То есть перевернулась тьмой вбок лишь для того, чтобы чьи-то такие непростые руки брали тебя охапкой и несли к дверце автомобиля с допотопным названием "таврия".
— Давай, давай, — приговаривал он. — А то тебя ещё какой-нибудь джип подберёт такую. Или менты.
— Какие ещё менты? — обернулась я удивлённо, потому что, кроме ночи, никаких ментов не было.
— Или малолетки, — тянул он меня всё дальше от рельс, — затащат тётю в подвал и сделают то, чего сами не знают.
Если бы его дверца не была смешной, то мои ноги туда влезли бы сразу. Но та была приспособлена для коротконогих и кривоногих дам. Особенно таких, которые сроду не обували туфли на одиннадцатисантиметровых древних каблуках. Прибавить одно к другому и станет ясно, почему есть такие автомобили, куда может влезть лишь женщина, у которой чашечки застёгиваются только сзади, а не спереди. К тому же учесть, что под этими чашечками есть что-то такое недурное, что не стыдно людям показать. Лишь бы люди не стеснялись взглянуть — а то ведь не будешь показывать первому встречному, что ты не уродина, а наоборот? Что у тебя чашечки не искусственные, тем более не протезы, и что тебе не нужен силикон, чтобы прилично выглядеть раздетой? В случае, если такой случай происходит? Однако у этого случая тоже испорченная ванна, потому что он почему-то в последнее время не возвращается.
— Ты не подслушивай, что я говорю, — заметила я автомобилисту.
— Так ты же ничего не сказала, — захихикал он.
— Тогда тем более не подслушивай, что я думаю, — оборвала я эти его хитрости.
Потому что он был вынужден обойти салон и помочь втиснуть мои роскошные ноги в убогую машину непостижимого ночью цвета; такую же, как и моя ванна по размеру — ведь там нужно сидеть согнувшись, а лечь не выходило. Я, дурочка, несколько раз ложилась и вода тут же выплёскивалась на соседей-юристов.
Поэтому я сидела согнувшись, изо всех сил обхватив колени, он включил свет, и ночь обступила нас вплотную.
— Куда везти?
Я назвала адрес. Первый, что пришёл в голову. Возможно, и свой, потому что он поверил сразу, и моя такая любимая остановочка, которую я так прекрасно уже обжила в этом невыносимом одиночестве, исчезла за поворотом.
Наверное, я тогда вся уснула, потому что проснулась от того, что стала маленькой. Такой, какую несут на руках; и дурочкой, потому что сама обхватила за шею несущего, а он оказался вдруг человеком из "тавии".
— Куда меня несут? — строго спросила я.
— В твою хату, — запыхался он.
Вот идиот, он же не знает, что я дала ему хитрый адрес, а не свой. Тут я испугалась, что могла выболтать, а он — мог услышать; особенно если учесть, что мужчина умеет подслушивать мысли — то что ему слова? Он тоже их возьмёт и все подслушает, поэтому нужно молчать и ртом, и в голове. Только я так сделала, как уснула.
Проснулась я от того, что меня укладывают в постель, спиной я почувствовала, что в свою.
— Как ты сюда попал? — перешла я тоже на "ты". Хотя на "вы" я не переходила, это тоже наверняка.
— Ты открыла дверь, — объяснил он.
"Вот хитрый, — думала я, — я же ему назвала чужой адрес. Как же он узнал мой?" — тревожилась я до тех пор, пока не успокоилась: — "Если он умеет подслушивать не только слова, но и мысли, то что ему стоит и дверь открыть?"
Рук своих он из-под моей спины не вынимал, потому что стоял на коленях и, наверное, ему так было удобно стоять, потому что приятно. Не знаю, ему ли — но мне почему-то так — если учесть, что и за локоть когда-то было приятно, то что говорить про спину? Она у меня была непростая.
Когда-то в детстве я повредила её на гимнастике и потом долго тренировала, чтобы не болела; в результате там оказалось много мышц. А на спине, когда их много, то очень удобно, например, танцевать.
Особенно танго — только стоит кому-то туда положить ладонь, так и чувствует, что там мышцы, а не чёрт-те что. И они это ощущают. Ведь есть такие женщины, у которых вместо мышц позвонки. Или боковые рёбра, такие сухие, что на них только кожа, и тогда мужчина лишь и будет хотеть, чтобы быстрее убрать от них ладони, а не стоять и стоять на коленях.
А этот стоит. Потому что платье на мне было просторное, а не в облипку, и там, на остановке, он не мог увидеть, какая у меня спина, лишь сейчас до него, дурня, дошло, потому что тогда он слишком много болтал, а теперь наоборот, ведь здесь, в комнате, ночь лучше, чем на остановке, потому что там, на асфальте, он не сообразил подложить под спину ладони, а их надо было вынести аж на третий этаж, чтобы понять её, из-под которой мужчина не в силах освободить руки, если он мужчина, потому что если он освободится, то может встать с колен и выйти, например, в ванную... Если он там её такую увидит, то захочет скорее, как можно скорее к своей машине, а не к постели, где лежит нераздевшаяся незнакомка; и чтобы он не ушёл в "таврию", я тоже взяла свои руки и ими обняла его, дурня, а потом взяла свои губы и поцеловала его ими так, как не поцеловала бы его ни одна пьяная женщина на Земле, даже если бы была трезвой.
— Ты какая-то забацанная, — сказала мне Нинка. Говорила она так, потому что была мне настоящей подругой, а не пыталась ею стать за какую-то двухсотку.
Тогда я распахнула глаза и увидела ими, что я на работе, а не там, где я оказывалась каждый раз, стоило их закрыть. Там, во сне, таком странном, что начинаешь его и начинаешь уже не спя, потому что помнишь до мельчайших подробностей — даже таких, что, проигрывая всё дальше к началу, начинаешь вспоминать все предыдущие, ещё не волшебные детали его. Что даже вернулась ночная остановка.
— Стоп, — говорю я.
— Что такое? — замолкает Нинка. — Забудь ты про свои бабки, будто их не было.
Снова я болтаю вслух, неужели похмелье вернулось? Которое гонит и гонит трезвая мысль, простая такая:
"Стоп. Если это был сон, то как ты доехала ночью, когда трамваи не ходят? Как я в хату попала?"
У сна по этому поводу сомнений не было: вот я там сажусь в машину, вот я еду; потом сон берёт меня на руки и несёт на третий этаж.
— Это был не сон, — сказала я ледяным голосом. Таким, что Нинка впервые перестала думать о долге.
Еле я досидела до обеда и побежала домой. Расстелила постель и увидела на простыне всё то, что такие непорядочные сучки, как Левинская, видят только на своём платье. Осмотрев хату, нашла под ванной левый мужской носок. И сразу впервые в жизни забыла про ванну:
— Это был. Не сон.
Если есть правда, лучше всех снов, то ты, дурочка, ещё не последняя дурочка на этом свете. Что теперь можешь законно вспоминать каждую деталь, каждую ночную мелочь, не пугаясь, что это из твоей одинокой фантазии.
Так продолжалось до вечера, а когда наступила ночь, то она подсказала, что об этом незнакомце ты знаешь лишь одно, что его машина называется "таврия".
Когда мне плохо, я делаю себе вот что: маленький подарок. Иду, снимаю из заначки немало денег и покупаю себе то, что не могу позволить; я уже давненько присмотрела на рынке "Юность" такую сумочку. Так, что продавец думал, будто она из дерматина и поэтому цена смешная. А я-то точно знала, что она натуральная, и когда купила, то отскребла с кантика немного, поднесла спичку и запахло палёной коровой!
Тут есть одна опасность — тогда сразу начинается куча несчастий — так можно всю заначку растратить — поэтому я себя больше, чем губной помадой, ничем не премировала. И потому несчастье понемногу утихло. Лишь одно нет, но оно было счастьем. Тот сон, который, к сожалению, возвращался лишь в виде сна. Чтобы потом искать конкретные признаки его в противоположном мире, невообразимом. Как так жить?
— Моя мама, она это, была такой хорошей женщиной, царство ей небесное, что даже незнакомые ей люди спешили ей на помощь, когда ей было плохо и даже когда она умерла.
Тут Нинка выразительно посмотрела на меня. Ясно, ведь прошло два года. За это время из двухсотки уже бы набежало процентов двадцать, если нормально занимать, — а тут она думает, что будет кормить меня поминками? На которые денег вбухано больше, чем если бы вернуть тот долг.
— Я тебе её из могилы вот так выну и на стол положу, хочешь? — оскалилась Нинка однажды, когда я напомнила ей, что прошло уже больше времени, чем месяц.
— Кого?.. — не въехала я, ведь речь шла о деньгах.
— Свою маму! — рубанула она. — Что я свою маму не могу по-человечески похоронить, чтобы мне тогда всю жизнь глаза ковыряли?
А я тогда присмотрела на рынке "Юность" ванночку такую. Недорогую, потому что второго сорта — там в одном месте она была толще, чем в другом; ну эмаль целая вся такая, так она хорошо к чугуну прилеплена, и в полтора раза дешевле — если её вот так к стене тем боком поставить, решила я, то кто и заметит, что она толще? Господи, да лечь в такую, да закрыть глаза, да напустить пены, да, Господи.
— Потому что моя мама, хоть и прожила недолгую жизнь, но оставила после себя только хорошую память, — закончила свой тост Нинка и заплакала.
Ещё несколько родственников всхлипнуло. Странно, что не все приперлись на шару бухнуть? Ну, нет, мы от этого не откажемся — хоть на какую-то часть компенсируем тот невыплаченный долг.
Тут я с ужасом подумала, что за лет двадцать вот так сюда ходя, я выберу всё до копейки. Ну, если не считать процентов.
— Каких процентов? — оскалилась Нинка, забыв плакать.
Боже, это я снова вслух говорю.
— Так вспомнила, что процентку не закрыла, — ойкнула я будто про работу.
"Нужно держать себя за рот. Это как когда ешь, то чтобы он был закрыт и не чавкал", — учила я сама себя, уплетая. Чего стыдиться? Всё равно родственники подметут, вон какие они губастые. И коньячку. А как же. Это баличок? Иди сюда. Салатик с креветками? Сюда, сюда, мой любимый. А это кагор? Как я, дурочка, его раньше не заметила? А я же его так люблю.
Остановка встретила меня, как родную. То есть без единого трамвая, ведь это было время, когда наивнейшие из киевлян уже давно пошли по шпалам. Но как я пойду по ним? Я, дурочка, на допотопных каблуках в одиннадцать сантиметров? Которые уже не за глаза коллеги называют "ратицами". То какие к чёрту шпалы? Не надо было той сумочки; лучше было бы купить путные туфли, на невысоких каблуках. Ведь всё это от жадности: зачем тебе, дурочка, высокие каблуки, если у тебя и так длинные ноги?
Ведь всё нужно делать с головой — чтобы не сломать каблуки, нужно ставить их на рельсы и тогда ни разу не провалишься. Только я это сделала, как ночь вся качнулась и прижалась ко мне асфальтом.
Таким же чёрным, как и тёплым. Странно было видеть остановку боком и себя, прилепленную к ней надёжно, так, что вниз не соскользнёшь. Ну не смешно ли? А, это потому, что я держусь за рельс, как же тут сползёшь?
— Ну-ну, — услышала я самый родной голос.