Тореадоры из Васюковки (2004) Страница 19

И совсем большие — тройные — для сома и другой рыбьей дичи.

— Лови, — говорю, — на здоровье. Рыбой ты теперь обеспечен. Только знаешь, как я к тебе как-нибудь приеду, дай и мне половить. Уж очень я к этим крючкам привык.

Почему я так сказал — не знаю. Я ведь ими ещё ни разу не ловил. Наверное, всё же жалко мне было тех крючков. Даже больше, чем ножика. Кукуруза почувствовал это:

— Да зачем? Не надо. У меня ведь есть.

Но не мог оторвать восхищённых глаз от коробочки. Разве у человека хватит силы отказаться от такого подарка? Нет, не жалко мне крючков! Кукуруза ведь остаётся на необитаемом острове совсем один, как тот зуб во рту деда Салимона. И никто его больше не увидит. Даже письма ему не напишешь. Конечно, не напишешь. У него же нет адреса. У всех людей в мире есть адреса, а у него — нет. Эта внезапная мысль взволновала меня.

— Слушай, — говорю, — так нельзя. Получается, у тебя теперь нет адреса.

— Ну и что?

— Как — «ну и что»? Адреса нет, понимаешь! Выходит, будто ты вообще не существуешь на свете.

— А что ж я могу сделать? — растерялся Кукуруза.

— Надо срочно как-нибудь назвать остров. Будет название —

тогда и адрес будет.

— Давай. Я что — против? А как?

— Откуда ж мне знать? Острова по-разному называются. Остров имени Врангеля, остров Мадагаскар, остров Таймыр. Хотя, кажется, Таймыр — это полуостров. Ну, что-то такое.

— Ну, пусть будет остров Мадагаскар. Хорошее название. Мне нравится.

— Так Мадагаскар уже есть. Надо, чтобы такое название было, которого ещё нет.

Кукуруза задумался. Долго шевелил губами, видимо, перебирая в голове названия. Потом сказал:

— А знаешь — пусть будет имени Переэкзаменовки. Переэкзаменовка меня сюда привела, и пусть будет в честь этой проклятой переэкзаменовки. Такого названия точно ещё нет — сто пудов.

Я не стал спорить. Так на карте мира (хоть об этом ещё никто не знал) появилась новая географическая точка — остров Переэкзаменовки. Кто знает, может, когда-нибудь в будущем школьники будут это учить на уроках. «Остров Переэкзаменовки. Прославился тем, что на нём почти тридцать лет в одиночестве провёл ученик пятого класса Робинзон Кукуруза». И какой-нибудь недотёпа получит двойку за то, что этого не знал.

— Не дрейфь, Робинзон, всё будет нормально, — бодро сказал я. — На таком острове не то что двадцать восемь — сто лет прожить можно. Лишь бы рыба клевала.

— Я тоже так думаю.

— Ну, прощай!

— Прощай.

Я закинул в лодку Собакевича, сел сам. Кукуруза вдруг вздохнул и тихо сказал:

— Ты прости меня, Павлуша, что я позапрошлым летом при всех в лужу тебя толкнул. Прости.

Я тоже вздохнул и сказал:

— И ты прости, что я тогда, помнишь, твою фуражку на вербу закинул. И вообще прости, если что не так.

— Прощай! — сказал Кукуруза.

— Прощай! — сказал я и наконец оттолкнулся от берега.

Последняя связь Робинзона Кукурузы с людьми оборвалась. Он остался один-одинёшенек на необитаемом острове.

Теперь даже если бы он и захотел вернуться домой, он не смог бы это сделать сам, без посторонней помощи. Потому что у него не было лодки. А без лодки выбраться из наших плавней невозможно — утонешь, как слепой котёнок.

Я предлагал, чтобы он оставил себе нашу «подводную» (мы ведь могли переправляться на остров любой лодкой), но он категорически отказался.

— Это несерьёзно, — сказал он. — Это было бы как прогулка: надоело — вернулся. Если бы у Робинзона был транспорт — чёрта с два он сидел бы там один так долго! Нет, надо по-настоящему. Ни лодок, ни возможности вернуться.

Героический человек был Робинзон Кукуруза.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ. Первый день на острове имени Переэкзаменовки. Глава, рассказанная Робинзоном Кукурузой своему другу и однокласснику Павлуше

Вот ты оттолкнулся тогда от берега и уехал, и как только скрылся за камышом, на воде лишь круги от лодки остались — такая тишина вдруг наступила, что я никогда такой не слышал (даже тогда, когда уши мне после первого выстрела из берданки заложило). Стою я, не дышу, словно окаменел. Тишина — полная... И только небо, кажется, звенит — будто накрыли меня огромной голубой миской. И я под той миской один-одинёшенек, как мышонок под решетом, и деться некуда.

Стою я и не знаю, что делать. И спешить мне некуда, и делать нечего. Хочешь — стой, хочешь — через голову перекидывайся, — всё равно. Никто не видит, никому до этого нет дела.

Плохо мне было. А главное — эта проклятая мысль, что сам я отсюда не выберусь. Хоть кричи, хоть головой об дерево бейся — ничего не поможет. Не знаю, что бы я делал, если бы вдруг не почувствовал, что хочу есть. Ты помнишь, я так волновался и спешил, что дома толком и не позавтракал. Это меня сразу привело в себя. Провизию решил пока не трогать — кто его знает, как оно дальше будет. Решил рыбы наловить. Выбрал подходящее место, размотал удочки, наживил, закинул. Жду. Сижу, на поплавки смотрю и жду. Жду, жду, жду... Поплавки — хоть бы шевельнулись. Даже не дёрнутся. Не клюёт. Я уже и плевал на червяков, и менял их, и место менял — никакого клёва. А голод всё сильнее. Сижу, слюну глотаю и шепчу: «Клюйте, рыбки! Клюйте, пожалуйста! Я же есть хочу». А поплавки, как

гвозди в доске — торчат себе в воде и всё. Нет рыбы. Завтрак мой плавает под водой, а достать его никак. Нервы сдают, дёргаю удочки, а вытаскиваю только червяков с крючков. Хоть самих червяков ешь. Тьфу!

Понимаю, конечно, что время для рыбалки неподходящее, знаю же, что клюёт или рано утром, или под вечер, но легче от этого не становится. Не ждать же до вечера — живот сводит, совсем ослабну. В конце концов, зацепил я крючком корягу и оборвал леску. Пропал крючок — один из лучших, что ты мне подарил. Разозлился я, плюнул и пошёл к сумке с едой — терпеть больше не мог. Как набросился — полсумки умял. Объелся, как дурак мыла. Лёг на полянке ничком, задремал и незаметно уснул. Долго, наверное, спал, проснулся от жары. Солнце палит — шкворчит в небе, как яичница на сковородке. Потрогал себя — щеки горят. Обжёгся на солнце. Пошёл умыться — печёт. Приложил мокрую землю — печёт. Вспомнил — сметаной или простоквашей надо. А где их взять — сметану! Вот тогда я впервые понял, что необитаемый остров — это не наше село, где сметаны пруд пруди. А мне бы сейчас хоть ложку, хоть полложки. Ох, как же жжёт! Залез я в шалаш. Темно в нём, прохладно. Полежал немного, да хоть и жжёт, а жить-то надо. Нельзя ж двадцать восемь лет в шалаше пролежать. Вылез, взял топор, твой нож и пошёл вырезать топорище.

Нашёл хорошую сухую ветку, вырезал топорище, начал обтёсывать ножом и вдруг занозу под ноготь загнал. И такую болезненную — под самый ноготь. Сразу палец в рот. Сосу — не высасывается, зубами жму — не выдавливается. Иглой бы сейчас, иглой бы — сразу бы вынул... «А фигушки! Фигушки тебе! — самому себе со злостью. — В село за иголкой беги. Беги, чего не бежишь?» Чуть не заплакал от бессильной злости — такую нужную вещь, как иголку, забыл. Взял рыбачий крючок, начал ковырять. Но ковырять страшно. Там же на конце зазубрина: если загнать, то мало того, что с занозой, ещё и с крючком в пальце ходить будешь. Ох и намучился! Весь вспотел. А занозу так и не всю вытащил — маленький кончик остался. И потом долго болело. Хорошо, что хоть не загноилось.

Солнце стало клониться, и я снова почувствовал аппетит. На сумку даже смотреть боялся — знал, что если подойду, то завтра придётся землю грызть. Рыба, только рыба могла спасти меня от голода. Я снова забросил удочку. И на этот раз мне повезло. Ох, Павлуша, как я обрадовался, когда вытащил наконец первого пескаря! Он был маленький, как палец, но дороже мне, чем тот полуметровый щука, которого мы с тобой поймали прошлым летом. Он трепетал на крючке, а моё сердце трепетало в груди. Я даже поцеловал его, этого пескарика. Потом пошли окуньки, краснопёрки, карасики... Я так увлёкся, что не заметил, как опрокинул банку с червяками. А когда заметил — они уже расползлись по всему берегу. Я аж подскочил. Ай-ай-ай! Без червяков и рыбы не будет. Куда же вы убегаете, червячки?! На кого вы меня покидаете, дорогие?! Бросился я перед ними на колени, начал ползать по берегу и ловить. Но большинство уже в землю закопалось. К тому же темнеть начало. Еле-еле четверть банки собрал... Больше рыбу не ловил, решил экономить червей.

Развёл костёр, почистил ту мелочь, что поймал, принялся варить уху в старенькой кастрюльке. Варю, смотрю — вода что-то быстро выкипает — всё время подливать приходится. А под дном что-то шипит и шкварчит. Присмотрелся — а моя кастрюлька течёт-протекает. Как же я раньше не заметил, что там дырки! Чуть не заплакал от горя. Что же я теперь буду делать? В такой кастрюльке разве что глину месить, а не уху варить. Это же решето, а не кастрюля. А другой у меня нет и взять негде. Я же на необитаемом острове.

Хорошо было Робинзону Крузо. Всё нужное ему море после кораблекрушений на берег выбрасывало. Всё подряд, даже деньги. Захотел двенадцать топоров — на тебе двенадцать топоров. Захотел шёлковых рубашек — на тебе шёлковые рубашки... А мне хоть бы одну кастрюльку, которая не течёт. Хоть бы одну!.. Где там! Разве дождёшься тут, в плавнях, кораблекрушения! Хоть сто лет жди! Вот разве что потерпел крушение киевский охотник Папуша — ружьё утопил, да какая мне от этого польза. У меня своё ружьё есть. Или ещё как-то дед Салимон в райцентр картошку на базар вёз и перевернулся. Да разве он добро даст пропасть — до полуночи бороду в воде мочил, по картофелине со дна собирал. Потом неделю ракушки и водоросли из бороды вычёсывал. Нет, на аварию мне надеяться нечего!

Похлебал я с отвращением недоваренной ухи, которая ещё не успела вытечь, пожевал полусырой рыбы и сижу.

Уже совсем стемнело, и ночь свой чёрный картуз мне на глаза натянула. Даже звёзд на небе не видно — облачно. Только угольки в догорающем костре тлеют. Ты ведь знаешь, я не трус, но... В животе стынет, и оттуда страх подкрадывается к сердцу — скользкий и гадкий. Надо что-то делать, а то сейчас он всё сердце охватит, и никуда не денешься. Залез в шалаш, нащупал фонарик, зажёг. Нашёл свою тетрадь по украинскому (ты же знаешь, я и тетради, и «Грамматику» про дедово око взял — мол, у тётки учиться буду). Карандаш в сумке отыскал.

Ты, наверное, удивишься — неужели я уроки собрался учить? Нет! Чтобы ты знал — Робинзон Крузо на острове вёл дневник, записывал все события, которые с ним происходили.