Тореадоры из Васюковки (2004) Страница 16

— Кукуруза — не лес и не плавни, в кукурузе заблудиться нельзя. Вставай, пошли.

Мы уже не думали о Кныше и Бурмило, мы думали только о том, как выбраться из этого жуткого кукурузного плена.

Через полчаса мы снова сели отдохнуть.

И вдруг мне пришла идея.

— Ява, — говорю, — а что, если влезть и посмотреть, куда идти.

— Влезть? Это тебе что — дерево? Это же кукуруза. Злак. Не слыхал я, чтобы люди по злакам лазили.

— Ну и что, — говорю я. — Смотри, какая толстая! Как бамбук. Может, выдержит.

— Ну так лезь.

— Нет, ты лезь. Ты легче — у тебя штаны короче и пуговиц меньше. А я тебя подсажу.

Ява махнул рукой:

— Ну, давай попробуем.

Мы выбрали самую высокую и толстую кукурузину, я прижался к ней спиной, сплёл пальцы в замок, чтобы подставить Яве ногу, и сказал:

— Ты больше на меня опирайся, а за кукурузину только держись.

— Хорошо, хорошо, — сказал Ява и, кряхтя, начал карабкаться. Уже коленом на плечо встал, руками в голову упёрся. Ой! — ботинком по носу задел. Но я пока молчу, терплю! Ботинок вдавливается мне в плечо, каблуком по ключице — как молотком. Я начинаю шататься, колени дрожат, подгибаются, подгибаются...

— Ява! — кричу. — Быстрей смотри, я падаю!

И... что-то затрещало, зашумело, завизжало — будто бомба грохнула в кукурузу.

Я лежу, уткнувшись носом в землю. Во рту — песок, в ушах — песок, глаза в пыли.

Отфыркиваюсь, отплёвываюсь, протираю глаза и зову:

— Ява, ты где? Ты жив?

— Жи... — апчхи!.. — ...в. — И из груды поломанной кукурузы высовывается Явина голова.

— Ну что, — спрашиваю, — видел?

— Фигу, — говорит, — видел. Только метёлка перед носом.

Ява вздохнул. Я посмотрел в небо.

«Чудеса, — подумал я. — Космонавты летают в безбрежном небе, среди звёзд, за сотни километров от Земли — и ничего. А мы в кукурузе заблудились. Да ещё в такой решающий момент! Кино!..»

— Ява! — подскочил я. — Это ерунда какая-то. Такого не может быть, потому что не может быть никогда. Никто ещё в мире не заблудился в кукурузе. Мы просто пошли не туда. Я хорошо помню: когда мы шли, солнце было у нас за спиной. Пошли обратно.

Сначала Ява смотрел на меня недоверчиво. Но я, видно, так убедительно говорил, что он поднялся.

— Кто его знает, может, и правда. Пошли.

И мы поплелись назад.

Ох, как же тяжело было идти! Мы не чувствовали под собой ног. Мы просто механически переставляли их, как ходули. И зачем мы только на коленях ползали?

А тут я ещё споткнулся и подвернул ногу — аж вскрикнул от боли.

Сел на землю и скривился, как среда на пятницу. Если бы Явы не было — заплакал бы.

— Что? Что? — склонился надо мной Ява.

— Брось меня! Иди, пробивайся сам, — прохрипел я безнадёжно.

— Тьфу, дурной! — Ява обнял меня за плечи. — Сейчас пройдёт.

Он помог мне встать. Я опёрся на его руку, и мы медленно пошли.

Через несколько шагов боль утихла, и я уже бодренько ковылял. А потом и вовсе про ногу забыл.

Трудно сказать, сколько мы шли: полчаса, час или два, и сколько прошли: километр, два или десять. Но в конце концов я не выдержал:

— Ява, — говорю, — я больше не могу. Я сейчас упаду. Давай отдохнём.

Мы легли на землю. Долго лежали.

Было тихо. Только кукурузные листья шуршали над нами. Где-то вдали попискивал перепел, потом снова наступила тишина. Даже кузнечиков не было слышно.

— А что, если мы совсем не выберемся отсюда? — тихо сказал я. — И никто не знает, куда мы пошли. И нас не найдут. И мы погибнем. И через две недели комбайн вместе с кукурузой соберёт наши косточки.

— Пообедать бы. Всё же продержались бы дольше. А так до утра можем и откинуться, — сказал Ява.

От воспоминания об обеде мне так захотелось есть, что я чуть не заплакал.

— У нас сегодня на обед борщ и вареники с мясом, — грустно промолвил Ява.

— А у нас суп с галушками и жареная курица, — сказал я, с трудом сдерживая слёзы.

Нет, дальше терпеть я не мог.

— Ява, — говорю, — давай звать людей. Давай звать, Ява.

Но Ява был крепче меня.

— И что, — говорит, — чтоб смеялись? Здоровые лбы среди бела дня в колхозной кукурузе орут «спасите!»

— Пусть, — говорю, — лишь бы было кому смеяться.

— Нет, — говорит Ява, — если уж на то пошло, давай лучше петь.

— Пусть, — говорю, — хоть петь.

И мы затянули первое, что в голову пришло. А пришла почему-то песня космонавтов:

На пыльных тропинках далёких планет, —

тянул жалобно-жалобно Ява,

Останутся наши следы, —

ещё жалобнее подтягивал я.

Долго мы пели. Почти все песни, что знали, мы перепели. Особенно хорошо шли те, что начинались с «Ой». «Ой у поле могила», «Ой я нещасный», «Ой не свiти, месяченьку», «Ой не шуми, лесе», «Ой чего ты, дубе», «Ой одна я, одна», «Ой у поле жито». Это «Ой» мы выводили так, будто нас кто в бок колет.

Особенно хорошо у нас получалась песня «Раскинулось море широко». Особенный эффект был от куплета «Напрасно старушка ждёт сына домой». Трижды мы пели её, и трижды, когда доходили до «напрасно», у меня в горле начинало першить. В конце концов мы совсем охрипли и замолчали.

Мы лежали, обессиленные от голода, песен и безнадёжных мыслей.

— Недаром я чувствовал, что сегодня что-то будет! — вздохнул Ява.

Я машинально сунул руку в карман — и вдруг нащупал что-то твёрдое. Вынул — и подпрыгнул от радости. Да это же конфета, которую я вчера забыл съесть! И мятная! Значит, и пить меньше захочется.

— Ява, — хриплю, — смотри! Ява глянул и вздохнул:

— Одна?

— Одна.

Конфета залежалась в кармане, подтаяла, фантик прилип так, что зубами не оторвёшь. Раньше я бы такую, наверное, просто выкинул. А теперь — такая ценность, ого-го!

Я осторожно перекусил конфету пополам. Но неудачно — одна половинка больше, другая меньше. А ещё кусать — только крошится.

Я вздохнул и протянул Яве большую.

— С чего это? Давай мне ту.

— Нет, — говорю, — бери. Ты сильнее есть хочешь.

— Почему?

— Потому что я, — говорю, — плотно завтракал. Яичницу ел, колбасу, молоко пил.

— А я! Я тарелку картошки, мясо, сало, огурцы, помидоры. Значит, ты голоднее, а не я. Бери.

— Нет. Я ещё пирог с яблоками вот такой, и блюдце варенья. Бери ты.

— А я два пирога, целый кувшин молока, стакан сметаны, и ещё сыр, и...

— А я ещё блины, и гнилые груши, и...

Наши завтраки разрастались всё больше. Если бы их сложить — получился бы дневной рацион слона. В итоге Ява ловко откусил от большей половинки маленький кусочек — и «порции» уравнялись.

Мы старались сосать конфету как можно дольше, но через несколько минут от неё не осталось даже вкуса, есть захотелось ещё сильнее. И есть, и пить. Особенно пить. Вскоре мы даже забыли о голоде. Хотелось только пить. Только теперь мы почувствовали себя по-настоящему несчастными. Мы едва шевелили пересохшими губами. Солнце начало садиться, приближался вечер. Мы с ужасом думали о будущем.

И вдруг услышали... песню.

Три деда, три деда полюбили бабу,

А четвёртый, малюсенький, прицепился сзаду...

— тянул кто-то хрипло и в нос, в два голоса. Нас будто подбросило на пружинах. Люди!

— Эй! Эй! — закричали мы и замолкли, прислушиваясь.

Нам показалось, что песня, которая вроде бы приближалась, начала удаляться.

Трём дедам, трём дедам баба фигу тычет,

Четвёртого, маленького, за чуб таскает...

И тогда мы, забыв обо всём на свете, кинулись, ломая кукурузу, на голос и закричали изо всех сил:

— Люди! Подождите! Люююди! Сюда!..

Кажется, я даже выкрикнул то позорное «спасите!» — точно не помню. Песня оборвалась.

— Люююди-и-и! Подожди-и-и-ите! — завопили мы и замерли, ожидая ответа.

И где-то совсем рядом послышались голоса:

— Ау-у-кает кто-то...

— А, пойдём!

— Не! Кр-ричит кто-то... Да чтоб я Бога не видел! Мы аж присели.

Беда, да это же Бурмило! И Кныш.

— Та пойдём! — говорит Кныш. — Кто-то балуется.

— Нет, не балуется. «Спасите!» кричит... Ау! Кто тут? Где вы? — заорал Бурмило.

Ява взглянул на меня и приложил палец к губам: «Цс!» Но было уже поздно.

— Тут! — пискнул я. Оно само вырвалось, непроизвольно.

Кукуруза над нами раздвинулась, и мы увидели красные физиономии Кныша и Бурмило.

— Ого! Так это вы?! Голубчики! — расплылся в ехидно-радостной улыбке Кныш и подмигнул Бурмило. — Что я тебе говорил? И заблудились? В кукурузе? Ха-ха-ха! Го-го-го! Ги-ги-ги!

Он аж согнулся вдвое, держась за живот, так смеялся. Бурмило смеялся порционно, с перерывами. Он был пьянее Кныша. Смех у него булькал где-то глубоко внутри, а наружу вырывался небольшими порциями, как пар из чайника:

— Гы-ш... гы-ш... гы-ш!..

— Эх вы... сопляки! — насмеявшись, сказал Кныш. — Ну, хватайтесь за дядькины штаны и держитесь крепко, а то снова потеряетесь.

И, обняв Бурмило, он повернулся к нам спиной. Большего позора и унижения мы в жизни не испытывали.

Но выхода не было — не ночевать же в кукурузе.

И мы, как арестанты, опустив головы, покорно потянулись за «врагами народа», за теми, кого считали шпионами, предателями и наймитами.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. «Не зови меня больше — Ява, зови меня — Кукуруза!»

Я иду в сельмаг. Меня мама послала. За маслом! Это на следующее утро после той трагедии в кукурузе.

В сельмаге и возле него полно народу — сегодня воскресенье. Кто что-то покупает, кто пиво пьёт, кто просто болтает, щёлкая семечки. Сельмаг у нас напротив клуба — тут всегда толпа, а в воскресенье особенно.

Заметив меня, люди сразу начинают улыбаться, переглядываться, перешёптываться. А дед Салимон говорит:

— А, здорово, парень! Что-то я тебя давно не видел!

— Так его ж не было в селе, — подкидывает фиц Чучеренко.

— А где ж? — «удивляется» дед Салимон.

— Так в кукурузе бродил... неделю или две.

— Ха-ха-ха! — взорвался хохотом сельмаг.

Тут и продавец дядя Кузьма не выдержал, вмешался:

— Мы тут недавно компасы получили... Не надо?

— Га-га-га!

— Го-го-го!

— Ги-ги-ги!

— Вот молодцы!

— Вот артисты!

— И кино не надо!

— Ге-ге-ге!

— Йо-хо-хо!

Взял я масло — и стрелой на улицу. А за мной — хохот валом катится. Кто ни встретится — словцо кинет:

— Привет, кукурузник!

— Здорово, казак!

— Салют от королевы полей!

Может, кто и просто здоровается, а мне кажется — издевательски, насмешливо. И, может, кто-то вообще по другому поводу смеётся, а я всё на себя принимаю.

Возле клуба — огромная афиша кинофильма «Тарас Шевченко» (сегодня будет идти).