— Отдайте рельс, он не ваш.
Чтобы подняв голову в противоположную сторону, нужно поставить её так, чтобы остановка вслед поползла назад в горизонталь. А фигура на ней встала вертикально над тобой.
— Я серёжку...
— Серёжку возле рельса потеряла? — да, это тот самый его голос. Что даже на миг показалось, будто он без левого носка. Однако все были на нём, только другого цвета — такого же, как и его автомобиль.
— А что же ещё? — тронула я её, чтобы вынуть тайком из уха. Ведь если он увидит её там, то не поверит. А я больше всего боялась, что он подумает, будто я врунишка.
Я села. Да-да, и "таврия" вот стоит. А не какой-то там "жигуль". И голос того же самого цвета:
— Давай, помогу тебе встать.
Так нежно, что я не могла понять, чего хотят его слова.
Потому что меня окутала невиданная сила: ведь это он, значит, целый год здесь каждую ночь ждал? Ну конечно, ждал, ведь это я, дурочка, сама взяла и дала ему тогда нарочно неверный адрес! Целый год, потому что он, бедняга, не знал же, что на этой остановке я чаще не бываю, ведь мамины похороны у Нинки чаще и не случаются.
__________________
Потому что оно
Вот чем хорош голод, так это тем, что его нет. Вот так бери мешок, вот так неси, вот так заходи в кукурузу — она, слава Богу, не пшеница, где когда-то за колосок в Сибирь сажали — в ней и ночью не спрячешься. А в кукурузе — хоть днём. Хоть на коне езжай. Тут главное только не брякнуть, потому что дойдёт до Грищенко; рано или поздно дойдёт.
Тот сначала активиста пришлёт. А потом сам, с бутылкой. Бери и пей, но помни — когда он начнёт власть ругать, то бери и не пей. Ту или эту — какая разница? Ты ту, довоенную, поругаешь, а он всё равно на эту перепишет.
Молочненькая! Такая ловкая кукурузка, что только вот так брось в эмалированное ведёрко, вот так косичками сверху присыпь, а она уже и уложилась — если её сырой можно есть, то уж и варёная — а-я-ма!
— Ох и жмут, ох и жмут, — говорит к бутылке Грищенко...
— Не надо, власть хорошая, — говоришь ты к чарке.
— Чем хорошая?
— Тем, что лучше не надо, — говоришь ты к другой. Потому что здесь главное не спешить.
— Кукурузу поставил?
— Ага. Через три часа будет готовенькая.
— Ты ж не садил?
— Я!? Выйди за мою грушу, вон на огороде — полно грядок.
Потому что для чего огород? Один рядочек пшеница, другой кукуруза. Сахарной свёклы десяток штук — для людских глаз, тех, что нелюдские. Потому что в кастрюлю же заглядывают. И смотри не спроси этого активиста про самогонку, которую он тебе принёс — ведь он всю жизнь с ней боролся, сколько людей на ней изгадил. А где, интересно, он сам её берёт? Тут молчи, ни звука. Берёт, так берёт, чтоб его кто взял.
И нужно уметь ждать. Пока кукуруза сама на стебле подсохнет. А они ещё позднее посадят, на силос — вот тебе и ещё раз молоденькая. Потому что где ту, прежнюю, сушить? На чердаке, ясное дело, досушивать. Ага. Только нужно хорошо закрывать — потому что петухи полезут — а Грищенко сразу:
"А что у него, интересно, на чердаке делается, если туда к нему петухи скачут?"
То есть дверцу туда так прижимай крепко, чтобы ветер не открыл. Потому что как повесишь замок, то активист сразу:
"А что он там запирает, бедолага?"
Они приучены видеть; от них ничего не должно скрываться.
Но только не я. Мать говорит:
— Сынок, хата перекосилась.
Смотрю — ай, правда: пока в ней живёшь, то не замечаешь, какие уже стены стали. Начал я думать. Словом, ещё одну стенку прямую свалковал, и крышу с того конца продлил. И вышло так, что хоть вагон туда засыпь — между двумя стенами. А с улицы всё выглядит ровненько. Вспоминаю, мама рассказывали, как приходили по десять раз хлеб искать и находили; потому что куда ж его спрячешь, когда в те голодовки двойных стен у людей не бывало?
Через полгода встречаю Грищенко. Потому что меня ж гложет. И спрашиваю:
— А вот интересно, через что брагу лучше цедить, через сито или через решето?
— Что, — спрашивает тот, — гнать собрался?
— Да нет, — говорю, — только что заквасил.
И что?
Через две недели точно ко мне легавые в хату. С участковым — как начали искать. Куда там голодовкам — ведь это не хлеб трясли, а самогонку — всё перерыли, перекопали — двойной стены не обнаружили. Вот так я её надёжность проверил.
А чем она хороша, что показывает память: голодовки у нас больше одного года не держатся. Потому что самой голодовке надо что-то есть, если переберёшь немного, то тогда сама помирай. Ну, я так подсчитал, что один год сам продержусь и соседей продержу.
...Вот так заходишь в неё — а она свеженькая, молочненькая, хоть ты её с качана пей, уже и твёрденькие такие есть, что хоть сейчас в кастрюлю. И мичка тоже годящаяся — от почек её хорошо, если выварить, да настоять — вот так иду, раздвигаю этот лес руками, когда слышу:
— Дир-дир.
Присел, согнувшись, выглядываю: едет на "бобике" Грищенко с участковым.
— Вот беда, — думаю, — не успел с мешком выйти, а уже кто-то и стукнул.
Кто?
— Нет, — думаю, — возвращусь через Долиновку.
А что? Мог же я туда, в соседнее село, в магазин сходить? У них там такие терпужки ловкие завезли, что не грех купить. Ну вот себе и идёшь туда, словно через райские сады, вот так бы век ходил такой красотой. Одна беда, как на пригорок, так и видишь, что стебли полегли, это где ветер закрутил, что оно бедненькое, и засохло. Ну, эти сразу тереть на зерно можно — хоть бери да поднимай. Да один кат под комбайн пустят; правда, пока солярку подвезут, то и то, что стоит, засохнет. Оно, конечно, тому, кто делает запас на зиму, и легче, не надо слишком сушить, а только облущить качаны. Вот тут, согнувшись, и накладывать. Зерно в мешок, а всё остальное в печку; на целую осень хватит топить.
— Вот бы меня Хрущёв услышал! — засмеялся я и умолк. Потому что смотрю: кукла большая лежит.
Вот так прямо на поваленной ботве. Замурзанная такая. И открывает на меня глаза и начинает ими плакать. Потому что без голоса.
— Ты чья? — спрашиваю я, потому что понимаю, что то не кукла.
— Мамина, — шепчет оно.
Я аж сел.
Так вот почему Грищенко с легавыми на машине шастают — ведь слышал я три дня назад, что в Долиновке ребёнок пропал, ушёл в поле и не вернулся.
Да и раньше дети пропадали. Только во время сенокоса их, несчастных, и находили. Ведь теперь поля — от села до села, как джунгли. Вот так пойдёт играть, ему же интересно: ведь вон новый лес вырос, как в сказке. А из той сказки выхода нет.
Оно смотрит на меня так. В ручке качанчик держит, что сосало. Да всё перемазано, бедное. Только там, где слёзы текли, вот и всё, что чистое.
— А зовут тебя как?
— Танюшка, — говорит.
— Вот и хорошо, Танюша, — беру я её на руки и лишь тогда поднимаюсь во весь рост.
__________________
Структура кофе
Гале Стефановой и Роману Веретельникову
Небо лило, что когда он заскочил в кофейню "Абзац", увидел: она пуста.
— Суки, дурят народ, — поздоровалась Клава словом "суки", — говорили же по телевизору, что будет солнце. — Ругала она не метеорологов, а отсутствие клиентов.
— Н-д, — ответил Рома, потому что ему не очень хотелось продолжать разговор, который обязательно перейдёт на про Ющенко.
Но случилось наоборот:
— Вот ты детективы пишешь, — ткнула Клава в него чашкой кофе, — так вот напиши лучше, как кто-то у нас чашки крадёт. Потому что уже, сука, моё терпение лопнет — я ж не могу ещё и за вором уследить, когда тут и так разрываешься.
— Не, ну я серьёзно. Кто этого ворюгу выслежит, век будет у меня кофе бесплатно пить.
Она неожиданно умолкла, и глаза у неё стали цвета дождя.
"Ага, — не сказал Рома, — как ты уже пообещала тому, кто придумает название для кофейни". Когда-то она называлась "диетичкой", но когда этот гастроном ликвидировали, то сразу обрела безымянность. Рома и стал её крестным отцом ("Абзац"), но шару пил недели три, а потом она прекратилась, как только повесили вывеску.
— Н-д, — сказал он.
А он погрузился в кофе и в те далёкие времена, когда ещё чашки давали под залог. Обязательно кто-то их забывал на столиках, можно было насобирать, сдать и радоваться шару без всяких детективных сюжетов. Бесконечный кофе — вот идеал. Потому что однажды он поймал себя на том, что начал одеваться в тёмно-охристую одежду, на которой кофейные пятна были незаметны.
Из-за стойки пахтело редкими звуками, которые соперничали с дождевым шорохом:
— Ну я серьёзно, писатель, вылови его, век тебя буду поить.
Детективы он писал слишком умные, как для сюжетов в них. Это дело он называл "игра в метание бисера". К тому же не хотел переводить на московский язык. Удалось пристроить парочку по журналам, но прибыли не хватило и на путную банку "галки". В эпоху, когда чашка стала дешевле напитка; в стране, которая стала дешевле своей державы.
Рома начал следить. Тут была одна опасность, чтобы из людей не подумал кто, что он сексот. Но, будучи неплохим писателем, он замаскировался под идею, что выискивает себе интересных персонажей. И, странное дело, нескольких себе подглядел.
Девушку эту он бы не заметил, если бы та неожиданно не вспыхнула удивлением — что могла она там увидеть, на столике? Книги или чего-то ценного перед ней не было.
Она смотрела в чашку, профиль её, почти птичий, почти испуганный, ещё сильнее заострился. Одетая она была во что-то среднее между гуней и пончо, так что когда взять рукой чашку, которая вызывает тот неподдельный испуг, то рукав закрывает чуть ли не пол-столика. А потом вот так полезть в сумочку, скажем, за сигаретой — миг — и чашки нет.
Роман наблюдал, как удивление, или скорее испуг, постепенно исчезает с лица незнакомки. Она выдыхала его вместе с дымом, постепенно приходя в себя. Быстро оглянулась, встала.
Он двинулся следом. Девушка не оборачивалась. Делала это до тех пор, пока не дошла до углового дома на Коминтерна. Роман ещё побродил там, зашёл даже в аптеку, будто этот заведение могло подсказать о незнакомке, от которой осталась лишь память о весьма недурных ногах.
В этот раз на ней был свитер с широкими рукавами. Роман украдкой наблюдал, как девушка выцедила кофе, а потом ловким движением перевернула чашку; переждав, вскоре зажмурилась, откинула её и начала туда заглядывать. Лицо её постепенно наполнялось отвращением. Она оттолкнула чашку, нервно полезла за сигаретой. Несколько раз торопливо затянулась и, выпустив самое густое облако дыма, накрыла пол-столика.
Какая тут Клава доглядит? Как широкий рукав свитера поглощает в дымовой завесе чашку? Сунула руку в сумочку, будто только затем, чтобы вынуть журнал "Археология"...
Ветерок, лёгкий, как грех, торопил её шаг. Лишь раз она остановилась. Встала под деревом, нервно расстегнула сумочку, достала оттуда добычу.