Все остальные родичания я не запомнил сразу, потому что там их полтысячи.
В Украине любят родниться, особенно на Западной; вот так сойдутся и начинают спорить, что:
— Стрыйко — то не есть вуйко.
Там только таких названий — кто кому кто, не ясно, вот, бывает, выходит:
"Кто сказал на кума "рашпиль?"
На Восточной проще, и скоро, кроме "брат-сестра" ничего не останется. Мы жертвуем всем ради цивилизации, потому что это мы делаем мотокосилки, они никому не нужны, вот что странно — больше всего их покупают где? Именно на Западную — комбайн горами не ходит — то они упорно покупают, хотя она не всегда хочет мотокосить.
И вот я должен брать гору запчастей, ехать, словно за границу. Потому что там всё не так, как у нас, а — горы, кто поверит, что у них нет ни одного ровного места? Говорят, когда рядом случилось одно такое, то все называют его "долиной" и ездят на него смотреть.
И вот я приезжаю в горы и не могу нарадоваться. Понятно, что тут мотокосилка может и не очень, потому что она и по ровной Кировоградщине не так уж. Я думал, тут радость начнётся, что я приехал. Потому что они между собой в селе все родственники, стрыйни-вуйны; и помнят, кто кому зовица, а кто племянник. Поэтому сразу поселили меня к Стефке, и в первую же ночь я узнал, что горы, а что долины, однако удивила она меня не этим, а тем, что ночную рубашку снять напрямик:
— То есть грех великий!
— Грех? — не поверил я, потому что всё остальное чем она тогда назовёт? Ухайдокала меня — я же с дороги, пока всё то железо довёз, а тут раз! — и сам стал железом.
Она это заметила и сразу — скок к шкафчику:
— Вот, попробуйте, паночку, что оно такое?
Там у них все на "вы", даже с восточником.
И даёт мне такого серого порошка, сизого на вкус.
То есть никакого. Ну, я вижу, надо уважать местный обычай и уже не гнушаюсь, ложку, другую, чем тут нашего надднепрянского брата встречают; ел, ел я тот ритуал:
— Похоже на неорганическое удобрение, — признался я, потому что ещё не знал, что она от меня хочет понять.
Уже с первой ложки я почувствовал. Как с меня ржавчина слетела, и мы снова начали соединять Западную с Восточной, и я удивляться не мог той рубашке, что она ей вовсе не мешает такое выделывать; ну, честно скажу: мотокосилка на такое не способна.
А там каждый день родственники где ни соберутся, то и спорят про свой серый порошок, что он такое. А я молчу, потому что уже знаю; ну, если люди спорят, то чего я, неместный, начну им доказывать? И, слава Богу, потому что уже им не до мотокосилок, которые я под этот шумок тихонько переладил, без крика, галдёжа и рекламаций; потому что хозяева могут замучить, как им ремонтируешь.
А под вечер она снова с тем порошком — я уже и без него втянулся — однако Стефка гуцульского обычая не миновала:
— А попробуйте-ка, паночку, да скажите же мне, чтобы я знала, что оно такое есть?
В горах они его добывают, что ли?
Я, наверное, больше всего того дива съел. Потому что я — гость, и мне отказаться — значит нарушить дружбу народов, которая только началась, несмотря на косилки.
— Ой, а хорошо же, — приговариваю я.
Выплюнуть неудобно же. Зато горы. Потом станешь вот так, ранним утром, посмотришь на них и забудешь про угощение. Потому что:
"Вот тут бы жить", — вдруг ловишь себя на такой простой мысли, потому что глаз никак не вместит красоту. Потому что у нас — как? Поле и поле, и такое, что взглядом не зацепишься; а тут — цепляйся сколько хочешь.
И вот что странно — именно с этого самого красивого места началась, говорят, первая у нас, из Украины, эмиграция; то есть один человек по фамилии, кажется, Газда, взял семью, продал корову и помандровал за океан, будто знал, что потом билеты туда подорожают; ну и потом пишет:
— Приезжайте, тут хорошо есть.
И все начали продавать коров и ехать, потому что все они по фамилии Газды — чрезвычайно очень распространённое здесь. Ну вот кто у нас поверит, что тут нет семьи, где бы не было хоть одного мужчины Газды? И все двинули, мало им, что она и так — Западная, так они ещё западнее хотели стать. А это было ровно сто лет назад; и вот, выходит, это они и подняли, видно, цену на билеты, потому что теперь за корову дальше их Перемышля не попадёшь. Ну, тут сразу война — одна, вторая, третья. Третья — это та, которой будто не было, потому что — местная, это когда их в третий раз начали присоединять, то тогда те, которые в Канаду не захотели, начали против колхозов выступать, чтобы туда не вступать.
Вот у нас на Кировоградщине как было? Приезжают несколько с наганами в село и последнюю рубашку сдерут. И оно вступит. А сюда с ними не суйся, тут, говорят, и артиллерия не помогала; говорят, именно на них, местных, впервые вертолёты применили — их раньше мотокосилок выдумали — прилетит такой и косит.
— О чём ты всё думаешь, парнишка? — ласково так прижмётся, бывает, Стефа. — Лучше бы ещё немножко попробовал, — кивнёт она на мешочек с тем серым порошком.
Ну, они сопротивлялись, что даже голодоморы им не позволяли. Нам, надднепрянцам в сорок седьмом и сорок девятом — пожалуйста, а этим — нет, — потому что у них родственников в Канаде полно; разреши таким голодовку, и вся Канада раньше об этом узнает, чем Кировоградщина.
Так об этом речь, потому что родственники тех первых Газдов, с которых эмиграция началась, сразу начали слать посылки, то с салом, то со шкварками; так, что ни австро-венгры, ни чехи, ни, особенно, поляки, не могли тут коллективизацию устроить. Потому что в посылках ещё и дефицит — продашь — и семья какое-то время обеспечена.
Наши восточники до эмиграций не додумались, хоть у нас было гораздо больше коров. И вот, пожалуйста — тридцать третий год — и никто тебе на Кировоградщину посылочку не пришлёт; потому что наши дураки при царе в другую сторону эмигрировали — до самого Сахалина. Потом, после царя, их туда колоннами по этапу начали эмигрировать, так, что они там сами не только за посылочками плакали.
Тета — это у них не фамилия, а тётка. Она может быть и вуйной, и стрыйной, и вот та тета сюда своим Газдам присылает и присылает — столько, что уже и коровку за них можно купить — каждое такое почтовое извещение — это праздник.
И вот это надо, чтобы случилось перед моим приездом.
Бежала, говорят, спотыкалась почтальонша, бумажкой махала — квитанцией на посылку. Ну, Газды все вырядились опрятненько и ходом на почту; скинулись вместе, чтобы налог заплатить, и уже идут родственники, весело спорят, кому на этот раз от теты платок, а кому сапожки.
— Не есть платок, не есть сапог, — говорят им на почте, и даже налог не берут, — а езжайте-ка в область, там и получите на таможне.
Загудели Газды:
— Ой, батюшки мои, батюшки — это ж теперь надо не налог, а пошлину платить!
— Что ж она там такого прислала? — удивляются те, кто не плачет.
И снова скинулись, и поехали вместе в область, чешут головы, — чего такого большого приехало? Если в сельскую почту не влезло? И уже спорят по дороге: кому мотоцикл, а кому только телевизор.
Прибыли на таможню, квитанцию показывают, волнуются:
— А где бы контейнеровоз нам заказать?
И таможенные сборы сразу хотят выплатить. Потому что контейнер это такое дело — недолго на складе целый стоит — может у него и стенка треснуть; и дверца, говорят, бывают почему-то непрочные.
— Не надо пошлину платить, — вдруг слышат Газды будто не своими ушами.
Это кто из таможенников такое сказал? Сколько радости людям, которые всем, что было, деньгами скинулись. А таможенники взяли ту квитанцию и пошли на свой склад искать соответствующий контейнер.
И приносят. Только маленький такой. Разворачивают родственники Газды его и что? Такая неновая резная шкатулка, как все гуцулы резьбой украшают.
Ну, ещё с неё и пломбу не сорвали и не открыли, а уже вся родня будто рентгеном её просветила: золото. Потому что это ж не за дурничку будут их аж в область гонять? И уже каждый прикинул, по сколько на кого придётся и сколько это коров можно купить? Да целое стадо.
Выбежали на улицу и открывают, наконец — и видят, что то золото такое мелкое-мелкое и серого цвета. Или сизого.
— Платина! — воскликнул самый молодой из Газдов, потому что учился во Львовском политехе. И уже увидел там две "Таврии".
И хвать! — щупать. Оказывается, что не платина, потому что очень лёгкая.
Вот едут домой и сушат головы, что это им родная тета такое подсунула? Не свихнулась, потому что сколько все помнят, за ней этого не было — за сто два года. Тут всё село сбежалось и решило:
— Перец. Но без вкуса.
Или ещё какая-то кулинарная приправа. Ценная — и в борщ клали, и в киндрицу. И немало жевали, кто самые храбрые. Правда, лучше всего она приходилась по вкусу в печёных пирогах. Кто бы поверил, что наши вареники они прозывают "пирогами варёными"? В варениках не так, а в печеных присыпка шла нормально, то есть не портила им вкус. Потому что в супе или каше как-то не улучшала.
— Не свихнулась ли всё-таки тета? — беспокоятся все. — Потому что такое прислала, что никто не может понять, что оно есть.
А надо сказать, что в этом районе в этом месте, в этом селе сходятся бойки с гуцулами — а все сплошь родственники, вот почему и так много слов у них, чтобы родство обозначать — до полутысячи названий. Вот они всем сходом и постановили:
— Наверное, в соль надо бы добавить.
И разобрали по солонкам — вот это хвалили:
— Теперь хорошо есть.
Уже на что я, кировоградчанин, уже на что голодоморами обученный, а добрать всё равно вкуса не могу. Типа как бы потолочь сушёную бузину, только кто её такую сушил, чтобы толочь?
Ну, что и где она помогает толочь, то об этом мы со Стефкой молчим; потому что все гуцулы очень боговерные и никогда не станут болтать о греховном; как она мне ложечку подкинет — Боже, что я творил... Что и она, один раз, правда, попробовала — да как разошлась — что те горы и долины — кто бы поверил? Рубашку, наконец, с себя скинула — так в стриптизе того не покажут, как эта богобоязненная.
Ну вот, починил я уже последнюю мотокосилку. Как подобает хитрому надднепрянцу, из сэкономленных запчастей собрал ещё и одну Стефке, да такую, что мои собственные ноу-хау, — стрижёт так, что чуть не летает.
Стефка на то заплакала:
— То уже моё будет? Из ничего ты такое сделал.
— Ага, — говорю, — любая моя, я для тебя и не такое могу смастерить.
— А какое? — спрашивает.
— Я бы тебе, рыбонька, и вертолёт сделал.
Что мне Стефка, хоть серый порошок и закончился, то такого вертолёта в постели сделала, что такого и на параде не покажут...
Вот все родственники радуются, что всё у них теперь жужжит и приглашают меня в гости; уселись уже за стол. Когда. Бежит, спотыкается их почтальонша, и снова издалека бумажкой им машет.
Что такое? Открывают бумажку, а в ней что? Письмо из Канады.
— О! — закричали все. — Инструкция к шкатулке, наконец-то.
А её, шкатулку то есть и что было в ней, надо сказать, уже всё съели родственники — вот так пробовали, грызлись, пока всю и не использовали, да и пустую шкатулку поставили на печь, чтобы дети, играясь, не сломали.
Ну, все носами туда.