Потому что письма почему-то начали идти к нам оттуда, из-за океана, ещё дольше, чем раньше — то десять дней было, а теперь почему-то, с независимостью, целый месяц. И все тычутся, а прочитать не могут, пока тот паренёк из политеха не взялся за него сам:
"Года Божьего Христова сообщаем в скорби вам..."
.Что сообщают? Оказывается, их тётя не свихнулась, то есть не сошла с ума, а что она, сердешная, на тот свет переселилась, — и вот это прислала им своё завещание.
— Ну, что есть в нём? — заволновались все Газды, потому что увидели там большое стадо мотокосилок. И так они это перед глазами увидели, что их уши, хоть всё и услышали, но всё же ещё долго глазам уступали, — оказывается, тётя умерла и завещала:
чтобы её тело, сожжённое в прах, мелко-мелко перемололи. Для того, чтобы когда он в шкатулке прибудет, наконец, на независимую Родину, и, когда будет хороший ветер, чтобы удобнее было развеять над высокими родными горами.
И каждого Газду тут как громом поразило — вот так все стоят, рты раззявили. Пока одна из них, Стефка, неожиданно не сказала:
— Ещё не поздно исполнить завещание тёти.
— Как? — вырвалось у меня. Потому что все остальные и слова не выдавят.
— Очень просто есть, — молвит Стефка. — Видишь, ели тётю всем селом, тот пепел. — Тут она горько зарыдала. — Так бым взять из нужников всё то выгребти и над горами пораскидать.
Один только я тут не знал, что это за слово "нужник", потому что гуцулы народ очень богобоязненный и словом не грешат. Так у них называются наши сортиры. Я долго молчал, пока и до меня, последнего, это не дошло.
— Чем же ты то, когда-то съеденное, разбрасывать станешь? Над горами?
Стефка на меня взглянула, будто я с неё сорочку хочу стянуть.
— Чем, чем. Быс сделал из мотокосилки вертолёт. Так бым из него пораскидал красиво.
Гуцулы, услышав то, закивали.
Потому что всяк тогда осознал, понял, и Бескиды то услыхали: эмиграция, наконец, исторически прекратилась.
__________________
Райский сад
Наконец Сашко заговорил:
— Вот есть звери, намного страшнее даже любого волка, а уж всякого другого зверя вообще. Это я имею в виду собаку, приручённую человеком драть всех прочих людей.
И умолк.
— Не понял, — возник было Фёдор, так ему не дали.
— Потому что сильнейшего по страху зверя на человека не может быть. Особенно, если человек крестьянка. Потому что в том плане, что собака привыкла к людям лучше всего, и знает, как воздєйствувать. Очень опасны бывают в этом плане так называемые одичавшие псы и суки, потому что они объединяются в коллективы, заимствованные у людей, и, помня своё человеческое прошлое, страшно для него бывают небезопасны. Потому что хорошо понимают человеческие инстинкты лучше своих, чтобы потом их употребить во вред человеку, мстя ему за это!
— Так я не понял, — возникает Фёдор, но не в масть.
— Потому что есть из них ещё более страшные хищники, потому что они одиночки. Воспитанные отдельными людями в самозверском режиме, я имел в виду специального назначения дрессировки, которые бывают вполне антилюдские. И чтобы не быть при этом голословным, я скажу:
потому что был у нас в селе такой Матвей, которого никто в нашем селе не знал. И не так потому, что он был приезжий к нам на сезон созревания яблочных садов, а по причине того, что знаться с ним боялись.
Потому что он был начитанный на таких книжках, какие я лично видел. Такие они были умные, что даже переписанные им целиком и полностью вручную. Может, мне за это никто не поверит, потому что книжку вручную переписывают только писатели, но все они делают это ещё до того, как она станет книжкой. А вот какая, интересно, книжка может собой похвалиться тем, что её переписывали после?
Так вот, несмотря на это, он имел их таких уже несколько штук... И все в толстых общих тетрадях, толще самих тех книжек. Такие, где всё было записано насчёт жизни и как ею надо жить. Особенно по отношению к другим людям, которые тоже желают ею жить.
И вот, чтобы ему, Матвею, это легче было делать, он начал изучать единоборства, таким образом, что достиг в них результатов, которых достиг сначала путём советского бокса, а потом уже по-китайски, по-японски и по-тайваньски, и от чего он стал сам собой такой жилистый кругом, такой крепкий везде, где только можно, что ему аж наконец стали нужны эти самые книжки, которые бы объяснили ему, зачем он такой сам себе нужен.
Это они подсказали ему найти собаку, которых мы даже по телевизору в мире животных не видели, она была, как телёнок, в том смысле, что величиной; но я бы лучше с любым телёнком бодался, чем с таким псом. Чёрным таким везде, что даже в пасти, где был лишь красный язык. Словом, этот собака оказался более жилистый, чем его хозяин; и хоть книжек он тех не читал по причине собачьей неграмотности, однако мог бы поспорить с любым начитанным в плане единоборства. Подчинялся он лишь Матвею путём тайно подаваемых через свисток сигналов и, кроме них, ничего, что положено было знать собаке, знать не жил.
Вот каким путём объявился у нас в селе этот сторож охранять колхозные[1] сады от колхозников. Что мне лично не удавалось никогда, хоть я был на них на ставке охранника. Не получалось! В период цветения или почкования у меня это ещё как-то выходило. Чего нельзя сказать про меня в период, когда дозревали плоды яблок. А особенно груш. Решить эту проблему в сельсовете удавалось лишь путём Матвея, который бы решил этот вопрос и без своего барбоса — так он всех нас напугал, носясь с дикими китайскими криками между деревьев, нанося им удары чем попало, включая сюда даже и голову. Потому что он, видимо, представил для себя и собаки этот сад в виде полигона, где осуществляются его все мечты, переписанные им из книжек. До такой силы, что даже недозревшая завязь, содрогаясь ударами, обильно осыпала землю; по которой следом мчала тень, чёрной молнии подобная, его дрессированной собаки, радуясь на своего хозяина, что он такой ловкий.
Наши ребята и начали обходить его стороной, особенно в магазине. По причине своего оттока из села в город, то есть своей малочисленности, которая становится ежегодно ещё малочисленнее; такой, что даже наш бригадир, и тот опасался и даже не пытался с Матвеем раздавить флакон, как только узнал, что тот всё время что-то записывает в толстые тетради... Да у каждого пропадало желание иметь с ним дело, стоит лишь краем глаза взглянуть на его жилистое лицо, — тренированное быть таким же и в момент удара им об дерево. Теперь добавить ещё к этому лицу того пса, по национальности дога, на которого ни одна наша сельская псина не осмеливалась даже пискнуть, не то что гавкнуть, попрятавшись при одном приближении кто куда — так тихо, что этот беззвучный ужас медленно передавался и их двуногим односельчанам... Ну, тут была ещё одна причина этой истории, а именно — страшная нужда в смысле бедности. Усиленное ростом цен налогообложение, которое рано или поздно должно было столкнуться с этим новым сторожем яблочного достатка.
Матвей же, начитанный многого из книжек, им же списанных, очень удивлялся, что не может постичь:
— Ну, чего я, такой классный, такой столичный, а не нахожу в женщинах никакого отклика? Даже у тех, кто сельского фасона. Несмотря даже на мою везде жилистость. Да ещё и в селе, где котировались куда менее жилистые и по возрасту менее молодые дядьки, которых становилось с каждым сезоном меньше по причине гибели сельского хозяйства.
Это было и мне странно. Особенно тогда, когда в мой курень и забредёт, не буду говорить кто, ну, какая-нибудь доярка поболтать по причине взятой ею на ферме банки молока или сметаны.
А к нему — ни-ни. Хоть он уже был той сметаной переполнен. И накидываемый на самописные книжки по три раза, жаждая ответа по той причине, что там его не было.
Не было его даже среди наших местных алкоголичек. Так они его, по-видимому, уважали, что от одного его вида становились трезвые.
И вот он окончательно начинает созревать для этого. И сад также, лишь яблоками, куда колхозницы приходили работать ночью — чтобы немного поработать и на себя, в смысле яблок, которых уйма пропадает, разбиваясь о землю, гниющими.
Это, наверное, в тех самописах он начитался, что в таком случае не пора бегать с японскими криками, а тихонько себе подстеречь какую нарушительницу и, натравив собакой, справедливо наказать за это. Тем, что всегда носит при себе каждый нестарый мужчина; чтобы она кричала по-японски или по-какому угодно, запуганная предварительно собакой, которая своим рычанием и лаем глушила не только её вопли, но и даже страх, тем лаем вызываемый. Так продолжалось нечасто, но довольно и нередко. Особенно перед хорошими праздничными базарными днями; особенно, когда дозревали ранеты "Слава победителю", выведенные для того, чтобы напоминать салют победы, и рос он в самом опасном месте — дальше всего от соседней лесопосадки, в которой было удобно прятать велосипед для быстрой побега, для спасения своей ночной женской добычи. Но в случае с Матвеем и лесополоса не спасала, потому что он умел бегать садом и, не стукая по нему своими конечностями, включая в них и голову, а глядя ею, куда скрывается нарушитель, особенно, если это — нарушительница нестарого возраста.
И хоть я человек неверующий, но он мне как-то признался, что в этом саду он себя чувствовал змеем-искусителем благодаря яблокам. Но я допускаю даже, что он потом ощущал и Адамом. И даже лично и Богом, это когда, повалив какую ночную тётку, он достигал своего и, наконец, взрывался тем самым салютом из яблок... Так продолжалось каждый сезон, потому что начальство очень уважало Матвея, что он оберегает много яблочного добра, которое колхоз всё равно собрать не успевает; однако для чего нужна чёткая охрана, потому что тут охранялся не сад, а нечто гораздо более важное.
Ну, это всё присказка была, потому что сказка наша всё-таки про зверя. Который просыпается во фруктовом лесу, именуемом саду; именно в тот момент, когда его вкус достигает урожаем. И этот хищник пользует тайну неразглашения происходящего по причине человеческого позора. О котором, надо сказать, все, даже те, кто никогда не был под Матвеем, однако догадывались об этом. Позора для женщин как воровского за яблоки, так и дамского за те дыни, арбузы, сливы, словом, что у кого из них зрело за пазухой. Но лишь уговор — чтобы оно не было переспелым для Матвея. Доведшего себя до такой степени охоты на этих несчастных, что потом он мог спокойно снова целый год терпеть, выжидая новый садоводческий сезон.
Однажды его начинают тревожить маленькие такие аккуратные следы.