Откуда'т билеты?
Самым важным было не столько выдержать обиду, сколько удержать ниточку, чтобы не оборвалась.
— Я тренированная, у меня очень сильные ноги, — сказала она кассирше. — Простые женщины таких ног не имеют. Я дойду.
Кассирша с опаской зыркнула на её высоченные шпильки.
Главное для неё было — немедленно. Ведь ниточка могла стать паутинкой. Она шла к нему и с каждым шагом добывала канат.
— Ну, на фига ехать к памятнику Славы? — злился он.
Невеста смеялась:
— Скажи спасибо, что не нужно ехать к памятнику Ленину! — И свадебный кортеж двинулся.
Самое удивительное то, что он знал:
— Оборвётся!
Или:
— Лопнет!
Будто какая-то тонкая жилка тянула его в собственное спокойствие. Так, что он сначала и не заметил тех французов. Их был полный автобус, завидев молодожёнов, они пошли и начали радоваться больше, чем он, и даже больше, чем невеста.
— Вив ля марьяж! — пели тамошние девушки, махая сквозь стёкла.
Так, что он опомнился и увидел себя здесь, на площади, где все радуются, даже иностранцы. Не поверил и внимательно всматривался в чужие лица, ища, однако, неправды. Но её не было. Смущённый жених их подбодрил стократ:
— Вив ля мэри! — смеялись они.
Так что он нечаянно наступил на фату невесты, полшага её — и та стянулась с головы, утащив и приколотый парик, она явила истину: на голове невесты жалась небольшая скрученная дулька. Женщина с такой причёской особенно неудачна, имея роскошное белоснежное платье. Автобус и свита взорвались хохотом. Но не это сорвало её — жених стоял на фате, ошарашенно давя зрачками на растрёпанный парик, словно выискивал там, на асфальте, ещё и голову.
— Иван! — приказала молодая. Он должен был наклониться и подать ей фату, однако Иван сделал по ней ещё два шага и коснулся той волосини носком ботинка. Вокруг взорвался смех. А невеста — букетом роз. Которым она размахнулась, хлопнув дважды своего избранника по лицу. Глаза остались целы случайно, потому что она не ударила в третий раз. Он ухватил крепкими ладонями стебли, усеянные острейшими шипами.
Вмиг смех стих. Так, что Иван сумел схватить себя обеими руками за лицо и не увидеть хотя бы пальцев — так обильно кровь оросила их, он ошеломлённо оглянулся — и вокруг шарахнулся от жениха.
— Вот так, да? — сорвалось у него, а руки уже полезли в карманы, достать свидетельство о браке, порвать его на клочки и швырнуть под ноги молодой. Та сделала шаг к нему, но переступить те кусочки не смогла.
Автобус сбежал.
Иван повернулся. К остановке двадцатого троллейбуса и увидел его там. Мгновенно кинулся, и тут пассажиры испуганно-удивлённо уступили место.
Она не заметила, когда перешла украинскую границу. Наверное, это произошло ночью. Каблуки её стёрлись до половины и идти стало легче. Её удивляло, как все смотрят на неё, будто узнают. Тогда она утирала счастливую слезу:
— Конечно, знают. Я же дома.
И шла, не имея даже компаса, но ни разу не сбилась на окольные пути.
Нечаянно он глянул в окно троллейбуса и сквозь потёки крови увидел: весь свадебный кортеж мчится на свадебных авто следом, махая, пугая водителя. Сопровождающие преодолели весь маршрут до конца, и там он сбежал. Водитель. А Ивана вынули, залили одеколоном, привезли в ЗАГС и за блат и деньги выписали новое свидетельство.
— Вот оно что, — пробормотал он, ведь просил только о более скором конце.
Ни один жених не понял слова "горько". Лишь один узнал, что это такое. Это был Иван. Разбитым ртом он прижимался к невесте, а чувствовал вкус собственной крови, гуще ароматизированной помады, к которому неожиданно добавилось то, что действительно было горьким: слёзы.
Потому что сквозь них он увидел на пороге ресторана её. В запылённом, потрёпанном плащике стояла красавица. Ни туфли без каблуков, ни обветренность кожи, ни синяки на руках и на голенях — ничто не смогло убедить швейцара. Что он ошеломлённо пропустил её, и она вошла перед глазами Ивана, дойдя до него.
__________________
Остальное
Анатолию Дяченко
Я изо всех сил контролировала свой голос. Ещё бы: годовщина смерти Нинкиной матери, а деньги Нинка не возвращает. Двухсотку как одолжила на похороны, так и тю-тю.
— Может, тебе маму обратно выкопать? — упёрла она в меня глаза, когда я ей напомнила, что месяц — прошёл.
Вся её родня тоже смотрит на меня, будто я тоже родственница, а денежки требую. Когда это мы породнились? Я, вообще-то, деньги копила на ремонт; и так тяжело было ту копеечку удержать, и не купить себе, например, сумочку. А теперь вышло — вместо сумочки гроб.
Подбирая интонации, я провозгласила тост за покойницу, которую, по сути, не знала; родственники поджали губы, а Нинка изобразила слезу.
Словом, на остановку я опоздала, то есть на трамвай. Всё эти проклятые туфли — с тех времён, когда такие ещё носили, они мучили меня высотой. А эти ноги — слишком длинные для таких каблуков — потому они друг о друга путались. То ли Нинка чего-то намешала, то ли я. Не оставаться же у чужих людей ночевать? Там же Серый, хоть он и рыжий, то есть Серёга; всё время подливал, пока не завёл в ванну; там у людей вокруг горе, а он штаны снимает. Хочет за свою сестру двухсотку отработать, сопит так, чтобы последнее заветное желание отбить; я штаны не спускала, тогда он снова за столом начал подливать, пока я не перестала протестовать, чтобы он не мешал. Чего он там намешал?
Я снова слетела с ратиц. То есть с каблуков. Чем неудобны длинные ноги, так это тем, что с них падать — с коротких, а особенно кривых, было бы не так высоко. Странно, я уже не шла, я стояла на остановке, и та вдруг перевернулась, и стала боком. Я не дура, я знаю, что всё это наоборот, и поэтому ухватилась за трубу с табличкой и выровнялась параллельно к ней, пока всё не стало на место.
Тут подъехал он.
— Куда едем?
— Не туда, — ответила я, то есть услышала, как я отвечаю, это очень смешно, слышать, как ты сбоку что-то такое говоришь, и самой нужно слушать, чтобы понять.
— Само собой, — тоже засмеялся он и вылез из "таврии". — Я в географическом значении адреса.
"Он что, вмазанный? Такие слова катает", — подумала я раньше, чем поняла, что это я говорю вслух.
— Я трезвый, — сказал он, а потом оправдался: — Я же за рулём.
— За кермом, — поправила я, ведь чувак такой классный, а правильных слов не знает.
Сказала я ртом, вместо того чтобы подумать.
— Ты тоже классная, аж слишком, — подумал тоже вслух он. — Где ты набралась?
— На похоронах, на похоронных поминках, — вдруг заплакала я, но не по Нинкиной маме, а по своей двухсотке. Стерва, такие поминки устроила, лучше бы мне долг вернула; я разревелась ещё сильнее.
— Не плачь, все там будем, — взял он меня за локоть. Так, чтобы пожалеть. Однако я почувствовала: если он меня ещё трижды так возьмёт, то я протрезвею. Или наоборот — но прикосновение у него было не такое, как. Как, например, у Серёги. Не могла же я тут объяснять, что копила деньги на ремонт. Ведь в ванну уже не зайти, не то что туда кого-то пустить — и уже почти накопила на ванну, как тут эта чужая смерть меня подкосила, так что теперь всё сначала собирай. А моясь, бойся залить соседей, как было уже трижды — только расслабилась, и давай, иди теперь делай ремонт чужим людям, ведь они юристы.
Поэтому я заплакала ещё сильнее.
— Юристы, ясно? Они тебя по судам затаскают за какие-то двести литров воды. Причём твоей воды, а не ихней, — пыталась я хоть что-нибудь втолковать ему, такому ночному, то есть тёмному, который ничего тут не понимает, а ездит себе, где хочет, а ты стой тут, как дурочка, потому что ты тут хочешь стоять.
— Давайте я вас подвезу.
— А мы уже на "вы"? — возмутилась я. Подходит тут каждый и начинает "выкать", хотя ты с ним не знакома. Тут со знакомыми путного не дойдёшь, — все только и хотят того, что хотят. И не больше — одному разреши, так он тогда всем, гад, раззвонит, да ещё и так, что другие ещё всем переврут. Ну а что дальше? Когда у тебя ванна такая, что самой туда страшно зайти, а не людям показать — то она работает, то течёт. Так же залететь можно; и не от человека, кто замуж возьмёт. Ведь те, кто замуж берут, это так скрывают, что даже сами про себя таких не догадываются.
— Ты не трамвай, — сказала я вот так просто незнакомцу.
— Не врубился, — не врубился тот.
— Потому что я езжу трамваем, а не тобой, — пыталась я ему объяснить, а получалось наоборот; то есть сядь не в трамвай, а в машину, так он сразу начнёт в штаны лезть. Пусть и не Серёга, а начнёт.
Поэтому я полезла туда, в свои, первая. Потому что если он — первый, то тогда придётся штаны у него отбивать. А так — пусть попробует их захватить; ведь они все туда хотят вскочить, даже ночью на улице, хотя здесь нет никакой ванны, хоть и испорченной, а понимают ли они это? Тут я испугалась по-настоящему: а не сказала ли я это вслух? Ведь кто его знает, что он за один и правильно ли тогда поймёт?
— Никаких штанов, — объяснила я. — Ведь у меня ещё есть лифчик, и никто его не снимет.
— Почему? — засмеялся он.
— Потому что он у меня не для жлобов. Жлоб никогда не догадается, что там застёжка не сзади, а спереди, вот тут, между чашечками.
Я хотела показать, но пуговицы тоже были смешные, и воротник не хотел расстёгиваться. Пришлось задирать всё платье, чтобы человек понял всё правильно. Так, что он выпустил мой локоть, и остановка снова стала вверх ногами; тёплая такая, ведь было лето. Хотя стояла ночь, а тепла было сколько угодно — целый тебе асфальт, нужно лишь правильно им пользоваться, чтобы он прижался к тебе мягко, а не грубо, так, как это любят все асфальты. Тут они почувствовали, что меня у них отбирают.
— Поехали, довезу, — настаивали мои локти, ведь за них держался этот он.
— Ты стал трамваем? — смеялась я над его настойчивостью. Мужик не знает даже, как меня зовут, не знает даже, что такое застёжка между чашечками, а такое себе позволяет, будто мы с ним сто лет знакомы. Будто я не постесняюсь показать ему свою ванну, которая сама себя стыдится. На которую я снова начну копить деньги, даст Бог, у Нинки другая мать уже не умрёт, и я наскребу, может, и на новую. Ведь реставрировать старую несерьёзно — всё равно облупится. Или покупать пластиковую?
— Только чугунную, — сказала я отчётливо. Так, чтобы он всё понял. Ведь если мужчина не поймёт правильно женщину с самого начала, то потом и не жди. Ведь пластиковая ванна простоит год-два, и что потом? — Правда, за год-два можно успеть выйти замуж, а дальше будет видно.
— Вот что, давай садись и поехали, — вёл он меня от моей собственной остановки.
— Мы уже на "ты"? — удивлялась я такому панибратству. — С чего это я с вами буду ездить?
Я вырвалась, и ночь снова стала дыбом.