Женских туфелек таких, какие ему здесь ещё ни разу не попадались в руку. Таких, какие могут быть только от юного существа, потому что существо старшего возраста никогда в жизни не полезет в такой обуви в запрещённое место. Они есть повсюду, и каждые несколько дней повторяются, а вещественных доказательств нет по причине того, что они в виде яблок и выносимы с места преступления.
И откуда? С самых сортовых деревьев. Преступница будто знала, с какого дерева надо брать плоды, а с какого ну их. Не мог сообразить Матвей, что эта загадка решается очень просто. Поскольку она была очень хорошо научена лазить по деревьям, тем самым обрывая следы, таким образом недоступные ночью для собачьего нюха. А тем временем скрываться в совсем противоположном направлении от посадки. Изводился Матвей, потому что верил, что женщины никогда по деревьям не лазают, потому что они никогда в своё время не были для этого мальчишками. Он усиливал свою охрану — и снова — следы есть, а нарушительницы, молодой, юной при этом, каблукастой такой — нет.
И эта загадка оказалась для него куда хитрее, чем он привык. Так, что всё это похоже становится на сказку, где Иван никак не поймает свою Жар-птицу, которая при этом похищает его волшебные яблоки — до такой степени, что он поклялся перед своим барбосом, что выловит хитрюгу; и не только выловит, но и.
Вот он на обложке своей общей тетради пишет новую мудрость, только берёт её не из чужой книги, а из своей собственной головы, и составляет график нарушения теми каблучками сада. Который точно совпал с дежурствами поликлинической медсестры Таньки. Но он про медчасть ещё не догадался, а вычислил точно, когда неизвестная незнакомка точно прибудет к указанным деревьям возобновлять свои действия.
Эти деревья имели ту особенность, что их Танька, ещё будучи школьницей во время бесконечных субботников и воскресников, бесплатно вкалывая на колхоз, тем самым прививая себе любовь к труду, и лично сама их посадила; будучи ребёнком метким и любознательным, она их привила — причём так удачно, что они стали самыми сладкими на весь колхоз.
Одна только беда, что девушка после окончания школы ездила в столицу поступать в тот университет, где учат на садоводку.
— А зачем тебе это? — спросили её там.
— Я крестьянка, у меня это в крови, я очень удачно посадила и привила сорок деревьев, поэтому у меня такая любовь к труду.
— А докажи!
Не могла она доказать, потому что привезти и показать им те свои деревья она не смогла, и её отвергли. Да даже если бы она и мысль допустила о предоставлении университету деревьев в виде доказательств, то какой бригадир с Матвеем её к такому дереву с лопатой подпустят? Что ты! Так она выше коридорной медсестры в науке никогда и не поднялась.
Поднималась она выше и выше по стволу туда, где днём солнце ярче всего просвечивает плоды, от чего они становятся наливнее нижних и, казалось, излучали в темень листвы то дневное тепло и свет; и так она этим делом, видно, увлеклась вся, что не заметила, как внизу появился жилистый мужчина. Едва сдерживая при этом своего лютого телёнка.
— Ну что, сука, тут ты попалась?
Слышит она и чуть не падает вниз от страха, когда представила, что будет между ней и тем псом, в смысле его зубов. Опомнилась она от полного ужаса, а ещё от того, что вспомнила, что собака, какой бы злой он при этом ни был, всё равно лазить по деревьям не умеет.
— Дяденька, не трогайте меня собакой, — по-настоящему, от всего сердца попросила она.
— Иди, сука, слезай. А то у тебя тут выход один — там, где у тебя вход. Либо ты меня тут удовлетворяешь, либо я тебя тут ловлю на воровстве всей строгостью закона.
— Дяденька, я ещё маленькая, — хотела заплакать она, так он не дал:
— Маленькая? А вот жопа у тебя твоя почему-то не такая!
Яблони в саду имеют ту развесистую особенность, что перескочить с дерева на дерево не получится, потому что это не джунгли, а сад. То есть спасаться при помощи своего таланта лазанья на каблуках по деревьям не выйдет.
— Ну, давай, давай, красавица, слезай. Ты ж моя кукляшка... Стройненькая ты моя.
— Я?..
— Что это снизу, ласточка, так хорошо видать. Ты мне такая приятненькая. Ну ж, не тяни меня!
Лишь тут она осознала свою главную ошибку, что полезла на яблони в платье, а не хотя бы в спорткостюме, а платье не закрывает её нисколечко от просматривания снизу вплоть от каблуков на ногах до самых их окраин, то есть значительно выше наливных икр, включая и трусы, куда хочет уставиться пока что взглядом одинокий Матвей. Потому что ноги крестьянок имеют ту особенность, что они значительно загорелые ниже платьев, а чем дальше, тем они светлеют до совершенной белизны; под тем абажуром платьица, которое не прикрывает, как должно, а лишь наоборот, будто отсвечивает то исходящее тепло девичьих ног. Так, что Матвею вдруг вспомнилась дразнилка, которой маленькие деревенские мальчишки донимают старших девок по причине того, что донимать их чем-то более существенным ещё не могут:
Стоит девка на бугорочке,
У неё видно сквозь сорочку.
Посмотри-ка, Герасиме,
Какой свет невгасимый!
— Ну, что, долго ты там, сука, не надоест? — не стерпел он, чувствуя, что у него на одну жилу становилось больше.
Вот кто истинный зверь! Вот когда просыпается то изуверство, к которому всем лесным хищникам, какими бы они при этом ни были четвероногими, зась. Которое вырастало в этом пахнущем райскими запахами, ведь он и был бы райским, если б не был колхозным, саду. И зверь этот при этом прекрасно понимает, что рано или поздно девичьи руки ослабнут навстречу ему висеть на ветке и упадут спелым плодом в его объятия, который пахнет сильнее всех в мире фруктов, — так, что она тут будет его так, как и сколько того захочет лишь он. Потому что это было записано всё в его книжке, которую он для того и предназначил в свою общую тетрадь, чтобы дождаться этого случая, который, наконец, расквитается его со всем, на Земле записанным.
— И ты будешь долго меня, сука, испытывать? Прежде чем слезть? — начинает он ей показывать свой справедливый гнев за это, для того и поставленный здесь на страже интересов. — А? Я, кажется, спрашиваю? Слезай, сука, я залезу на тебя, такую суку! — не сдержался он.
— Дяденька, я согласна слезть, только вы за это привяжите свою собаку. Потому что я его такого очень боюсь слезать, — чуть не плачет она, потому что поняла, наконец, что тут её единственный только путь — вниз.
Матвей быстро понимает, что этот собака очень будет мешать не только ей, но и ему лично в любом случае, и, хоть он сильно и матерился по-собачьи лаем; привязывает его крепко к соседнему стволу; чтобы только оттуда он мог наблюдать за своим хозяином, как он умеет осуществлять над девушкой свой справедливый гнев.
Девушка Таня в это время ловко спускается вниз, хватает ящик, один из тех, которых так множество валяется по всем садам, и который она, наверное, не раз уже и заполняла спелыми плодами во время дневных работ в саду, и бросается с этим ящиком на Матвея, который не ожидал от неё такого поворота, готовя для другого поворота собаку, чтобы не мешал, — удары же ящиком, к которому за свой короткий недолгий век так привыкла своими руками простая сельская девушка, пробуждают в нём сильнейший отклик в виде боли. Потому что про ящики в системе единоборства ни в одной ничего не было записано... И когда он уже сам начинает наносить мощные свои тренированные удары руками и ногами, включая и головой, то они не понимают, что с одного конца ящика дна нет, а только с другого есть и потому все проваливаются туда в пустоту ночи.
Но в то же время, ощущая часто вместо той пустоты крепкое угловатое, обитое жестью дно ящика. Это тогда, когда тот ящик неожиданно возникает из тьмы наносимыми им ударами и достигая вспышек в его глазах, к которым они не могут привыкнуть от тьмы, из которой густо сыплются всё новые и новейшие, в то время как Татьяна, как медработник, прекрасно знала, где у мужчины может находиться голова, находила её изо всех сил ящиком, — и её прежняя девичья беспомощность на дереве превратилась в бессильную ярость столичного пса, привязанного к тому соседнему дереву, который он не может поводком люто вырвать, а только дико лаять, — она же ей возвращается назад в виде извечной обиды за себя и за этот сад, за это село с этой больницей, которую и фельдшерским пунктом не назовёшь. За эту пахучую ночь, отягощённую спелыми плодами, которые, услышав удары знакомого ящика, и сами начали ударяться, падая о траву и о землю, словом, Танька начала колотить его не только ящиком сверху, но и острыми своими туфлями снизу, используя для этого все свои ноги на них; а также знания медработника, который хоть и был ещё девушкой, но знал, где у каждого мужчины находится то, куда можно ударить ещё, кроме головы — потому что она уже совсем захлебнулась тем справедливым женским плачем, от которого нет спасения никакому мужчине, каким бы жилистым он до этого ни был.
Тут он, видно, почувствовал вспышки не только с головы, и сделал свою последнюю ошибку: вместо того, чтобы падать под то дерево, где верно рвался с поводка волкодав, не может вырвать из земли корни, сторож начинает падать садами в совсем противоположную сторону, которая не спасает его от острых ударов острого ящика. Падая поочерёдно на все деревья, что тоже было ударами, только не тренировочными, как раньше, а со всего размаху, поэтому сад отвечал тугими яблочками, сыпля мелко ими сквозь свои ароматы, — а, особенно, подкатываясь под самые ноги Матвея, что выбивало его из равновесия сильнее, чем настигающие его повсеместно каблучки вездесущей Татьяны.
Собаковод, по-видимому, и не подозревал, что Танька знает этот сад лучше него; что она ещё ребёнком помнит здесь каждое деревце ещё тогда, когда ни одного из них тут не было. И что эта запутанная география имеет в своём центре сторожку, которой гордо именовался курень, только за то, что там вокруг валялся разный ржавый инвентарь в виде сапок, грабель и лопат. Которую она и выбрала, и первый же удар так сильно рванул Матвея в темноту, что он смог, наконец, оторваться у неё на карачках и тем самым спрятаться в густой куст жимолости. Где тихо, по-японски догадался молчать там по-китайски, хоть у него по книжкам никогда про такое не писалось.
Чего не скажешь о псе, который был здесь единственный на весь сад, кто ещё продолжал и люто лаял. Не найдя никакого Матвея, Татьяна побежала к собаке и с третьего удара лопаты замочила её насмерть.
Когда рассвело, деревья увидели удивительную картину: как к самым вкусным из них шла необычная процессия, потому что в виде женщин, которые несли кто пустой мешок, кто корзины, а кто и мешок-лантух.