Ну, и когда родился младенец, то эти заморские волхвы разнесли дивную весть по всему белому свету. Который, в отличие от евреев, не был обрезан. Вот он и уверовал, что родился Божий сын.
А евреи, как один, в него не поверили. Ведь все они были обрезаны и прекрасно понимали основания необычного факта.
А какая ещё могла быть причина, что они того младенца не признали?
Всю сё
(Продолжение "Он до го")
Никто в Гидропарке и понятия не имел, что где-то, когда-то, в далёкой стране, старый плотник не смог лишить девственности свою молодую избранницу. И не придумал ничего лучше, как нарушить её изнутри, с помощью родов. Здесь сияло солнышко, которое когда-то у этого, здешнего народа было Богом. Совсем недавно это племя весной, когда появлялись из-под земли первые ростки, шло на нивы, где и совокуплялось, окропляя будущие колоски своим семенем, чтобы уродился, нет, не Мессия, а хлеб. Который у этих людей тоже когда-то был Богом.
Из реки вышел юноша, посасывая пустую трубку, Игорь, потом из воды вышло очень много девочек, из реки, которая тоже текла испокон веков.
__________________
Всё, кроме правды
это когда судьба сильнее, чем талант. То есть история о том, как мужчина начал и как он же бросил пить, потому что судьба — от неё, если между ней и океаном проляжет — не спасёт; а скорее наоборот, потому что он может быть мельче, чем какой-нибудь наш райцентровый ручеёк. Это когда речь идёт о настоящей, а не какой-то другой.
— Вот шо самое гламное, когда человека реабилитируют? — спрашивал меня один очень инвалидный мужчина. Такой, что я даже засомневался, был ли он чернобыльцем. Как он мог без ног быть ликвидатором? Туда подбирали только самых здоровых мужчин.
— Лекарства, — ответил я, чтобы он от меня скорее отвязался, потому что лететь ещё целый океан. Атлантический такой, и надо же, чтобы я попал рядом с этим — я даже не стал гадать, через какой блат он попал в самолёт.
— Нє, — засмеялся он многозначительно. — Лекарств и у нас навалом. Гламное, это шоб бабы. Во-первых, чтоб ты про них всё время думал. А во-вторых, чтоб и не только. Чтоб они и случались. Потому что если не — это, то чего ж про них думаться будет? Оно ж не дурное, — он показал на висок, — чтобы впустую мечтать. Ты меня понял?
Я изо всех сил не смотрел на то место, где у него должны были быть ноги — их совершенно не было, так, что раньше он мог работать только на железной дороге. Была ли в Чернобыле железная дорога? Не видел ни разу.
— Где же их брать? — спросил я осторожно, ведь никогда не был безногим.
— Валом! — обрадовался он. — На Кубе, — тут же зашептал он, ведь мы туда летели, — за доллар? За один доллар они такое выкидывают. Потому что они доллара с тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года не видели.
Он поднял палец, который символизировал доллара, или ещё что-то другое, то, о чём он мне ещё не рассказал — у него была пенсия их штук двенадцать, и, наконец, он был с ними счастлив, — потому что самолёт неумолимо нёс его туда, где судьба улыбается. То есть в прошлое, в социализм, которого у нас уже не было, туда, где валюта стоила. Чтобы не слушать всего, чего не знает только тот, кто впервые туда летит, я поднялся в салон, проверить детей.
Особенно одного тут такого, губастенького — он давно не катался на своих роликах, и я переживал, что он этого не выдержит. Слава Богу, перепад давления оказался сильнее даже его. И все остальные ошеломлённо остолбенели, я поблагодарил стратосферу, зная, как трудно им сидеть, ведь все были с ногами. Даже слишком, такими, что я понемногу начинал сомневаться, есть ли тут хоть один из чернобыльской зоны. Один, я, по крайней мере, был, поэтому не любил болтовни о женщинах, потому что жениться надо было до взрыва. А после? Чтобы твой ребёнок потом никогда не попал в самолёт, который законно должен везти его как можно дальше от твоего дурного отца?
— Ты представь, когда ты её раздеваешь, то словно мандаринку, — проснулся безногий.
— Причём тут мандаринка?
— Кожа у неё такая, ясно? Вот не веришь. А я на Кубе уже раз был, и я тебе говорю.
Реабилитированный ещё долго рассказывал, накручивая себя, чего стоит доллар, а я прикинулся, будто задремал, так удачно, что чуть не проспал приземление; с безногим калекой даже не попрощался.
Куба нас лечила цитрусовыми, которые посадили ещё до переворота. Животные так долго не живут, поэтому мяса не давали — было очень много музеев боевой и политической славы. Всё время хотелось купаться — а этого было сколько угодно. Но в самой Гаване никто не плавал.
— Проклятый Батиста, — объяснил гид, оглядываясь. — Это он расстреливал революционеров вон там, — ткнул пальцем на остров-крепость напротив Сен-Симона.
— И в честь погибших революционеров никто не плавает?
— Нет, просто тела бросали в море, и акулы привыкли. Очень привыкли.
Мне даже показалось, что вон под морскими бастионами из волн выныривают хищные пасти. Тут я начал считать, но без калькулятора не смог — сколько это лет прошло со времён Батисты. Неужели акулы имеют такую долгую память? Всё равно, на пляжах не было ни души, только лениво отождествлялось солнце.
Целебный воздух делал своё дело, и вот ночью нас разбудила облава. Слава Богу, кубинские милиционеры не знали, сколько у меня детей, и поэтому быстро подались прочёсывать дальше. А всё этот проклятый сон, он просто напал на меня, отъехав от нуклеидов за океан. Что я, кроме него, ничего не мог делать, до такой степени, что даже у знакомых мулаток надежда сменилась на неприкрытое презрение. Однако они ещё играли глазами; особенно Кончита, ведь она не была в курортном штате, а так. Особенно ночью, не говоря уже днём. Даже местные, у которых была фиеста, удивлялись. Откуда им было знать, что мой организм впервые не знает страха? Что он видит, например, воду — берёт и пьёт её. Просто из крана — не дрожа, что она нефильтрованная. Или, ложась спать, он не думает, с какой стороны сегодня дул ветер; не беспокоится ни о пыли, ни о грязи, и засыпает, как убитый. А мои дети — им совсем не спится. Так, что потянуло на ночные вылазки, а тут, как назло, полным-полно революционных музеев, и кто-то нашептал, что там, кроме славы, есть ещё и оружие, его они не нашли, зато один из идиотов стащил чёрный берет. С кокардой такой.
Всё побережье поднялось по тревоге, потому что то оказался берет Че Гевары — такого революционера, что гид теперь нас просто замучил:
— А знаете ли вы, что Че Гевара всю тактику перенял у бандеровцев?
Я едва не обомлел. Ведь до сих пор не был уверен, реабилитировали ли у нас, там, за океаном, Бандеру. Откуда же Хоакин знает здесь, что его уже разрешили? Ну, ладно, а откуда мог это знать товарищ Че? И где он мог усвоить тактику? Ведь Бандеру убили коммунисты именно тогда, когда поднялась Куба. И победила она ровнёхонько в его день рождения.
— Какую тактику? — щурился я, будто от солнца.
— И конспиративную, и боевую. Он в "Дневнике революционера" об этом писал. Вы разве этим не интересуетесь?
Вот оно как. Радиоактивного страха здесь я избавился, чтобы вернулся коммунистический. Это же страшно подумать, что будет вору того злополучного берета, который, оказывается, славный Че подарил Кубе, уезжая поднимать на восстание далёкую Венесуэлу. Странно, почему он сразу там и прокололся? Вместе с возлюбленной? Почему там бандеровская тактика не спасла? А милиция снова трясла квартал за кварталом, так, что мои юные реабилитанты принесли мне чёрную реликвию.
— Отнесите его им, скажите, что мы не знали, — шептал губастенький, — до него уже дошло местное лозунг "Социализм — или смерть". Тот, у кого среди нас было больше всего долларов; это, видишь ли, в Киеве родители купили самые дорогие ролики, и аж на Кубе он решил: чёрный берет, понтовый такой, очень подойдёт к ним — а особенно разговоры о том, где он его взял.
— Значит так, — приказал я им, — никаких разговоров тут про Че Гевару. И про Бандеру, ясно?
— А то что?
— А то Кубы больше не увидите, — давил я слова.
Они возмутились:
— Почему?
— Потому что и Украины тоже, — выдал я.
И сразу отправился в любимую пальмовую рощицу, где любил после обеда прихлопнуть муху. А теперь "с позиции лёжа" всю фиесту ковырять ножичком глину, такую же твёрдую, как ум моих детишек — и всё это делая вид, будто сплю, потому что гид трижды совал нос. Кончита на пляже, заметив его, собрала манатки. Я ноготками собрал между травинок лишнюю глину. Потом в полиэтиленовом пакетике спрятал святыню, затоптал дёрном, лишнюю землю унёс в плавках к морю, где и развёл.
А уже уснуть не мог — потому что каждый раз чудилось, как меня тянут к Сен-Симону и, даже не пристрелив, живьём бросают вниз в море, прямо в раззявленные пасти тренированных акул.
— Вы представляете, — настаивал Хоакин, — товарищ Че очень болел, оказывается, ревматизмом. И вот, несмотря на это, он скрыл это от друзей и всё же поехал в Венесуэлу, чтобы выполнить свой долг до конца. Представляете? Кто бы мог подумать, что здесь найдутся такие, что посягнут на его славный берет?
Вот тут и началось, — мне, хоть сон минул навсегда, было не до мулаточек с Кончитой. А только до Хоакина, который, когда разговаривал со мной, то, по крайней мере, не с моими детьми; на которых начали уже посматривать приманенные мною молодицы. Это было куда безопаснее, ведь ни одна не владела русским языком, как вот гид:
— Вы не поверите, но уже троих схватили.
— Каких троих? — не отфильтровал я.
— Ну, кто посягнул на святое. Но они оказались хитрыми и не хотят возвращать назад. Представляете? Хотели подсунуть органам другого берета, похожего. Но эксперты быстро выявили подделку. И теперь ведётся большая работа на побережье по выявлению сообщников. Что с вами? У вас лицо изменилось?
— Да нет, Хоакин. Просто я подумал: а где тут продаётся самый дешёвый ром?
— Причём тут ром? — удивился он.
— Ваш воздух и вода творят чудо. Вот я и подумал, что местное спиртное, сделанное из славнознаменитого целебного сахарного тростника, тоже должно хорошо выводить нуклеиды. Не так ли?
Наверное, из-за жары я набрался так, что совсем не видел даже гида, не то что Кубу.
Как они тут хлещут ликёры? У них же воздух, хоть по цвету похож, однако ещё липче. Правда, не за самогон, который, я подозревал, контрабандно гонят на Гаити. Потому что, а это наверняка, сквашивают потом рабского труда. Особенно мохито, потому что его сквашивают веточкой мяты. Поэтому я выучил только одну кубинскую фразу: "Май мохіто ін Бодеріта, май дайкірі ін Флорідіта". Так и не узнав, что она наоборот, американская — что перепил даже местных, а они в этом деле от украинцев ничем не отличаются.