в голове пусто, аж звенит... Но с бумажкой играть на сцене нельзя. Если актёры будут по сцене с бумажками ходить, как ораторы на трибуне, это не спектакль будет, а конференция. А мы ведь хотели показать не конференцию, а «Ревизора» Гоголя.

— Ява, — вздыхал я, — давай всё-таки учить роли. Смотри, как Карафолька зубрит! По четыре часа за сараем бубнит. И Коля Кагарлицкий уже месяц гулять не выходит — тоже зубрит. А Гребенючка даже кино дважды пропустила.

— Что-о? Чтобы я зубрил?! Ни-ког-да!.. Зубрёжка — это для дураков, для неспособных. А мы с тобой ребята талантливые. Обойдёмся без зубрёжки. Давай лучше подумаем над эмблемой. В МХАТе чайка на занавесе, и нам что-то такое нужно. Кряква или дикая утка. Или петух пестрый... А? Как думаешь?

— А я знаю?

— Ну, мы об этом ещё подумаем, время есть... А сейчас пошли к берегу, я там лисью нору нашёл, может, выгоним рыжехвостую.

Я вздыхал и тащился за Явой. Проходили дни...

— Ява, — говорил я ещё через неделю. — Ой, давай учить слова, голубчик! Я же ни одного слова своей роли не знаю.

— Та-а! — отмахивался Ява. — В крайнем случае будем играть под суфлёра. А суфлёр у нас — ого-го!

Это был наш единственный шанс. Суфлёр у нас и правда был выдающийся! Кузьма Барило. Чемпион школы по подсказкам. С последней парты подсказывает — будто прямо в ухо шепчет.

Премьеры нашей всё село ждало с таким нетерпением, как будто должен был приехать лучший театр столицы. Особенно после того, как на репетиции побывал дед Салимон. Мы его не звали. Он случайно попал — ремонтировал в клубе стулья, а тут мы пришли. Сначала дед на нас внимания не обращал, молотком постукивал. Потом слышим — стук прекратился, прислушивается дед...

А мы как раз отыгрывали первую сцену, где городничий Карафолька, услышав от Бобчинского и Добчинского (то есть от нас с Явой) о ревизоре (Коле Кагарлицком), даёт указания полицейскому (Ваське Деркачу).

Городничий Карафолька стоял на сцене, выпятив подушки под рубашкой, изображавшие живот, и хриплым басом (где он его только находил!) говорил:

— ...Квартальный Пуговицын... он ростом высок, пусть для благоустройства стоит на мосту. А ещё — разберите скорее старый забор у сапожника, и воткните туда соломенную веху, чтобы было похоже на планировку. Ведь чем больше разрушений, тем больше кажется, что градоначальник действует. Ой, Боже мой! Я ж забыл, что под тем забором навалено возов сорок всякого мусора. И что это за народ такой! Только поставишь где-нибудь памятник или забор — чёрт знает откуда несут всякий хлам!

Тут в пьесе написано: «вздыхает». Карафолька по всем правилам вздохнул, сделав паузу. Этой паузой немедленно воспользовался дед Салимон, которому, видно, давно хотелось высказаться.

— Вот щучий сын! — на весь зал гаркнул дед. — Вот же специалист! (Это у него было самое страшное ругательство.) Очковтиратель проклятый! Точно наш бывший председатель Припихатый! Тот тоже такое выкидывал, когда начальство из области приезжало... Правильная пьеса! Молодец автор! Жизнь знает...

С того же дня всё село только и говорило о спектакле.

— Бу-бу-бу... «Ревизор»... Гу-гу-гу... Хлестаков!... Ру-ру-ру... Пьеса... — слышалось из каждого угла. Даже старенькие бабушки, в жизни не державшие таких слов на языке, и те: «Ревизор», «Ревизор», — аж удивительно. А глуховата и неграмотная баба Гарбузиха распустила среди своих подружек слух, что автор «Ревизора» вовсе не Гоголь, а корреспондент районной газеты Курочка, который когда-то приезжал в наше село и всё точно написал про нашего прежнего председателя Припихатого. Но поскольку тот теперь занимает важную должность инструктора в облуправлении культуры, всё написано завуалированно, и подписался Курочка псевдонимом — Гоголь...

Нынешний председатель колхоза Иван Иванович Шапка очень смеялся над этим слухом и выделил нам немалые деньги на декорации и костюмы. Это было настоящее везение. Делать декорации нам помогал учитель рисования и черчения Анатолий Дмитриевич, а костюмы шила из крашеного мешковины и марли целая бригада девочек. С осени до самой весны мы готовили пьесу. И вот...

Если бы в тот вечер в село забрёл вор, он мог бы спокойно выносить всё из домов и грузить на телегу — никто бы не помешал. В хатах не осталось ни души — даже собаки сбежались к клубу и устроили здесь свои собачьи вечеринки.

Да что там — даже столетняя баба Трындычка, прабабка нашего зоотехника Ивана Свиридовича, про которую дед Салимон говорил, что она «уже пошла на второй круг», и что у неё скоро снова начнут резаться зубы, и что она никогда не умрёт... К ней даже из Киева приезжали выяснить, чего она так долго живёт (а мы с Явой точно знали — оттого, что она ест полынь — божье дерево; мы сами видели*). Эта самая Трындычка, которая тридцать лет не выходила за порог, никогда не была в кино и не то что в клубе, а даже в церковь уже не ходила — она тоже приползла на наш спектакль.

* Мы и сами пробовали тот полынь есть, но на следующий день бросили — горько; может, как постареем — тогда... А может, и не надо нам такого горького долгожительства... (Примечание Павлуши Завгороднего).

— О! Я же говорил! — радостно закричал на весь зал дед Салимон. — Уже ходить учится. Скоро и в пляс пойдёт.

За это баба Трындычка молча влепила деду костылём по спине, и зал загремел хохотом. Но подождите...

Дзынь! Дзынь! Дзынь-ь-ь! В сердце резанул третий звонок. В фойе гаснет свет.

— А ну! А ну! А ну! — шикнула на нас (тех, кто не должен выходить в первой сцене) Галина Сидоровна.

Занавес с лязгом раздвигается (он у нас как цепной пёс — по ржавому тросу на железных кольцах).

Всё! Началось. Назад пути нет.

— Я пригласил вас, господа, чтобы... — уже слышен голос городничего Карафольки.

Я стою за кулисами, сжимаю кулаки у груди и шепчу: «Всё будет хорошо! Всё будет хорошо! Всё будет хорошо!» — как заклинание.

Эх, глупый я, что ни одной молитвы не выучил! А бабушка же учила! Сейчас бы пригодилась! Такое же чувство было, когда я первый раз решился прыгнуть с вершины вербы в реку! Стоял на суку, смотрел вниз, сердце уже давно вылетело из груди и летело в воду, а я всё ещё держался за ветку и не мог отпустить... Но нет!

Это были игрушки, а не переживания. Я бы с радостью прыгнул сейчас не то что с вербы — с киевской телебашни, только бы...

— Га-га-га! — рванулся смех по залу. Вот проклятый Карафолька! У него даже на репетициях смешно выходило...

«Ну ладно, спокойно, спокойно! Всё будет хорошо! Сейчас засмеются — и всё будет хорошо!..»

— Га-га-га!

«Вот! А я, дурак, боялся!..» Всё ближе, ближе, ближе... Сейчас уже...

Только Карафолька скажет... — вот! вот! вот!.. — «Так и ждёшь, что сейчас откроются двери — и вдруг...» Внутри у меня что-то щёлкнуло, я дёрнулся всем телом и вместе с Явой выскочил на сцену.

— Чрезвычайное происшествие! — отчаянно крикнул Ява.

— Неожиданная новость! — отчаянно крикнул я.

— Что? Что случилось? — вскочили все на сцене. Получилось очень убедительно. Зал замер.

— Непредвиденное дело, — выкрикнул я. — Приходим в гостиницу...

— Приходим с Петром Ивановичем в гостиницу, — перебивая, крикнул Ява.

В зале — мёртвая тишина.

«Вот мы молодцы! Ну просто молодцы! Всё идёт как по маслу!» — мелькнуло в голове. Я с триумфом гляжу в зал, вижу десятки глаз, устремлённых на меня. И...

— Э! — говорю я, зная, что сейчас должен сказать именно «Э». Но дальше... Будто кто-то в одно ухо мне — фуух! — и всё из головы через другое — фить! — и голова моя стала пустая-пустейшая, как дыра. Ни одного слова. Ни из роли Добчинского, ни вообще. Будто я телёнок и не знаю человеческого языка. Только это «Э» в голове катается и о череп стучит.

— Э! — говорю я снова. И смотрю на Яву. А он — на меня. И я понимаю — он тоже... У него тоже всё — фить! — и нет...

— Э! — в третий раз экаю я. И мы смотрим.

— Э! — экаю я.

— Э! — экает Ява.

И снова смотрим... Зал взрывается хохотом. Все думают, что так и должно быть. Вон и баба Трындычка растянула свой беззубый рот в улыбке, нос у неё коснулся подбородка, лицо стало сплюснутым и вдвое меньше обычного (сколько ж лет она не смеялась!).

— Га-га-га! Го-го-го! Иу-гу-гу!.. — ревёт зал.

Кузьма высунулся из суфлёрской будки и, широко разевая рот, по слогам подсказывает мне реплику. Даже глухой бы понял. Уже и городничий Карафолька подсказывает, и почтмейстер Сашко иузь. На первых рядах тоже поняли, и кто-то из зала начал подсказывать.

Я слышу отдельные слова, но они разбегаются, как непослушные овцы, и я, как неудачливый пастух, не могу их собрать. Если бы меня спросили сейчас: «Как твоя фамилия?» — я бы, наверное, и её не вспомнил.

А в задних рядах всё ещё хохочут, думая, что так по пьесе. И сквозь хохот слышен чей-то возглас: «Вот молодцы! Ну и молодцы!»

Это уже слишком!

Больше я не выдержал.

Я сорвался с места и, сбив по пути какую-то декорацию, бросился со сцены...

Я бежал по безлюдному селу вслепую, не разбирая дороги, а ветер свистел в моих бакенбардах.

И только за селом, в верболозе, у реки, я упал в траву и катался, и стонал, и землю грыз от стыда, от позора, от отчаяния.