Тореадоры из Васюковки (2004) Страница 28

И диктант мы писали вдвоём.

Галина Сидоровна сразу поняла, зачем я пришёл, и сказала:

— Садись, тоже пиши, тебе это полезно.

И знаете, я написал хуже, чем Ява. Он сделал всего две ошибки, а я три. Недаром он, хитрюга, притащил с собой «Грамматику» на необитаемый остров.

И вот теперь он стоит у доски и уверенно пишет упражнения. Ни одной ошибки.

Кстати, я знаю, что в книге «Робинзон Крузо» у него лежит бумажка с одним адресом.

Вряд ли кто-то стал бы хранить адрес просто так, не собираясь им воспользоваться.

Так что грамматика моему другу ещё и, так сказать, личностно необходима. Отличнице безграмотного письма не напишешь — лучше сразу в колодец, вниз головой.

— Молодец, Рень, садись! — говорит Галина Сидоровна. И мой дружище, переполненный гордостью, важно возвращается на место.

Сев за парту, Ява несколько минут молчит — пока не улягутся чувства, вызванные похвалой учительницы. Потом наклоняется ко мне и шепчет:

— Ну что — испытаем?

— Давай, — говорю я.

Мы наклоняемся и суём головы под парту. Ява вытаскивает из-за пазухи плоскую жестяную коробочку из-под конфет, из которой торчат разные винтики, шпунтики и проволочки. Это изобретённое нами механическое устройство для расстёгивания пуговиц. Официального названия оно пока не имеет и зовётся условно «штукакенция» (не «штука» и не «штукенция», а именно «штукакенция», потому что каждое изобретение должно иметь своё имя). Действует «штукакенция» очень просто: прикладываешь к пуговице, нажимаешь на кнопку — и готово. Только сначала, конечно, надо завести пружину. И вот Ява берёт и начинает заводить.

Конечно, это ещё не на транзисторах, не на полупроводниках, но...

Крррекк! — вдруг громко на весь класс щёлкает пружина и, выскочив из коробочки, бьёт снизу Карафольку, сидящего перед нами.

Карафолька вскрикивает.

— Эй ты, разиня! — шиплю я на Яву.

Но поздно! Словно гром с неба, раздаётся над нами гневный голос Галины Сидоровны:

— Завгородний и Рень, вон из класса!

Красные, как маки, мы вылезаем из-под парты и один за другим идём к дверям. Учебный год начался…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

рассказана снова-таки Павлушей Завгородним

НЕЗНАКОМЕЦ ИЗ ТРИНАДЦАТОЙ КВАРТИРЫ,

или

ВОРЫ ИЩУТ ПОТЕРПЕВШЕГО

приключенческая повесть

ГЛАВА ПЕРВАЯ. «Э», — сказали мы с Явой

Я поправляю бакенбарды, становлюсь на цыпочки и смотрю в дырку в занавесе. Сердце моё замирает и замирает…

Я не первый заглядываю в дырку. До меня в такую же дырку заглядывали, наверное, и Щепкин, и Станиславский, и Бучма, и Тарапунька со Штепселем… Тысячи актёров всех времён и народов смотрели в дырку в занавесе. И так же спокойно и весело усаживались зрители по ту сторону занавеса — в зале. И так же скакали мурашки в душах по эту сторону — на сцене. А особенно — когда премьера.

А у нас сегодня премьера.

— Подвинься! Дай мне!

Чья-то вспотевшая горячая щека решительно отталкивает мою голову от дырки. Это — Карафолька. В другое время я, может, и не простил бы ему такой наглости, может, даже врезал бы. Но сейчас у меня нет на это сил. Вся моя энергия уходит на волнение.

В обычном состоянии человек сначала вдыхает, потом выдыхает. А когда волнуется — он, по-моему, только выдыхает. Всё время только выдыхает — не вдыхая. И откуда только берётся воздух в груди — не пойму.

Я хожу по сцене и выдыхаю.

Может, вы думаете, что я один выдыхаю? Ага, как же! Вон — х-хе… х-хо… х-ху… х-хи… Все артисты ходят и выдыхают. И кажется, будто от этого по сцене гуляет ветер, качает декорации, колышет занавес, поднимает пыль с пола. Если бы наш сельский клуб был не кирпичный, а резиновый, он бы уже надулся, как шарик, и давно лопнул бы — и все мы улетели бы в космос: вместе с декорациями, баянистом Мироном Штепой, который доигрывает сейчас последнюю перед началом польку-кокетку, продавщицей мороженого Дорой Семёновной и всеми зрителями.

Зрители!.. Ох, зрители!.. Гром вам на голову! Ещё совсем недавно это были такие милые, такие близкие хорошие люди, которые всегда могли помочь, посочувствовать, поддержать. Николай Иванович, дед Варава, дед Салимон, завклубом Андрей Кекало, тётка Ганна, баба Маруся, Гришка Чучеренко, папа, мама. Они за тебя в огонь, в воду — куда угодно!

А теперь… Даже родная мама теперь не мама, а зритель.

Не было ни одной живой души по эту сторону занавеса, которая бы не волновалась. От учительницы литературы Галины Сидоровны, художественного руководителя, до гундосого третьеклассника Бети Башка (по метрике — Пети Пашка), который открывал и закрывал занавес. Все волновались. Но больше всего волновались мы: я и Ява. Нам было от чего волноваться. Потому что это мы заварили всю эту кашу, мы придумали тот театр.

Мы с Явой — Станиславский и Немирович-Данченко нашего деревенского МХАТа (точнее, ВХАТа).

— А что?! А что?! — размахивая перед моим носом руками, горячился осенью Ява. — Такой театр можно замутить! На весь район!.. Настоящий МХАТ! Только тот — Московский, а наш будет — Васюковский художественный академический театр… ВХАТ… А что?! На гастроли поедем… Вот МХАТ недавно из США вернулся. Разве плохо?

Меня уговаривать не надо было. Я был Немирович-Данченко… Уговаривать надо было Галину Сидоровну и остальное школьное начальство. Но и Галину Сидоровну уговаривать не пришлось. Она сразу нас поддержала:

— Молодцы, мальчики! Правильно! Я давно хотела организовать драмкружок, да всё как-то не доходили руки. Ну, раз вы инициаторы — составьте список всех желающих. Парни вы энергичные — будете старостами кружка.

В тот день мы очень собой гордились. Даже ни разу не гыгыкнули и никого не пнули. Серьёзные и солидные, мы ходили по классам и составляли список — длиннющий, на два с половиной метра. Сначала записалась почти вся школа. Хорошо, что потом, как это обычно бывает, девяносто процентов отсеялось. Мы так увлеклись, что даже не всех хотели записывать.

Коле Кагарлицкому Ява сказал:

— Слишком ты какой-то… тихий!.. Ни видно, ни слышно тебя. Тебя и на сцене не услышат.

И только увидев, как покраснел от обиды Кагарлицкий, Ява смягчился:

— Разве что статистом будешь, толпу играть… — и записал.

На первом собрании кружка выбирали пьесу. Выбирали долго. Перебрали десятки пьес. От трагедии Шекспира «Отелло» (отклонена за непедагогичность — уж слишком про любовь) до «Платона Кречета» (тоже про любовь, чтоб её!). Нас даже начал брать отчаяние, мы уже подумали, что все пьесы — про любовь. А даже если бы любовь была педагогичной, мы сами не хотели про любовь. Чтобы я вам, значит, на глазах у всей деревни целовался на сцене с какой-нибудь Галькой Гребенючкой! Да я лучше с коровой поцелуюсь!..

Наконец Галина Сидоровна сказала:

— Поставим «Ревизора» Гоголя. Во-первых, это не про любовь. Во-вторых — по программе, так что нам это даже очень полезно. В-третьих — это просто невероятно весёлая и остроумная вещь. И ролей много, всем хватит.

Мы тут же прочитали «Ревизора», и он нам очень понравился. Комедия — огонь!

Если хорошо поставить — живот надорвёшь от смеха.

Начали распределять роли. И вот тут возникла заминка. Я и Ява, как Станиславский и Немирович-Данченко, как инициаторы, конечно, хотели играть самые главные роли. Причём обе — одинаково главные. Но главная роль была одна — Хлестаков. Я считал, что эта роль — как раз для меня. Сам Гоголь пишет, что Хлестаков — «тоненький, худенький… без царя в голове… неспособен удержать внимание на какой-нибудь мысли…». Ну, словом…

Но Ява сказал:

— Пфе!.. Посмотри на себя в зеркало — и сам поймёшь, что ты на Хлестакова похож, как свинья на лошадь. Только и общего — две руки, две ноги и голова. А Хлестаков — это же в-воогонь! Это, понимаешь… Это — вот! — и он встал в позу, задрав нос и оттопырив губу.

— Ха! — сказал я. — Смотрите на него! Ой, не могу! Хлестаков! Какое-то пугало, а не Хлестаков! Крокодил! А ну, пусти! Пусти, говорю, рубашку! А то как задам!..

Роль Хлестакова Галина Сидоровна отдала Коле Кагарлицкому.

Тяжело было и с другими главными ролями. И городничий Антон Антонович Сквозник-Дмухановский был один… И судья Амос Фёдорович Ляпкин-Тяпкин — один. И попечитель Артемий Филиппович Земляника — один! И…

Но всё-таки «Ревизор» — гениальная пьеса. А Гоголь — гениальный писатель. Он знал, что мы с Явой будем играть в «Ревизоре», и написал две роли — Добчинского и Бобчинского. Совершенно одинаковые. Специально для нас. Чтобы мы не ссорились. Роли, конечно, не совсем главные. Но вы не думайте — без Бобчинского и Добчинского ничего бы не вышло. Всё в пьесе бы пошло наперекосяк. Пьесы бы не было. И не играл бы Кагарлицкий Хлестакова. Ведь именно Бобчинский с Добчинским и придумали, что Хлестаков — ревизор. Вот так-то…

Когда мы с Явой это поняли — мы сразу помирились.

Начались репетиции…

Ох!..

Почему-то у нас с Явой никогда не было сомнений, что мы очень талантливые. Как актёры. Что-что, а разные выкрутасы, дурачества и фокусы мы умели. Пф!.. На всю деревню были знамениты.

— Вот артисты! — прямо говорил про нас дед Салимон. А он в этом деле разбирался. Он когда-то, служа в армии, играл в духовом оркестре. На самой большой трубе — бас-геликоне. Она и сейчас у него на чердаке валяется, похожая на гигантского улитку. В праздники, когда дед Салимон хряпнет «по третьей», он иногда даёт концерт — бубнит в свою трубу. Старые бабки говорят, что это очень похоже на архангельский глас, и крестятся. Больше всех дедова игра нравится нашим деревенским собакам. Они с восторгом воют до самой ночи. Нет, если дед Салимон сказал, что мы артисты — никаких сомнений не было.

Но на репетициях с нами случилось нечто невероятное. Мы сами себя не узнавали. Это были не мы. Это были два слизняка, две мокрицы, два мешка с трухой. Мы вдруг поняли, что одно — говорить то, что сам придумал, шутить и «валять дурака» (как говорит мой папа), и совсем другое — говорить чужие слова, те, что по пьесе, то есть играть роль.

Мы не говорили. Мы жевали резиновые мёртвые слова. И нам было тошно. Во рту кисло, а в животе холодно.

— Ничего, — подбадривал и себя, и меня Ява. — На премьере мы себя покажем… Мы как зажжём, как зажжём!..

— Ага, зажжём… фигу с маслом, — безнадёжно бормотал я.

— Паникёр несчастный! На репетициях у великих актёров тоже не получалось… Ты же знаешь… Помнишь, Максим Валерьянович рассказывал…