Так, что перестал бояться милиции.
И даже перед ней остановиться не имел сил, — что и дети мои принишкли. Опомнился я немного уже над Атлантикой, потому что там не было Гаити. А был самолёт. Наш, отечественный такой. Пересчитал — все реабилитированные на месте.
— Не повязали, — поделился я со стюардессами радостью, и тут же потерял сознание.
До тех пор, пока. Потому что кто-то настучал, и меня шмонали до последнего шва, но кроме него ничего и не нашли. Это так удивило таможенников, что они обыскали и стюардесс.
Наверное, недаром говорят, что алкоголь выводит, — не только радиацию, ведь есть вещи, ядовитее неё. Это на меня так неожиданно и сильно повлияло, что даже на месте постоянной работы моё чернобыльское прошлое не спасло — как приехал, так быстро выкинули с работы — самое интересное, что я о ней забыл тут же — такая тогда у нас водка была дешевле самой себя, что даже импортная — за отечественную. Что даже за закуску.
Вот как на Гаити — рай земной, если бы не люди — они везде есть, и каждый этим хочет поделиться с тобой. Но ты хитрый и делишься только делимым, то есть чем угодно другим. На троих, на двоих. Особенно на одного — сам на себя делишься, делишься, а сорта новые всё время появляются, что уже не до сортов, потому что начали мешать их, кто хотел и из чего хотел. Правда, часто было не до дегустации, так, что даже лосьон и одеколон отошли в прошлое, как то самое будущее, которым жили — кто в это поверит? — вместо настоящего; не говоря уже о сегодняшнем — оно вдруг осиротело от этого и не знало, за что зацепиться. Перевёрнутый мир! Потому что существовать-то надо было, а вот как? Вот то прошлое в виде будущего продолжало убивать тех ликвидаторов, чьи дети не могли лететь. Через Атлантику, потому что только по ту сторону света сохранилось немного его того, чем мы их оплодотворили, а сами взяли и расплодились — вот там появилась возможность расквитаться собой, и не только собой, но и детьми, которые были виноваты лишь в том, что оказались поражены радиационно.
И погибнуть за человека, который понёс революционное оплодотворение в далёкую Венесуэлу, а особенно в её горы, которые тоже могли быть раем, если бы только ему позволили там позволиться. А чтобы нет — то начали в тех горах оплодотворителей ловить и порабощать крестьян, силком вкручивая в сперматозоиды в качестве заложников — там, в горах, им насильно давали в руки то, чего больше всего боится рай — оружие, заставляя им пользоваться. И вот там, где это было делать труднее, а именно в горной реке по колено, по пояс, по грудь, когда вода держала их всех, а не они автоматы — там их всех и побили из засады. И только для того, чтобы хоть не те, кому бы это принадлежало, а всё-таки преодолели Атлантику и попали в потенциальный рай, чтобы исчезнуть в нём навсегда лишь за то, что прикоснулись к тому плоду познания в виде чёрного берета с кокардой.
Очнулся я уже под дорогой. Под Глевахой? Винницей? Козятином? Слава Богу, удалось окончательно оторваться от географии, хотя бы в пределах Украины, но! Когда я не увидел над собой неба, то слабо подумал о ночи. Однако день притаился в речушке, и я вяло сообразил, что ночевал под мостом; таким же анонимным, каким в тот миг был Фастов имени Мотовиловки. Что даже машины не катились по нему, запылённому изнутри, где случайной былинкой оказался и я, страшно тому радуясь. То есть протрезвев какой-то частью себя, то есть сначала правым глазом. А когда рассвело окончательно, то разглядел очаровательный тихий поток, который струился сам по себе так, что не угадаешь, в какую сторону. В ту или эту минуту он был потойминутным. Пока он не влился в обе зрачки. Которые, наконец, не были вниз; за которыми где-то должен был быть и я, если бы не течение неслышимых направлений — которое отражало совершенно, что и не угадаешь, по какую сторону оно, а по какую ты. И наконец выливаешься, а не наоборот. Я сидел на берегу, внезапно трезвый.
— Да, день сегодня будет такой, шо да, — услышал я приятные слова.
Под опорой сидел такой же мужчина. Потому что рядом с ним на бетоне стояла надпитая бутылка, не знаю, могла ли она прозрачностью посоперничать с речушечной. Тут трудно сказать, потому что в этой не было течения, хотя бы скрытого. Мне вдруг стало легче, как бывает с каждым, кто накануне истины. Какой?
Я не успел на неё настроиться, потому что мужчина вынул пластиковый стаканчик, одноразовый такой, который уже несколько раз был многоразовым. Плеснул туда, взвесил, добавил ещё и подвинул мне — это взаимопонимание вознесло меня выше и над похмельем, которое я проглотил вместе с водкой. И удивился, что она не из сахарного тростника, а наоборот: наша, почти позабытая бурячиха вошла в рассветную реальность более ностальгично, чем она.
Добродетель загадочно вынул из кармана зелёного лука, ловко обобрал и сунул мне. Я ещё прислушивался к результатам, потому что они только начинались — там быстро рассвело тоже.
— Да, — сказал я вместо "здравствуйте" или "спасибо". А вдохнул несколько раз, чтобы ускорить утро и посоревноваться с ним обновлённостью.
— Чувак, а ты шпилиндрикнуться хочешь?
Я остолбенел вместе с утром. От отечественной простоты, которая могла бы посоревноваться с этой речушкой. Я оглянулся девственностью. Она ещё творилась, струясь, пронизывая.
— Да, согласен.
Он весело свистнул за опору:
— Олька!
Так же быстро там появилась девичья фигура. Против солнца она показалась ребёнком, подбежала, ловко села рядом. Такая бы скорость удивила, если бы я не разглядел, что Оля калечка. Она излучала во все стороны свой образ.
— Познакомься, — сказал он, — это моя сестра. Вы шпилиндрикайтесь, а я не буду вам мешать.
Я, как сидел, опершись, так земля через ладони вошла в меня своим постижением — то есть мир открылся мне мгновенно, без тех бесконечных последовательных действий ради его познания. Которые приводят к чему угодно другому — а не к тому простому, когда сестра-Оля просто и быстро делала так, что мне только пришлось опереться с ладоней на локти, да и всё. Лишь потом я услышал над нами шаги — это брат прохаживался по мостику. Пока не остановился:
— Уже? — выделив последний слог, спросил. Затопал сверху, потом застучал по бетону, дальше захлопал по берегу. — Э-эх! — Взъерошил ей причёску. Глаза у неё были величиной с воду.
Откинувшись навзничь, я увидел под мостом и велосипед. Потому что Оля поспешными пальчиками своими отцепила от него авоську, принесла, расстелила газетку; пока она хлопотала-резала, я смотрел на мост снизу — и удивлялся, что даже он такой неспособный заслонить небо. Патриархальную тишину нарушало только наше хрустение огурцами да плеск маленьких игривых рыбок, которые, забавляясь, выпрыгивали с поверхности, полюбоваться на нас таких.
— Так что ж это я? — лишь когда брат вспомнил о бутылке. Потому что мне было до боли неудобно о ней. — Ну, ещё одну, потому что тебе же надо пройти и ещё одну ручку, — верховодил он громко.
Оля одобрительно засмеялась. Она начала не молчать, но не знала, о чём. Я хотел говорить ртом, но увидев рядом с ним изгаженный многократностью пластиковый стаканчик, не стал.
— Ну, я это, а вы это, — поднялся он идти на мост. На мой взгляд он не обратил внимания, твёрдо добавив: — Потому что нам надёжно нужен ребёнок, — одинаковым голосом сказал брат.
Чтобы не предать эту простоту, я закрыл глаза и приник спиной к целебной земле. Оля оказалась проворнее, чем в первый раз. А я, когда во второй. Меня даже не смешили ноги брата, когда он, устав прохаживаться, сел на мост и свесил их к нам, подёргивая.
Еда, простая такая, райцентровая, приятно входила в слизистую оболочку. И она благодарно готовилась к третьему стакану, но вместо этого услышала:
— Ну, браток, ты делай опять, а потом получишь, — продекламировал он и красноречиво унёс бурячиху наверх. Я же засомневался не в ней, а в себе:
— Сколько можно?
— Столько, сколько надо, — был ответ. — Потому что это такое дело, что постоянное, требует привычки, зятёк.
— Что? — не расслышал я наконец. Так, что поднялся на ладони.
— То, что мне с сестрой нужен крепкий супруг, а не какой. Так что ты сразу привыкай, тренируйся.
Вмиг мир закрылся. Довоенным мостом. Который мог, правда, быть и намного старше, ведь кое-где был из прелого дерева. Я взглянул налево, направо — но куда ты убежишь, когда они, брат и сестра, на велосипеде? И ноги мои стали ненадёжны, потому что и направления были здесь совершенно незнакомые. Оля безумствовала ртом. Чудоподобные её глаза тоже. Нефильтрованные. Я поднялся быстрее, чем она расстегнула на мне ремень. Стояла, заслоняя противоположный путь к бегству.
— Ты шо это? — неподдельно искренне удивлялся брат. — Сядь и сиди, хочешь, кушай, хочешь — нет.
Он доброжелательно показал бутылочку, лаская её пальцами — они оказались неуклюжими для этого, как бы у кузнеца огрубевшие. Тут я только разглядел, с кем имею дело: такой ради родной сестры сделает всё, чтобы восполнить ей судьбу. Видя, что я не выполняю, он сделал угрожающий шаг.
А я сделал свой — прыгнул в реку — нырнул поспешно так сильно, что услышал только конец фразы:
— твою мать!
Он спешил спасать новую семью, спасать род, но не осквернил воду своими штанами. Пока стягивал, я погрузился ещё, оттолкнувшись от дна, вынырнул на другой стороне. Кузнец удивился, не увидев зятя там, где сам шлёпнулся. Наверное, в этой местности не было водяной традиции играть в "жука", или она была слишком ослаблена за последнее время. Где побеждает не сила, а хитрость выбирать каждый раз неожиданный курс. Он не в силах был постичь, что отталкиваться от твёрдого в такой игре продуктивнее, и честно грёб руками, полагаясь на справедливость.
А я — на то, чтобы он устал раньше, чем поймёт суть игры — его поражало, что расстояние между нами, чтобы исчезнуть, каждый раз увеличивается; потому что я, дурача его, честно до последнего мгновения не знал, в какую сторону рванусь. И тут, вырвавшись, я, откинув воду с глаз, увидел напротив них Ольгу. Она отчаянно стояла на краю берега. И только холм мешал ей броситься. Я раззявил как можно шире рот. Так, что она решила, будто скажу. И даже решила, что. Однако, чтобы вобрать как можно больше воздуха и нырнуть у самого дна.
Вырвался я уже по пояс. И совсем не удивился, что вместо моста надо мной возвышается Сен-Симон. Так рядом, что удалось разглядеть — стены его старинные были совсем изрешечены свежими пулями. Однако не они пугали. Поэтому я, зная: не следует делать колебаний, затаившись, двинулся прочь от бастионов. Некоторое время мне удавалось дурачить тренированных акул, однако они были лишены рассудка, а безошибочные рефлексы верно указывали им, как играть в "жука". Поэтому, не скрываясь, я рванул баттерфляем к берегу.