Тореадоры из Васюковки (2004) Страница 25

Он по колено ходил в воде вокруг лодки и ощупывал борта, бормоча: «Вот здесь надо бы зашпаклевать, а тут просмолить, а эту доску вообще заменить».

Ему хотелось ещё что-то сказать, он почесал за ухом, шмыгнул носом и наконец произнёс:

— Знаешь... Привези мне скиглика хоть одного. Захотелось, как перед смертью. А то всё рыба да рыба.

Скигликами у нас называли те самые глазурованные пряники, что продавались в сельмаге. Засохшие и твёрдые, как дрова, они и правда скрипят, когда в них вгрызаешься зубами. Один скиглик можно есть весь день. Может, за это мы их и любили.

— Хорошо, привезу, как же, — сказал я и оттолкнулся от берега.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ. Во сне и наяву

— Где ты целый день бегаешь, не евши? Глянь, аж глаза ввалились, — укоризненно встретила меня мать.

— Да что вы, мама! Я ухи так объелся. Ой и вкусная! Там один Сашко такой кудесник оказался — лучше любого повара, — так неожиданно проболтался я, что еле успел прикрыть рот, чтобы совсем не проговориться. Мать заметила мой жест, подозрительно посмотрела и спросила:

— А это про какого Сашка ты?

— Да про... про... Юрчишина, — начал выкручиваться я, как угорь из сети. — Тот, знаете, что у мельницы живёт, сын дяди Михаила.

А сам чуть не млел от страха. А вдруг мама его сегодня в селе видела? Тогда конец. Нет, обошлось! Мама ничего не сказала. Значит, не видела.

— Ну что — хорошо клевало? — ласково улыбнулась мама.

— Да так себе! Еле на уху наловили, — врал я, не краснея. — Сегодня на ночь собираемся. На плёсы. Отпустите?

— Посмотрим, посмотрим. А пока иди-ка дрова наруби, а то у меня уже все вышли.

И я, радуясь, что всё обошлось, побежал рубить дрова.

До обеда я весь кубарем возле мамы — то воды принесу, то помои вынесу, то в избе подмету. Такой хорошенький, хоть рану прикладывай. А что поделаешь — надо ж, чтоб на ночь отпустили. Кукурузо ведь будет ждать.

После обеда глаза у меня начали слипаться — сказались ночные приключения. Прилёг я под грушей в тенёчке и сразу провалился в сон, как топор в воду. И приснилось мне нечто странное. Не сон, а сплошное кино.

Стою я, значит, на берегу острова Переэкзаменовки. Стою и вижу: на плёс выплывает корабль, огромный белый океанский лайнер (я такие только в кино видел), трёхпалубный, а труба — размером с наш дом. Я стою и удивляюсь: как же он прошёл через узенькие заводи в камышах? Но не успел я надивиться, как с корабля спускают трап, и по нему на берег идёт... Гребенючка. Подходит ко мне и говорит:

— Здравствуйте вам. На ваш остров приехала немецкая делегация школьников. Вы будете переводчиком.

Я удивлённо смотрю на неё и хочу сказать: «С чего это ты, дура, ко мне на "вы"?» Но почему-то вежливо отвечаю:

— С большим удовольствием. Но должен напомнить, что в школе я изучаю, как вам известно, английский, а по-немецки говорю не очень свободно. По-немецки я знаю только три слова: der Tisch, der Stuhl и der Bleistift.

— Ничего, — говорит Гребенючка, — вполне достаточно. Принимайте гостей. Вот они, пожалуйста.

Я смотрю и вижу, что по трапу спускаются Игорь, Сашко-«штурман» и Валька.

«Вот как! Значит, это они немецкие школьники, а не наши».

Мы идём по острову и подходим к шалашу. Возле шалаша стоит Кукурузо и ковыряет в носу.

— Знакомьтесь, губернатор острова Переэкзаменовки Робинзон Васильевич Кукурузо, — говорю я, как мне кажется, по-немецки, а сам думаю: «Тю! Чего это я его губернатором обозвал? Что он, иностранец, что ли? Он же наш, украинский Робинзон. Надо было сказать — председатель сельсовета. Но какой уж тут сельсовет, если он на острове один!»

Тем временем Кукурузо говорит:

— Пожалуйста!

И мы входим в шалаш. Входим — и оказываемся в просторной светлой комнате, где всё белое, как в больнице. Посреди на белом столе стоит блестящий никелированный котёл.

— Котёл, — объясняет Кукурузо. — На транзисторах. Сам варит. Без огня.

«Ты погляди. Вот хитрец Кукурузо! Надумал... на транзисторах».

— Der Stuhl? — вдруг спрашивает Валька.

— Der Bleistift, — отвечаю я и сам поражаюсь, как складно получилось. Ведь она спросила: «Слушай, как там с твоим секретным делом?» А я ответил: «Всё в порядке. Не волнуйся».

Какая прекрасная немецкая речь! Скажешь одно слово — и всё ясно. Надо будет в следующем году перейти в немецкую группу. Обязательно. Отличником там стать — раз плюнуть. Теперь я понимаю, почему все они — и Валька, и Игорь, и Сашко — отличники.

И вдруг я вижу: позади Вальки стоит в капитанской форме... Кныш. А рядом — голый, в маске и ластах, Бурмило.

«Вермахт... Подарок от немцев... Двадцать железных... Сегодня ночью...» — вспоминаю я, и внутри всё сразу проваливается куда-то вниз.

А Кныш подходит ко мне и грозно говорит:

— Даме всегда надо уступать место! — и со всей силы толкает меня в грудь.

— Только так! — слышится голос Бурмила.

И я лечу, лечу, лечу — в какую-то бездну. Грох! — и просыпаюсь.

Вот такая чертовщина мне приснилась.

И сразу я вспомнил, что сегодня же ночью надо ехать в плавни. Что «сегодня ночью» — это именно сегодня. И так мне стало тоскливо, что и не передать.

Мамы не было — ушла в поле. Папа с утра на работе. Никого. А тут ещё этот сон... Не мог я сидеть в одиночестве. Потянуло к людям. На улицу. Как хорошо всё-таки, что есть на свете люди! Вон голопузые соседские детишки запускают кораблики в заросшей луже — а всё равно: посмотришь — и легче.

Заглянул я во двор к Реням. Дед Варава сидел на завалинке и точил косу.

«Эх, ничего вы, дед, не знаете, где сейчас ваш дорогой внук Ява, — подумалось мне. — Знали бы — не сидели бы так спокойно. А ведь ночью его ждёт кто знает что! Настоящая военная операция. Может, и стрелять придётся. Эх!» Я быстро прошмыгнул мимо распахнутой калитки, чтобы дед меня не заметил (а то ещё начнёт расспрашивать). Иду по улице.

«А может, Кныш не приедет? Заболеет, что ли. Всё бывает. Но — нет, вряд ли. Такие не болеют». Навстречу — Галина Сидоровна.

— Добрый день! — вежливо поздоровался я с ней, а в душе: «Прощайте, Галина Сидоровна! Может, больше и не увидимся...»

Иду дальше. И вдруг...

— Что это ты нос повесил? Опять натворил чего, и мать ремнём отходила? — услышал я неожиданно. Поднял голову. У колодца, с вёдрами и коромыслом, стояла Гребенючка и смотрела на меня с улыбкой. — И чего ты один? А где твой переэкзаменовщик? Поссорились, что ли?

Наверное, надо было ей сказать что-нибудь колкое или язвительное: «Не твоё свиное дело», но мне не захотелось, и я просто сказал:

— Он в Песках, у тётки.

— А ты, бедненький, ходишь и плачешь.

И снова я удержался от обязательного в таких случаях: «Сама ты плачешь. Вон, под носом вытри», — а честно признался:

— Не плачу, но скучаю.

Мои непривычно смирные ответы, наверное, удивили и тронули Гребенючку. Она посмотрела на меня с искренним сочувствием и сказала:

— Так почему же ты в школу не приходишь, на площадку? Мы там всегда в волейбол играем и в другое.

— Та-а... — неуверенно протянул я. И вдруг мне очень захотелось рассказать ей и про остров, и про Кныша с Бурмилом, и даже про сон, что мне сегодня приснился.

Я едва сдержался. Если бы это была только моя тайна — рассказал бы наверняка. Но — Кукурузо! Он бы мне этого никогда не простил. Как трудно порой быть верным другом!

И ещё я неожиданно подумал: «А умеет ли Гребенючка танцевать казачок?» И хоть я не знал, но почему-то решил, что умеет.

Пока мы разговаривали, она опустила ведро в колодец и теперь начала поднимать, крутя обеими руками ворот. Я сначала просто смотрел, а потом в душе махнул рукой: «А! Кукурузо всё равно не видит!» — и сказал:

— Давай помогу.

Она ничего не ответила, я взялся за ручку, и мы начали крутить вдвоём. Мы крутили так усердно, что ведро качалось внизу, ударяясь об стенки колодца, и всё время слышалось хлюпанье, словно водопад. Когда вытащили — воды было всего полведра. Мы посмотрели друг на друга и расхохотались.

— Давай ещё.

Мне было очень весело вот так вдвоём крутить ворот. Наши руки соприкасались, мы толкались, а один раз даже стукнулись лбами. И всё время смеялись. И стало жаль, когда вёдра наполнились.

Она повесила их на коромысло, взвалила на плечи и пошла, покачиваясь. Где-то в глубине мелькнула мысль: помочь бы ей, донести хотя бы до ворот. Но на это у меня уже не хватило духу. И я только молча смотрел ей вслед. И думал, что на необитаемом острове я бы не жил ни за что. Даже за мотоцикл с коляской.

«Прощай, Ганя! Может, мы и не увидимся больше... И ты всю жизнь будешь вспоминать вот эту нашу встречу у колодца... Ой! — вдруг вспомнил я. — Кукурузо же просил скигликов привезти. А магазин-то скоро закроется».

И тут, как обухом по голове, ударила мысль: «Беда! У меня же ни копейки. А скиглики — девять копеек за сто грамм! Что делать? Пока мать или отец придут, продмаг уже будет закрыт».

Гребенючка уже входила в свою калитку.

— Гр... Гр... Ганя! — крикнул я, чуть ли не впервые в жизни назвав её по имени.

Она вздрогнула, аж вода выплеснулась от неожиданности.

— Ганя, — подбежал я, — подожди! Знаешь что, одолжи мне девять копеек. Мама с работы придёт — сразу отдам.

— Зачем? — лукаво посмотрела она. — На сигареты? Да? На сигареты?

— Да какие сигареты! Очень надо... Я на рыбалку еду на ночь. Крючки купить, а то сельмаг закрывается. Честное слово, отдам. Одолжи.

— Только у меня не девять, у меня пятьдесят целых. Мама на книжку дала. Ох, там такая хорошая книжка продаётся!..

— Ну я сдачу принесу. Я быстро.

— Подожди, вынесу.

Короче говоря, скигликов я купил, Гребенючке сдачу отнёс, а когда мама пришла — долг отдал. Всё вышло хорошо. Даже не пришлось у мамы девять копеек долго выпрашивать. Сразу дала. И на ночь отпустила.

Вот что значит быть хорошим и выполнять всё, что велит мама!

Ещё и еды напаковала полную сумку — будто я в путешествие на месяц отправлялся.

И когда солнце зашло, я отправился в путь. По дороге в сенях прихватил ещё длинную верёвку-припиначку, на которой мама когда-то привязывала бычка. «Мало ли, может, придётся кого связывать — чтоб было чем», — подумал я, чувствуя при этом холодок в животе.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ. «Руки вверх!»

Кукурузо с удочкой в руках торчал по пояс в воде у берега. Видно, стоял давно — уже посинел, как бузина, и зуб на зуб не попадал.

— Нечего сказать, спешил ты, как свёкор пелёнки стирать.