Тореадоры из Васюковки (2004) Страница 26

— Я уж думал, что ты совсем не приедешь, — сердито пробурчал он, но я видел, что прячет радостную улыбку. Он ведь боялся, что я не приеду, и обрадовался, когда увидел меня.

Кукуруза вышел из воды и начал размахивать руками и приседать, согреваясь. Потом спросил:

— Ну как там? Что нового? Как мой дед? В милицию ещё не заявил?

— Да что ты! Сидит себе спокойно и косу клепает. И не думает о тебе.

Кукуруза нахмурился. И я понял, что ему неприятно это слышать. Ему, наверное, казалось, что он уже так давно-давно на этом острове, а оказывается, никто даже не заметил его отсутствия.

— Ну и правильно. И хорошо. Скоро вообще все забудут, что был такой... И всё будет в порядке, — бодро говорил он, но в голосе слышались грусть и обида. Кому ж охота, чтобы про него все забыли!

Я достал торбочку со скигликами и протянул ему.

— О! Всё-таки привёз! Спасибо! Как я по ним соскучился, — и он тут же впился зубами в скиглик.

— Ну, а чем ты занимался? — спросил я.

— Да что… рыбу ловил и просто так...

— Ну а дневник свой хоть пишешь?

— Нет, не пишу, — легкомысленно ответил он, жуя скиглик. — Бросил. Это ведь всё равно, что уроки делать. Разве я для этого на необитаемый остров забрался!

Я ничего не ответил: я ведь знал, что там — в дневнике.

— Слушай, давай в "цурки-палки" сыграем. Я так давно не играл! — неожиданно предложил Кукуруза.

— А что, можно, — согласился я.

И старые стреляные селезни, пучеглазые лягушки, пугливые камышовки и другие обитатели плавней, наверное, впервые в своей жизни услышали отчаянное и протяжное:

— Цурки-палки-накувалки накую-ю-ю...

Мы с Кукурузой играли до темна. Прекратили только тогда, когда уже ни цурки, ни даже палки не было видно.

Ещё во время игры, чем темнее становилось, тем больше неспокойно становилось мне. Конечно, я старался не показывать этого Кукурузе, но с каждой минутой внутри что-то всё больше давило.

А когда совсем стемнело, я уже, как говорится, был на грани: едва сдерживался, чтобы не стучать зубами.

— Ну, поехали на Высокий, — сказал Кукуруза. Он вытащил из шалашика ружьё, зарядил.

Мы сели в лодку. Кукуруза — на носу с ружьём, я — грёб. Ночь, как назло, снова была хмурая, беззвёздная, будто кто-то накрыл землю чёрным покрывалом.

— Итак, план такой, — шептал Кукуруза. — Я с ружьём, ты — с фонариком. Я говорю: "Руки вверх!", а ты в это время светишь фонариком и кричишь: "Товарищ Валигура, заходите справа! Николай Иванович, заходите слева!" Чтобы он думал, будто нас много. Так даже настоящие пограничники делают, когда шпиона ловят.

— А... а что мы потом будем делать? Когда поймаем его? — поинтересовался я.

— Как — что? Передадим в милицию. Валигуре передадим. — То есть ты свой остров покинешь и больше не будешь Робинзоном? Всё ведь раскроется.

Ох, зачем я это сказал!

— Нет, ни в коем случае! — категорично прошептал Кукуруза. — Я останусь на острове. А ты отвезёшь его в милицию.

Мне стало совсем плохо. Я чуть весло из рук не выронил.

— Да что... да как... да ну... — забормотал я.

— Подумаешь! Отведёшь к милиционеру, товарищу Ва-лигуре, и всё.

— Да Валигура ж ещё спать будет, — чуть не заплакал я. — Что я ночью с этим вором один делать буду? Он же меня задушит.

— Не бойся! Я тебе дам ружьё. Потом вернёшь.

— Н-не надо. Н-не давай! — теперь уже категорично прошептал я. — Я б-боюсь. Я ружья боюсь ещё больше, чем Кныша. Нечаянно выстрелю, убью его, и тогда меня расстреляют.

Я окончательно понял: у Кукурузы никакого настоящего плана не было. Он всё продумал только до того момента, как скажет: "Руки вверх!" — и Кныш встанет, покачиваясь, с поднятыми руками. А дальше, оказывается, всё должен делать я. Щаз!

— Нет! Так не пойдёт! Я Кныша сам не повезу, как хочешь.

— Ну ладно уже! Вдвоём довезём до села, а потом я вернусь. Эх, нюни развёл! Не знал я, что ты такой трус!

Мне стало стыдно. Кукуруза всё-таки был куда смелее меня. Вот как уверенно держится!

Мы причалили к Высокому острову. Минуты две сидели в лодке молча, затаив дыхание, — прислушивались. Нигде ни звука! Бурмилы нет (лодки не видно). Послушался-таки Кныша, остался дома, чтобы не мешать...

Загнали мы свою лодку в камыш, замаскировали. Сами забрались на берег в кусты — я по одну сторону тропинки к озерцу, Кукуруза — по другую. Теперь нам оставалось одно — ждать, долго ждать, может, даже всю ночь, до рассвета, пока не приедет Кныш.

— Спать нельзя. Ни минуты. А то как начнём дремать — разморит, — будем, как мокрые куры, и ничего не получится, — тихо сказал Кукуруза.

— Твоя правда, — вздохнул я. Мне уже сейчас хотелось спать.

Я широко раскрывал глаза, вглядываясь в темноту, в которой едва-едва можно было различить на фоне неба очертания камыша, но глаза сами собой слипались, и приходилось их всё время тереть.

Наверное, нет ничего труднее, чем не спать, когда хочется спать. И, наверное, нет минут длиннее, чем эти полусонные минуты ожидания в темноте.

— Не спи, а то прозеваешь, — шипит из кустов невидимый Кукуруза.

Если бы он знал, как мне хочется именно прозевать! Да разве с таким завзятым прозеваешь? Неужели он правда не боится?

Воображение рисует страшные картины: Кныш, оскалившись по-хищному, бьёт меня веслом по голове, потом бросает в реку, я глотаю воду, задыхаюсь-задыхаюсь, водоросли обвивают меня, и... Мне даже на самом деле стало трудно дышать. И зачем мы ввязались в это дело? Действительно, кто его знает, что может быть. А вдруг случится именно то, что я сейчас представлял? Это ещё хорошо, если наши тела найдут. Тогда будут громкие похороны, с оркестром, с речами.

Хоронить будет вся школа, вся деревня. Все будут плакать. И Г)зебенючка, размазывая слёзы по щекам, скажет: "А я ведь видела его накануне. Он был такой хороший, такой вежливый — помогал мне воду из колодца вытаскивать. И Ганей назвал. Я ещё ему девять копеек одолжила. Знала бы — пятьдесят бы отдала навсегда. Какой был мальчик!"

Мне становится так жалко себя, и я кажусь себе таким несчастным, что в горле начинает щемить.

Но Кукуруза ничего этого не понимает. Он снова шипит из кустов:

— Не спи!

И я трагически шепчу в ответ:

— Да не сплю я, не сплю, чего ты!

Время идёт. То ли глаза привыкли к темноте, то ли светлеет, но камыш уже видно лучше, и вода поблёскивает, и клубятся в небе тучи. А может, уже рассвет? Потому что мне кажется, что мы сидим здесь вечность.

И вдруг — словно кто-то ткнул меня чем-то острым в грудь. Из темноты выплывает лодка. Она плывёт прямо к берегу. Ближе, ещё ближе. В лодке — грозная фигура гребёт веслом.

Сердце моё повисло на тонкой ниточке — вот-вот оборвётся. И тут в кустах щёлкнул затвор, и Кукуруза глухо-басовито крикнул:

— Р-руки вверх!

Я забыл про фонарик, забыл, что должен кричать, и в панике завопил:

— Дяденька милиционер, сюда! Дяденька милиционер, туда! — и замер, испугавшись собственного голоса.

«Ой, что же мы делаем! Что делаем! Он ведь ещё ничего шпионского не сделал, а мы уже: "Руки вверх!" Ой, что же будет!»

— Руки вверх! Руки вверх! — снова, но уже не так грозно повторил Кукуруза и тоже замолчал, растерявшись.

Мгновение было тихо, потом...

— Га? — будто не расслышав, спросила «грозная фигура». И… что-то глухо упало на землю — это ружьё выпало у Кукурузы из рук. А я от неожиданности раскрыл рот на всё небо. И только сейчас, вспомнив про фонарик, зажал его в руке.

Перед нами был… дед Варава.

— Дедушка, это вы? — плаксивым, растерянным голосом наконец спросил Кукуруза.

— Да я же, я, — сказал дед, вылезая на берег. — Не узнали, желторотики?..

Мы молчали. Кукуруза, видно, ждал и боялся, что дед начнёт расспрашивать — почему соврал, что поехал к тётке в Пески, где был, что делал, почему это — «руки вверх…». Но дед молча маскировал свою лодку в камышах и ничего не спрашивал, будто всё-всё знал. В таких случаях всегда лучше самому что-то спросить.

И Кукуруза наконец неуверенно спросил:

— Дедушка, а как вы здесь оказались?

— Топиться ехал. От горя. Что у меня такой внук шалапутный.

— Да не шутите, дедушка.

— Ох, интересно мне с тобой шутить!

— Ну скажите, дедушка, — канючил Кукуруза.

— Ты же мне соврал, чего я должен тебе правду говорить?

— Да я... — осёкся Кукуруза. Что тут скажешь?

— Эхе-хе, — грустно вздохнул дед. — Куда же я мог ехать! Тебя, дурня, искал... Вот начал я сегодня ружьё своё чистить. В воскресенье ж открытие охоты. Решил и твоё почистить. Думаю, хоть и двоечник ты, а жалко — всё-таки надо из тебя охотника сделать. Кинулся — нет твоего ружья. Туда-сюда — нет. Неужто, думаю, украли? Потом гляжу — патронов почти половины нет (они у меня, дурень, посчитаны). Начал догадываться. Тем более вижу — и ватника нет, в котором ты со мной на охоту ходил. Но всё же решил проверить. И пошёл аж в Пески к тётке Ганне... Вот как ты мои старые ноги жалеешь! Туда семь километров, обратно семь. Там тебя, понятно, не нашёл. Ганне ничего не сказал, чтобы не волновалась. Ну, думаю, не иначе как в плавни сбежал парнишка, бесова душа. Я и сам туда когда-то сбегал, когда отец за разбитую миску отдубасил. Знаю... Пришёл я из Песков — уже вечерело. Можно бы до утра отложить поиски, но на душе неспокойно: "Уже два дня этот желторотый один в плавнях (ведь я видел твоего дружка), а я, старый дурень, и ухом не веду. Может, он голодный, может, кто его знает, что с ним. Всё-таки плавни — не шутка. Не один фашист здесь себе могилу нашёл... Как дома сидеть, дай, думаю, поеду поищу". И поехал. Если бы не это «руки вверх», может, до утра по плавням шатался бы, как водяной. Вот так-то…

Кукуруза ожидал чего угодно: что дед будет ругаться, что даже уши намнёт, как бывало. Но что дед будет говорить так просто и искренне — он, видно, не ожидал. Он притих и молчал.

— Эх, неужели я умру и не увижу, станет ли из тебя человек или нет? — с болью сказал дед.

— Не говорите так, дедушка, не умрёте вы, — испуганно пискнул Кукуруза.

— А ты что думал — дед вечный? Уже на девяносто завернуло. Вот-вот — и в яму кверху ногами. Уже недолго...

— Я, может, ещё раньше вас умру. Вон, помните, как у меня на ноге чирей был и температура сорок... Так что не говорите.

— Э, сынок, молодые могут умереть, а старые должны умереть... Так уж заведено. И не стоит в этом соревноваться. Лучше в чём-нибудь другом…

Повисло молчание. Видно, слова деда сильно взволновали и смутили моего друга. Да и меня тоже.