Парень рухнул на стул, оглянувшись на дверь, где прижималась к фотоаппарату Галя.
— Ну, тогда принимай тару.
— Где? Где они были? — не верила та, разбирая бережно обёрнутые чашки. — Боже ж мой! Я и не думала, сколько их много! — попискивала она к каждой.
— Вечный кредит, н-д, Клаво? — радовался Роман.
Очередь испуганно смотрела, потому что каждый когда-то здесь или в другой кофейне — так или иначе — тянул чашку. И отодвигался, пугался этого настоящего богатства, отвоёванного у истории.
__________________
Счастье
Такое, как. Больше ничего о счастье сказать Григорук не знал. Потому что везде там, где он должен был его обрести, выходило что-то такое пресноватое, а не всеобъемлющее, как тогда, когда он влюбился в учительницу биологии.
— Если бы тогда что-то между нами было, — дико мечтал он, — то, может, это и есть счастье.
Были и другие случаи, однако в финале часто выходило слишком противоположное.
— Вот так и жизнь пройдёт, — решил Григорук, ведь он её только начинал. И боялся, что с таким стартом какой же тогда будет конец?
Хотя довольно часто просыпался неожиданно лёгкий и окрылённый, тут его начинало грызть, что состояние это возникало просто так.
— На погоду, — и это приподнятое настроение быстро рассыпалось.
Остатки его разлетались окончательно, когда Григорук решался поговорить об этой проблеме.
"Выходит, что это никого и не волнует", — хмурился он до следующего сияющего утра. Когда казалось, что можно встать с постели, не пользуясь помощью конечностей. Всё равно, что делать со всем этим дальше, Григорук каждый раз был не готов.
Но какая-то давняя догадка мучила его, пока он её не вспомнил:
"Счастье можно обрести, если найдёшь цветок папоротника в ночь на Купала".
И Григорук начал ловить себя на том, что, попав на природу, присматривался, где того папоротника гуще. Пока не наткнулся за парком на настоящие джунгли.
— Ого, разросся, — охнул он от мысли, что эта растительность как раз готовится вспыхнуть цветами. Взглянул на календарь и застыл — сегодня та ночь.
Григоруку стало жаль себя. Ведь в приметы он не верил, но бессильно понимал, что в темноте всё же двинется на те склоны.
Уже на них его охватила досада: фонарь он прихватил, это понятно для чего. А вот зачем взял сумку? Разве счастье такое огромное, что только туда и влезет?
Именно тут ему показалось, что за папоротником что-то забелело. И прямо проплыло.
— Вот так, — подумал Григорук, — оно, выходит, не сидит на месте...
И выключил лампочку.
Потому что знал: счастье — дело очень пугливое. Затаившись как следует, он не ошибся — вон опять белой тучкой бесшумно удалялось оно.
— Идти или ждать? — дрожал Григорук.
И на корточках двинулся вперёд, сам того не заметив. Пока чуть не грохнулся на нижнюю тропинку, вовремя ухватившись за стебли.
Счастье закричало.
Григорук вскочил и побежал по твёрдому к нему, оно вскрикнуло и тут же затихло.
Его удивил тембр — люди так не кричат: какой-то внутренний звук шёл мимо голосовых связок. Григорук встал на одном уровне и пошёл ими дальше.
Однако оно онемело.
А он карабкался, удивляясь, что заросли всё выше, и на миг папоротник стал гигантским, будто в мезозое. Когда он скатился в овраг — то травы поднялись над ним.
И наступил просвет, потому что внизу листья были реже; Григорук уже постепенно привыкал глазами к темноте и тщательно оглядывался.
Вон оно!
Счастье пульсировало, дёргалось там под забором. Увидев его почти рядом, Григорук выпрямился, его будто подняло из канавы и он взлетел над зарослями, на лету поймав пальцем кнопку фонарика и щёлкнув.
На счастье лежало несчастье, оно сверкнуло запотевшими глазами, остолбенев от луча.
— Стоять! — рявкнул к нему Григорук так, что то подскочило, подхватило штаны и продолжая это движение, перемахнуло через забор, удаляясь прочь руганью.
Григорук наклонился к тому сияющему, что осталось на земле. И ослеп, потому что луч, упавший на яркое, бело всколыхнул тьму. Однако, прежде чем глаза сгорели, зрачки успели на миг зафиксировать перевёрнутую девушку с задранным платьем. Потом он какое-то время не мог её видеть, а только слышать:
— Товарищ милиционер, почему вы не арестовали его?
Это было сказано сквозь едкие слёзы так, что Григорук даже не обиделся, что его назвали милиционером.
— Да я не милиционер, — вздохнул он и догадался выключить свет.
Мгновенно их молчание заполнили сверчки, которые, наверное, тоже этой ночью искали здесь счастья.
Глаза постепенно привыкли, и он смог разглядеть девушку, которая из-за рыданий никак не могла подняться, пока он не подал руку. Ладонь была совсем горячая от слёз.
— Так кто же вы тогда? — сквозь конвульсии промолвила она.
— Идиот, — впервые в жизни признался Григорук, потому что другой возможности бы не представилось. Говорить сейчас о цветке папоротника было неуместно — ведь девушка могла испугаться его больше, чем насильника.
— Шёл тут, — врал он дальше, — слышу, кто-то зовёт на помощь.
— Врёте. Я. Не. Кричала! — наконец утихла она.
— Вот я и говорю: случайно тут оказался.
Глаза снова привыкли к сумеркам, так что он видел: платье не везде белое, а снизу испачканное, землёй, наверное; она перехватила взгляд, тронула себя там рукой. И рванула прочь, оставив Григоруку на этом месте лишь отчаянный крик.
Мгновение он стоял, вопль эхом отдавался у него в голове, пока та не поняла, что девушка побежала наверх. То есть не в городок, а туда, где возвышался декоративный мост. Построенный то ли Потоцким, то ли Радзивиллом, но не это главное. А то, что со времён польской оккупации поток под ним давно высох, оставив неприкрытые камни.
Григорук бежал, а оно обрывами очерчивалось в его воображении, придавая силы ногам.
Она уже перевалилась через перила, когда услышала половицами, как грохочет Григорук — это только на мгновение задержало её, пока она взглянула, но достаточно, чтобы парень вцепился ей в ворот.
Она неистово рванулась, и Григорук понял, что платье недолго выдержит — перескочив через поручень, он схватил её под мышку. Свободной рукой хотел закрепиться за кронштейн. Забыв, что в ней фонарь — пальцы соскользнули, фонарь тоже. Григорук почувствовал, что упирается только в воздух.
— Ну! Ну! — кричала она, а он даже не понял, что она схватила его за волосы, потому что:
парень смотрел, как электрический луч света падал вниз и, прежде чем погаснуть, выхватил острые камни.
— Идиот! Идиот! — кричала она. — Я тебя не удержу...
Словно пловец, он замахал ногами, пока не наступил на балку. Потом зацепился за стропило. Потом только подсадил девушку наверх. Отдышавшись, выбрался и сам.
— Хороший! — кричала она. — Я кричу, а он не слышит! Ты тоже стихи пишешь?
— Прозу, — признался он.
— А-а, ты уже говорил, что ты идиот, — расхохоталась она. — Думаешь, легко было тебя держать?
— Не знаю, не пробовал, — пошутил он, и оба неожиданно разразились смехом.
И, чтобы она не боялась его, чего это, мол, парень ночью шатается по крутым склонам, он рассказал ей о цветке папоротника.
Она остановилась.
— Так ты тоже?
И рассказала такую же историю.
— Да-а, земля плодоносит, — пригляделся он к ней внимательно сквозь ночь, грязь, пот. — А вот интересно знать, как ты себе представляла счастье?
— Счастье — это когда признание. Я, понимаешь, стихи пишу, пишу, а их даже в нашу районку не берут.
— Стихи хорошие? — посерьёзнел он.
— Прекрасные!
— Значит, наша районная газета плохая.
Она снова остановилась:
— А нашла, сам видел, что. Если бы я знала, дурочка...
— Ты не дурочка, ты же пишешь не прозу, — вставил он, чтобы она слабо улыбнулась.
Григорук знал, когда он и она выйдут под свет, то он узнает её. Ведь в их городке не так много людей, которых не печатают в районке.
— Напал, гад, рот зажал, губы искусал, — облизнулась девушка.
— Ну, это тоже было своеобразным признанием, — ляпнул он.
И ужаснулся. Схватил её за руку.
— Не бойся. Я уже туда не побегу, — заверила она.
И пальцы его почувствовали, что та говорит правду.
Оба поняли, что спешить этой ночью им некуда — сперва нашли его сумку, потом её портфель, а дальше и фонарь. И, включив его, увидели с удивлением, что и портфель, и сумка одинаковы по размеру.
__________________
Раздел II. Шизотерапия
Шизотерапия
Иван боялся любви, а особенно влюблённости.
Потому что когда он крутил педали "балериной", гоня велик с горы:
— Таню! — звал он её, которая уже, злая, сбежала прочь от свидания.
Радуясь, что перехватил её по дороге, Иван прибавил, педаль сломалась. Сломились и Ивановы ядра с громким ударом об раму...
"Почему это, спрашивается, женские велосипеды делают без рам? — Корчился он от мысли рядом со своим велосипедом. — Почему в мире всё так несправедливо? Женщинам же всё равно, есть та рама или нет".
Сквозь вспышки боли он краем глаза всё же увидел Татьяну, не столько её, сколько презрение. Она ведь не могла испытать подобной боли и поэтому не понимала, к чему все эти кривляния, гримасы. Эти сгибания, разгибания вокруг велосипеда, будто он и дальше пытается ехать с горы, с которой она давно уже сошла.
— Ну? Может, ты мне что-то скажешь?
Иван лишь молча кивал на букетик, который конвульсия отшвырнула к обочине.
— Ну, так встань и подай цветы даме. Чего ты молчишь, когда с тобой разговаривают? И перестань корчить рожу! — приказала она.
— Ах, так... Ну, тогда прощай! — бросила она через плечо и ушла с того холма, который Иван так и не осилил.
Теперь каждый раз, идя к ней на свидание, Иван вместо "здравствуй" испытывал из её глаз удар в пах — рефлекс был настолько жгучим, что встреча превращалась в стоны.
— Тебе не интересно, о чём я говорю? — удивлялась Таня. Тот кивал глазами.
И выходило как знак согласия. Со второго раза Таня послала его к чёрту.
— Повесила чайник! — говорила она, ведь запоминала только его согбённую фигуру знаком прощания.
"Таня — это прощание", написал он в дневнике своё первое стихотворение.
***
Оленка каждый раз стеснялась раздеваться. Подруги это знали и каждый раз после физкультуры не спешили делать это раньше неё, наблюдая за её мучениями.
— Ну, покажи сиськи, — смеялись они.
— Девочки, у неё же сократовский лобок, — расхохоталась Томка, и Олена побледнела. Что это может прилипнуть как кличка.
— Не то что у тебя, неандертальский! — успела перебить она, и подруги уже требовали у Томки, чтобы показала. Та засветила, и все повалились со смеху.
Когда они ушли, Олена наклонилась, чтобы посмотреть, что там у неё есть философского?
"Ну, выпирает, — согласилась она, — но ведь Сократ был лысый", — не соглашалась она.
Игорь Семёнович так её и застукал.
— Потеряла что-то там? — засмеялся педагог неприятным голосом.