Чемпионка среди них играючи сократила дистанцию — одна беда, что я был непрострелен и крепко держался на поверхности. Поэтому тварь, прежде чем раззявить пасть, должна была перевернуться ею, чтобы вцепиться снизу, и засветила манёвр — потому я успел ногами оттолкнуться от мелкого дна и выскочить вверх из воды. Которой, пенясь, проскрежетали оскаленные клыки, они щёлкнули, не поверив инстинкту, что пусто. Провалившись снова в волны, я быстро нашёл ногами дно-опору и толкнул её — и не одни челюсти безуспешно проскрежетали по поверхности. Так, прыжок за прыжком я выхватывался, пока не побежал по мелководью. Это не остановило хищников. Они рвались на людный пляж, но я не оглядывался, чувствуя, что по твёрдому они потеряли скорость.
Я отдышался быстрее, чем сориентировался. Ну так, вон крыши санатория, дальше детская спортплощадка. А вот и любимая пальмовая рощица, где я так любил придавить комара в мёртвый час. Я выбрался туда, чтобы непреложно вернуться к этому праведному, крайне нужному теперь делу. Однако чуть не наткнулся на двоих, которые как раз занимались любовью под моим кустом. Они возмущённо прекратили, а я, как дурак, таращился на это. Потому что увидел Кончиту. Господина же, поскольку он не лежал навзничь, не узнал, да и оказался он ничтожным. Желанная мулатка прикрылась одеялом, едва он соскочил с неё.
Вот тут хмель у меня выветрился окончательно — то, чего не смогли сделать даже гонки с рыбами-людоедами. Потому что фигура мужчины оказалась ещё причудливее — он шагал к аллее, и я не мог отвести взгляд от дива: вместо головы у него были совершенные и неподдельно массивные гениталии. Увеличенные ещё и полной отсутствием плеч. Эти размеры можно было бы объяснить и прерванной эрекцией, а также карликовым, в отличие от члена, ростом его носителя. Я ещё раз протёр глаза — но мираж не исчез: вместо головы болталось нечто совершенно противоположное. Чтобы освежить разум, я перевёл взгляд ниже — если у него такая голова, то что должно быть между ног?
Там оказалось лицо. Красное то ли от ярости, то ли от недовольства. А может, от того, что ему было тесно между худыми, но изрядно волосатыми конечностями. И неизвестно, что кому больше мешало идти. Надо было проплыть полмира, спасая рассудок, чтобы наткнуться на феномен, способный поколебать его окончательно. Я перевёл глаза, спасая их, на Кончиту. Та ловко собрала платье и, возмущённо встряхнув гривой, пошла в противоположную сторону. Я беспомощно снова уставился на любовника, чтобы осознать. Его выдали голени. Сначала мне показалось, что они, как у обезьяны — вместо ступней имели ладошки.
— "Боже милый, — ужаснулся я, — до чего одиночество способно довести красивую женщину, что она бросается уже и под брата нашего меньшего", — подумал я о примате, то есть об обезьяне.
И уставился изо всех сил, чтобы удостовериться. Однако тут же открылась иная истина: волосатый господин тот был вовсе не орангутаном. Просто калекой безногим. С совершенно отрезанными ногами, до самого никуда. А всё-таки дядькой. Поэтому он, потревоженный, вынужден был быстро перевернуться вверх и на своих белых руках удаляться прочь. На руках по земле, имея между ними собственную голову, а не наоборот. Я любовался им, пока он, акробатируя, не исчез в раздевалке.
— Кончита! — кричал я до тех пор, пока не заметил, что пляж совершенно пуст.
От тоски я топнул в него ногой. А потом кинулся под пальму, ногтями разгреб разрытую глину. Выкопав пластиковый пакетик, выхватил оттуда за кокарду чёрный берет. Отряхнув, понёс его к волнам. И швырнул акулам. Те тут же набросились, словно испокон века ждали, разодрали и проглотили.
__________________
Шаги по стеклу
Эхо шагов было громче их самих. Так бывает только в Киеве, когда старая жизнь замерла, а новая не родилась, это те полчаса, когда ни такси не поймаешь, ни проститутку. Когда бомжи и воры засыпают на часок, изнеможённые, и прекращаются даже вызовы "скорой помощи" — так эта минута и побеждает. Разжатие — вот как она называется в закомплексованном городе; что даже спекулянты со своими киосками и даже начинающие транссексуалы натолклись и попадали, чтобы через часик начать всё сначала.
Вот тогда-то и приятно плодить свои отражения в витринах, которые множились плотнее, чем эхо от каблуков, вот тут ты и можешь полюбоваться отражениями себя на многочисленных соблазнах, которых ты сроду не имеешь. Однако и они тобой не будут владеть никогда. Лишь миг взаимного отражения, иллюзия союза благополучия с романтикой, союза, которого зась даже тем, кто его владелец.
Вон, например, автосалон, где даже его директор не в силах купить тамошнюю машину. Но если ухитриться, то увидишь в лимузиновых стёклах десяток себя, словно ты там не только сидишь, а и владеешь.
Грустный променад отражений длился до тех пор, пока моё видимое отражение не исчезло у меня из-перед глаз.
— Вот уж изобрели стекло! — обрадовался я иностранной прихоти, — что и не блестит даже. Поляризованное оно или что?
То была ювелирная лавка, естественно, что ей нужна такая витрина, чтобы за ней изделия лучше сверкали, она имела такое поверхностное просветление, что когда я приложил ладонь вплотную погладить, прикосновения не произошло.
— Вот это техника... — похвалил я её подушечками пальцев, однако и они просочились сквозь стекло нематериально. Тут я и заметил, что изделий на подоконнике слишком много — то есть всё стекло, сбитое на осколки, скапливалось там. И доказательством разбития его на полу там, внутри, оранжевели двое кирпичей, которыми и выбили витрину.
Я оглянулся. На меня внимательно прищурились лишь мои отражения из ещё не выбитых витрин.
— Плохие это свидетели, — обрадовался я им.
Пора, когда эхо шагов громче самих шагов, тем и удобно, что услышишь их раньше, чем подойдёт очевидец — с этими мыслями я и переступил к лавке.
Стекло хрустело под каблуками и успокаивало — ведь отражений за ним они не оставят. В каждой разбитой витрине также оставалось по кирпичу — а кроме них — много интересного такого, чего грабители в спешке не прихватили; вот, например, чудесная диадема из таких массивных бриллиантов, что даже походила на подделку. Рука почему-то не скользнула мимо них, а твёрдо коснулась драгоценностей.
— Не дури, — сказал ей внутренний голос.
— Иди к чёрту, — ответила она.
Логика у неё была простая — раз она уже оставила на гранях отпечатки пальцев, то какая разница — забрал ты вещь или нет? Схватив диадему и сунув её в карман, я вышел на тротуар.
Никого, потому что и я, и мои отражения молчали. На совершенно пустой улице, где даже ни начинающего транссексуала, который...
Я быстро переступил назад, потому что перед тем краем заметил в соседней витрине несколько браслетов. Платиновых таких, с изумрудиками, дороже любого автомобиля в салоне напротив; вошёл, словно к себе домой, схватил тех лимузинов целую кучу, стряхнул, выбил стеклянную пыль с них и сунул за пазуху.
Миг — и стоял снаружи. Рассматривая себя в полированных, вымытых поверхностях. Сквозь отполированное воздух, нежный до нематериальности, расслабленный, без биополей. Тех самых, которые именуются, например, словом "разум".
— Не ходи туда больше! — приказал внутренний голос интонациями моей пружины, она уже давно была там, особенно, когда нужно было сделать уместное замечание. Тут она и допустила ошибку, потому что за уместность ей служила обида. Я приглушил своего внешнего голоса до уровня внутреннего:
— Кто плакался, что я цветы перестал носить? А та бутылка шампанского, которую я не поставил на Новый год? А? — упрямо ответил я.
Потому что увидел будущее её дня рождения, когда я надеваю на её ошеломлённую шею бриллиантовое ожерелье из семи нитей — именно тех, что лежат рядом с разнесённым кассовым аппаратом.
Я вскочил внутрь и прихватил к тем нитям немалую горсть серёжек. Чтобы хватило ещё и на восьмое марта. Нервы лопнули звонко, и я, быстро выскочив, не сбивая эха, подался прочь.
Пройдя десять шагов, я чуть не споткнулся. Об мысль, что надо быть полным идиотом.
— Ведь сигнализация там отключена, — осенило догадкой.
Действительно, если бы "ювелирку" взяли за минуту до меня, там уже было бы полно ментов. И не слышно совершенно каменными джунглями, чтобы что-то ехало.
Теперь я действовал без спешки, отбирая самое ценное, платину не брал, так как легко мог спутать её с серебром, или, хуже, с мельхиором, не говоря уже о нейзильбере. Жаль, что утренние романтики не носят мешков. Набрав и в штаны, я выскочил, чтобы набрать свежего воздуха, потому что лавочный, казалось, был полностью пропитан тонкими стеклянными осколками, которые жгли горло.
Словно воспоминание о прежней бедности.
Отойдя немало, я наткнулся взглядом на разгадку. Рядом, в боковом переулке, торчала деревянная эстрада, украшенная самодельными цветами, как бывает, когда выступает самодеятельный рок-ансамбль. Или фольклорный, и собирают зрителя на шару послушать. Или духовой.
— Ясно, — буркнул я вслух, чтобы внутренний не успел первым. — Когда здесь группа играла, грабители, выждав крещендо, брякнули кирпичами в витрину.
Я быстро шёл назад, бегом, видя, как под неуклюжие, но громкие ритмы, воры бьют витрины, хватая добра, сколько хватит нервов. Конечно, уже никогда тут, на этой улице, не будет играть самодеятельность, потому что тот, кто подсоединял ток к гирляндам и усилителям, этот умелец и отключил сигнализацию в лавке.
— Стой! — прозвучало за спиной, что я замер на полшага. Голос был женский, однако не женин. Так звучала только Наталка.
— Не шути так, — услышал я собственный, который звенел холодным потом по спине. — Ты хочешь, чтобы Кондрат схватил меня здесь, на пороге? С карманами, набитыми сокровищами? Нет, я лучше сдохну там, внутри. Ты, Наталка, добросовестно не укоряла меня за нищету, за неподаренные цветы. Это ты покупала мне их на годовщину нашей любви. А ту зажигалку, которую ты подарила мне на День армии? Так чтобы я и не осыпал тебя колечками?!
Потому что заметил их там, мелких, целую выставку. Стенд был разбит, я вытащил обломки и добыл тех перстеньков на десяток Наталок. А потом выгреб и все остальные.
Убежав от лавки, я гнал себя роковыми ритмами:
— Всё! Довольно! Enough! Хватит! — в такт шагам, чтобы они несли быстрее, неподвластные. Однако они упорно заворачивали меня назад.
Это потому, что левая нога у каждого человека на сантиметр короче правой. Значит, заблудившись в лесу (или в пустыне), человек непременно возвращается туда, откуда начал.
"Нечистый водит!" — пугается он и начинает всё сначала, не зная о собственных анатомических особенностях.
Город спал.
Каждую минуту готовый проснуться, в нём каждый талант подстерегал другого, чтобы никто не опередил хотя бы на полкорпуса.
— Пусть даже посадят! — сказал наконец я своим голосом.
Потому что, лезя туда внутрь, меня тревожила не эта мелочь.