Тореадоры из Васюковки (2004) Страница 20

Что ж, я хуже его? Я ведь тоже, как и он, на острове. А на острове без дневника — никак нельзя.

Ну, подряд писать — ты же знаешь, я не умею. Я тебе не писатель. Более того — я по письму переэкзаменовку тяну. Решил я коротко записывать только факты — хорошие и плохие. Провёл в тетради посредине линию, разделил таким образом лист на две половины — левую и правую. В левой сверху написал "Приключения" (это хорошее, это для меня, ты знаешь, в жизни главное, ради этого я и высадился на остров — без приключений моя жизнь не жизнь, особенно на острове). В правой половине написал сверху "Неприятности" (а что поделаешь, если случаются).

Долго я думал, долго грыз карандаш и, наконец, написал. Вот что у меня получилось:

ПРИКЛЮЧЕНИЯ

1. Наловил рыбы и съел.

НЕПРИЯТНОСТИ

1. Обжёгся на солнце.

2. Загнал занозу под ноготь.

3. Потерял крючок (один из лучших).

4. Съел полмешка припасов.

5. Почти все черви сбежали.

6. Протекает кастрюля, и я не знаю, в чём буду варить уху (хоть в горсти вари).

Как видишь, приключение одно и то крохотное, как тот пескарик.

А неприятностей целых шесть, и все огромные, как акулы.

Всё это я писал, прижимая локтем тетрадь к колену и чвиркая себе над ухом фонариком, потому что костёр уже догорел, а разжигать снова мне не хотелось (только не подумай, будто потому, что за хворост надо было идти в тёмные неприветливые заросли!).

Фонарик у меня, ты же знаешь, "динамический", вечный — батарейки не нужны. Но вот это чвирканье… Чвиркаешь — есть свет. Не чвиркаешь — света нет. Или чвиркай и пиши, или не чвиркай и не пиши. Я чвиркал. Потом ещё полчаса у меня в ухе гудело. И рука онемела, будто локтем об край стола ударился.

Написал я и подумал, что всё — день закончился, и больше ничего не будет.

Спать мне не хочется — днём выспался. Вышел я, сел на берегу, обхватив колени руками, и разные мысли в голове роятся: про село, про школу, про тебя (что это ты там сейчас делаешь — спишь, наверное)...

Рожок луны выглянул из-за тучи — словно казачья сабля — осветил плесо серебристым сумраком.

Невидимые утки просвистели-пропархали над головой — и тихо. Ветра нет, и даже всегда шуршащие камыши молчат, не шепчутся между собой. Я смотрю на воду и думаю.

И вдруг тень упала на плесо: длинная-длинная, потому что как раз против луны. Из-за камышей выплыла лодка — без звука, без единого всплеска, как мираж. И это было самое страшное (словно во сне!). В лодке в полный рост стоял кто-то высокий и длинным веслом беззвучно правил. Я заморгал — не привиделось ли? Нет! Лодка плыла прямо к острову. Увеличивалась, увеличивалась, как на экране кино; у самого берега свернула и исчезла за прибрежными кустами.

Сердце у меня забухало в груди, аж земля задрожала. Кто это?! Кто это ночью в плавнях? Водяной? Ведьма? Нечистая сила?.. Да что это я? Это ж только старые бабки неграмотные в такое верят. А я — школьник! Барабанщик отряда!

Я верю в радио, в телевизор, в космические ракеты! Нет, глупости, не надо бояться. И тут я вспомнил Гуньку… Того чокнутого Гуньку, недалёкого, что два года назад пропал, исчез в плавнях… Гунька! А что, если это Гунька?

Что, если он тоже, как и я, живёт в плавнях на каком-то необитаемом острове? Гунька! Он ведь недалёкий, он же ничего не соображает. Может увидеть меня, подумать, что я какой-нибудь злой дух (что бы это обычному парню ночью делать в плавнях!), и задушит. Задушит — и не докажешь ему ничего… Хочешь кричи, хочешь плачь, хочешь умоляй… Как будто слизни поползли у меня по спине — холодные, скользкие и мокрые. И словно кто-то удавку затянул на шее — перехватило горло, дышать тяжело.

Я замер, прислушиваясь. Даже сердце, казалось, остановилось, чтобы я лучше слышал. Из-за кустов донёсся всплеск, что-то плюхнулось в воду, будто кого-то сбросили с лодки. Может, это Гунька кого-то привёз и утопил? Теперь моя очередь. Я больше не мог сидеть на месте. Я вскочил, сделал деревенеющими ногами несколько шагов в темноту к шалашу. И вдруг — на кого-то натолкнулся… Кто-то огромный схватил меня крепкими руками за плечи. Крик ужаса застрял у меня в горле — не вырвался. Я дёрнулся, лягнул, упал. Кто-то навалился на меня, цапнул по лицу и…

Тут рассказ Робинзона Кукурузо обрывается, потому что Павлуша в этом месте ойкнул, и начался разговор, который читатель не поймёт, пока не узнает, что произошло в тот день и в ту ночь с Павлушей Завгородним.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ. Павлуша Завгородний снова рассказывает о том, что он делал в тот день и в ту ночь

Приехал вот я с острова Переэкзаменовки, где оставил своего друга Кукурузо на двадцать восемь лет, два месяца и девятнадцать дней. Вытащил лодку на берег. И сразу принялся её чинить. До обеда провозился, но все дыры заново зашпаклевал и хорошенько просмолил. Работал с воодушевлением — ведь это же наша с Кукурузо лодка, из которой мы ещё подводную хотели сделать, пусть будет эта наша лодка в порядке. Словно я выполнял какой-то долг перед Кукурузо…

Пока был занят делом — ещё ничего, а вот как закончил, как пошёл после обеда на улицу, как глянул на ту высокую тополь за воротами, возле которой мы с Кукурузо каждый день встречались рано утром, чтобы не расставаться до позднего вечера — такая тоска меня охватила, хоть плачь. Такой пустой показалась улица, всё село, весь мир — словно необитаемый остров. Люди есть — и как будто их нет, потому что нет среди них моего лучшего друга.

И собаки как будто не лают. И петухи не поют. И коровы не мычат. Будто пропал звук в мире — как это в кино бывает…

Брожу по селу, места себе не нахожу. И каждый уголок, каждый кустик и деревце мне о нём напоминает. Вот здесь мы в чижика всегда играли. В этих кустах прятались, когда щеглов ловили. На этом дереве устраивали соревнования верхолазов. Помнишь, как тогда ветка подо мной обломилась, и я вниз головой на сучке повис, а потом упал прямо на голову и думал, что у меня голова в плечи совсем вдавилась — дышать не мог. Ги-ги! А ты, кстати, не смеялся — ты мне искусственное дыхание делал. Думаешь, я это забуду?!

А вон старый колодец, из которого мы, нет — из которого ты Собакевича вытащил. Не думай, я о нём забочусь. Вот только что вот такой кусок мяса ему дал. За обедом не съел — для него приберёг. Так что не переживай.

А вон домик Фарадеевича, где мы... Из калитки выходит группа юннатов во главе с Бардадимом. Что-то возбуждённо обсуждают.

— Глобулус… наш глобулус… киевские юннаты… профессор… блестящие результаты… лишь бы не опозориться… — долетают до меня обрывки фраз.

А, на что мне ваш глобулус, ваши результаты, если со мной нет моего единственного друга! Если он на необитаемом острове…

Мне всё до лампочки, абсолютно всё равно.

Ж-ж-ж… — проехал грузовик. Кнышева. И в кабине рядом с Кнышом — Бурмило. Куда это они?..

А, пусть едут куда хотят!

Был бы ты, мы бы обязательно зацепились сзади. Конечно! А одному… Мне одному неинтересно. Шпионов в одиночку не ловят. Это коллективное дело. Как толока.

До позднего вечера бродил я в одиночестве по памятным для меня местам.

Наконец лёг спать.

Я лежу, и мне не спится. Я думаю. За окном темно — хоть глаз выколи. На небе ни звёздочки — пасмурно.

Что делает там, на необитаемом острове, мой друг Кукурузо? Спит ли? Вокруг никого. Костёр догорел, и со всех сторон надвигаются чёрные причудливые тени. А он один-одинёшенек, ни с кем словечком перемолвиться, только слушает, как стучит его сердце.

А что, если уже случилось с ним что-то, какая-то беда, и он кричит, зовёт на помощь, а никто-никто не слышит, только пучеглазые жабы безучастно квакают в ответ, и селезни в камышах крякают, и эхо стоголосое катится-катится по плавням и не докатывается до людей, теряется, застревает в густых зарослях. Кто ж ему поможет, кто спасёт?!

Я лежу, весь напрягся, затаив дыхание. И вдруг мне послышалось, что где-то далеко-далеко раздалось тонкое и жалобное: "А-а-а-а-а!" То ли еле слышный гудок тепловоза на далёкой станции, то ли действительно голос — разве поймёшь. Но сердце уже бешено бьётся в груди, и уже почему-то уверен я, что друг в беде. А никто ведь, никто не знает, где он. Кроме меня. И никто туда дорогу не найдёт. Кроме меня. И никто не поможет ему. Кроме меня.

Нет, не могу я спокойно спать, когда друг в беде. Не могу.

— Мама, — говорю, — пойду я во двор спать. В сено. Жарко очень.

Беру одеяло и выхожу из хаты. И сразу погружаюсь в густую, даже, кажется, липкую темноту. Иду почти на ощупь, как слепой. Чтобы ненароком не скрипнула калитка, прокрадываюсь в сад и уже там перелезаю через забор. Иду по селу, как по лесу — тьма и тишина. Только в одном месте мигает огонёк. Это на столбе у сельсовета горит фонарь. Ветер качает его, и круглая светлая пятнышка скользит туда-сюда по земле, будто качели. А дальше снова темно. Я уже дважды споткнулся и чуть не упал. Вот и река. Тут немного светлее. Тускло поблёскивает вода. Я сажусь в лодку, осторожно, чтобы не намочиться, кладу на нос одеяло (зачем взял — сам не знаю) и отправляюсь. Руки мои — будто не мои. Гребут механически — я их будто не чувствую. И всё тело не моё: какое-то деревянное. И голова деревянная. Словно всё происходит не наяву, а в бреду. Шелестят камыши, будто по коже моей шелестят.

Только бы не сбиться с пути, только бы не заблудиться! Первое плесо. Стружка. Второе плесо. Теперь направо. Вон тот гнилой островок, возле которого Кукурузо затонул. Верно плыву. Из-за туч выглянул месяц, и не только в плавнях, но и в душе моей сразу стало светлее и веселее. Ещё чуть-чуть, ещё... Уже близко. Вот эта стружка. Дальше поворот — и будто из узенькой улочки выехал я на огромную площадь. Широкое ровное плесо отражает рогатый месяц и серебряные кудри залитых светом облаков, и показался вдруг зелёный бугор острова гигантской сказочной горой среди бескрайнего моря, и до этой горы далеко-далеко, аж на горизонте она, а сам я маленький-прималенький, как букашка. Казалось мне, что я даже вижу чудесно-красивые города на склонах горы, с церквями, с дворцами, с высокими башнями (это причудливо переплетаются ивы), и всадников даже вижу, что мчатся по извилистым горным дорогам (или это птица шевельнулась в зарослях), и даже слышу цокот копыт (это звенит в ушах от тишины). Вот так-то иногда изменяет масштабы и кружит голову волшебник-луна.

И тем невероятнее и фантастичнее показалось мне то, что я вдруг увидел. А увидел я огромную серую фигуру на лодке у самого берега — словно сказочный великан Гулливер вторгся в страну лилипутов.