Главное, когда играешь с бригадой проводников, — это угадать, сколько раз они тебя прокрутят. Вот дадут тебе выиграть, потом проиграть, потом отыграться по-крупному; после этого тебя, счастливого, обдерут до нитки, если ты не прекратишь радость и не скажешь:
— Ой, мне собираться пора, я на следующей выхожу!
Чтобы успеть схватить "банк" со стола и выскочить, — тогда тебя догонят, вытащат в тамбур, и ты будешь подставлять рюкзак, чтобы спасти спину, пока двери не откроют и вместе не дадут пинка, — дёрнувшись в воздухе, ты ещё успеешь увидеть за высокими деревьями полоску озера. Оно подхватит тебя, ты упадёшь на рюкзак, и он снова спасёт и тебя, и себя. Потом нужно угомониться, как чудесно, что поезд уйдёт так далеко, тишина перекроет все посторонние ощущения.
Пионерлагерь за год не изменился. Немного появилось признаков времени — граффити на постаменте бывших монументов. Пройдя аллеей "линейки", ты увидишь ряд домиков, "палат", как громко именовались эти конические сооружения, которые, по бедности, мимикрировали под романтические палатки и до сих пор удивляли тем, что их не разобрали на дрова.
Ты подойдёшь к той самой, где оставил крест-накрест не только еловые ветки, но и воспоминания, такие же непоколебимые, что растрясти их невозможно; такие, что даже страх перед неизвестным новым путешествием, где расстояние меряется количеством перетасованных карт в колоде, уже не пугает больше, чем испуг потерять воспоминания.
Ты постоишь перед дверью и осторожно приоткроешь её.
Квадратная постель изменилась разве что цветом — хвоя выжелтела совсем, выцвела. Дальше дверь, открываясь, представит тебе твои прежние предметы, особенно акварельный мольберт и кучу шампуров из нержавеющей стали. А также бутылку из-под шампанского, ту самую, которую до сих пор не принимают ни в одном пункте стеклотары.
Ты ступишь внутрь, и откроется вся комнатка.
Слишком мала, чтобы скрыть русалку-Марусю, сидящую у окна с пустыми гильзами, на которых остались лишь покрученные проволочки, и не хочет от стекла ни повернуться, ни оторваться: ей удобнее смотреть и смотреть в него, зная, что, по крайней мере, там, по ту сторону стекла, тебя уж точно не достанут.
__________________
Столичная мгновенность
Осенняя координация входила в меня так, словно я заходил в трамвай.
"Про трамвай бы сказать, — думал я. — Про троллейбусы вон сколько сказано. А про автобусы".
Пассажиры были однообразны.
"Или, простите, про метро".
Ведь оно больше всего напоминает трамвай. Который вмиг изменился на следующей остановке. Не надо было ломать голову, почему: я скосил глаза на пустое место рядом и тут же уткнулся в книжку, потому что девушка, вошедшая, села на него, в угол. Так что вместо букв я видел на странице — какая она есть.
"Мог бы работать рентгеновским аппаратом", — пытался я представить себе школьный, например, медкабинет, где множество раздеваются, а я просвечиваю.
Однако она не позволяла; я сжался, почувствовав: это она просвечивает, слава Богу, не меня, а мою книжку.
— На каком это языке? — вдруг спросила она.
Так, что я чуть сам им не стал. Ведь девушка волновалась, ведь притворялась такой беспечной, как бывает у нахальных девушек, когда они вовсе такими не являются.
— Хеттским, — соврал я киевским голосом. То есть почти не соврал, а глубже уткнулся туда, в страницу.
Хотя она и не уголок. Как бы плотно ни была исписана, читать всё равно нельзя — какие они тесные, эти книги.
Ты всё время думаешь о знакомстве, что оно вот-вот произойдёт, помимо тебя, то есть не ты его начнёшь. И вот ты сперва злишься, что всё идёт не так. Нет, не тогда, то есть не именно сейчас. Или: не там; словом, причин много.
Я хотел заговорить, но почувствовал, что артикуляция выйдет за пределы мимики.
Девушка, наверное, была красивой. Потому что сказала:
— Хеттским? Где-то я о таком слышала.
Она ещё спрашивала, а у меня уже не оставалось настроения, на меня снизошла озабоченность вместо верхней одежды. Что позволило даже не отвечать — сидел, упорно уезжая. Хотел времени, чтобы подготовиться к самому себе. "Во-первых, в трамвае, во-вторых, почему не я начал, в-третьих..." — но ничего не приходило в голову.
Я испугался: девушка ушла? И глянул, отшатнулся, потому что вплотную. Увидел два глаза. Разного цвета? Или так падал свет, не разглядел, потому что ещё быстрее уткнулся в книжку.
— Хеттским... — сказала она.
"Вот дурак, ну почему, почему не надел сегодня пальто, все уже куртки не носят, один я, идиот, на весь трамвай, — изо всех сил думал я в ответ, — ведь осень, какая это осень, если это зима", — пытался вспомнить календарь. Потом талон — пока не нашёл, сунул ей, не глядя, она передала на компостер. Я засунул его глубже в куртку, потому что она коснулась той бумажки. Дважды. Дырочки в ней — что они значили, какая это письменность?
"Нет, это знаки созвездий", — хотел думать я, когда почувствовал, что это не так.
Ведь она исчезла, вот встала и вышла — пока я отвёл взгляд, она это сделала.
"Трижды! Трижды она обращалась к тебе", — ругал я себя матом, длиннее, чем маршрут хотя бы и "первого" трамвая.
Я проехал свою остановку. Почему? Невероятно, но мне очень верилось, что она зайдёт ещё раз... Я бы рассказал ей всё, что знаю про хеттский язык, не говоря уже про украинский.
Не только её голос остался, за ним было многое, я сквозь звуки видел её всю. Потому что глаза. Одно и другое. А всё встаёт сразу, как на бумаге, так что я проклинал и хеттов, и укров за то, что они родственны. Несколько месяцев ругался, но слов всё равно было больше, чем времени; думал, пройдёт. А тут пришла весна.
Она пахла нафталином, то есть одеждой, которую пассажиры повытаскивали из схронов. Не трамваи же им на зимний сезон пересыпают? Что даже движение не могло выдуть из салона. Ехали слова; вытянутые из зимних шкафов, иногда они смолкали, это когда было слышно колёса — я чувствовал автоматическое состояние. Трамвая, который никогда не едет назад, назад, назад, туда, к Той остановке.
— ... сколько можно спрашивать? Проезд оплачен?
Трое контролёров смотрели на меня компостером.
— Ну?
Так, будто он возьмёт и появится из ниоткуда, талон. Отстранившись от них, я шарил по карманам, думая, пока шарю, что-то изменится в трамвае — но всё стояло, хотя он и двигался, особенно контролёры, ведь они тут работают, а я катаюсь. Они тоже были рентгеновскими аппаратами.
"Откуда же у хеттника билет?"
Из внутреннего кармана вдруг вытащил смятого, как я, талон, такого же неожиданного, что уставился на него, думая, откуда он взялся, с дырочками, те стояли кругом, как Стоунхендж, который тоже не мог возникнуть из кармана.
Контролёры долго изучали его, просвечивая, считали дырочки, те сияли звёздным маршрутом, переходя из одних рук контролёров в другие — звёздная карта, крапинчатое сияние перебегало ими; но не мной, слишком безбилетное у меня было лицо, особенно физиономия на нём.
— Сгодится, — недовольно вернул мне крайний, передавая мне в ладонь зодиака.
И тут дошло: это тот же самый трамвай, что и полгода назад, с теми же компостерами — с той же курткой, которую я снова надел после зимы.
Я оглянулся на сто раз мечтанные те два кресла в углу. Однако там сидела не Она, а какая-то совсем другая тётка. И слава Богу, что не я рядом, а солдатик, стеснительный, потому что острижен так, что краснела даже его затылочная часть, придавая салону весны.
У дверей стояла Она. Сбоку, так что я смог наконец с расстояния узнать раньше, чем обернулся, то есть успел увидеть лишь два глаза, которые разноцветно смотрели на меня, кто только что чуть не поверил в счастье — фигура та же, что и звучание прежних тех трёх фраз, никакой разницы, конечно, не было. Это потому, что я не успевал испугаться, отдав весь страх контролёрам.
Она стояла такой же невиданной.
— Так вы, значит, тоже интересуетесь хеттским? — произнёс я, слава Богу, сто раз заученной фразой. А не какой-нибудь другой.
— Конечно, хеттским, а каким же ещё? — ответила тысячу раз заученно она.
__________________
Заколки
Как же удивился Иван, когда она ответила родным языком. В Москве, где даже москали давно свою угро-финскую подзабыли, услышать русинский ответ от незнакомой женщины.
— Очень просто, — сказала она, — доедете до Кропоткинской, а там и дойдёте.
То есть им не нужны были слова, потом он стал прикидывать и вспомнил, что тоже обратился к незнакомке по-русински насчёт адреса. Обращение на вражеском языке в империалистической столице иногда бывает самоубийством. Но он впервые там за три дня увидел наконец красивую женщину, в Киеве таких много, а на чужбине глаза моментально голодают.
Когда она ответила, то тоже поняла, и хотела рассмеяться, но не вышло, потому что всё то, что накопилось в её хрупкой душе за годы чужеземного пребывания, вдруг оказалось в этом вагоне. Если бы она не была балериной, то, может, и не вспыхнула бы, но мир у неё был дважды отчуждённым, ведь её на работе окружали сплошь гомосексуалисты.
— И я там тоже выхожу, — сказала она, её губы сомкнулись той родной артикуляцией, которую, казалось, она утратила. Иван бы поцеловал её сразу, но не решился, вагон качнул его мимо неё, и они сцепились руками, вышли, пришли, дошли, упали, переплелись, не разжимая ладоней. За это время между ними было много украинских слов, но они слышали не то. Так, что они увидели себя в квартире её лучшей подруги и с трудом вспомнили:
— У меня же репетиция!
Побег из комнаты был страшным. Таким, что он не догнал её и не успел вскочить в троллейбус. Это так его ударило, что он забыл дорогу назад к окутанному счастьем дому, где всё произошло. Он десяток раз начинал, но клетчатые кварталы путали влюблённую голову. Пока она не вспомнила, что так он и на поезд не успеет.
Она выскочила на следующей, осознав потерю. И помчалась к метро, надеясь перехватить; так было раз десять — всё метро она объехала, пока не одумалась. Единственное, что она знала:
— Он живёт в Киеве.
— Билетов до Киева нет, — услышала в "Аэрофлоте".
— А на завтра?..
— И на послезавтра, — был ответ.
Пока он ехал в поезде, имел время осознать катастрофу. Дважды ему не дали спрыгнуть с поезда, у которого следующая остановка была аж в Конотопе. Это так его опечалило, что он смог вспомнить действительность, к которой мчал. Это была свадьба, где он был не дружкой и не шафером. А женихом. Оставалось туда ещё полмесяца, и он поверил себе.
Обязательно за это время случится. Что-то такое непреодолимое, что эта процедура разорвётся.
— А на после-послезавтра? — не отходила от окошка железнодорожных касс она.
— Да здесь на месяц всё расписано.