Предводительствовала всем этим не кто иная, как коридорная медсестра Танька.
И хоть она уже была совсем без лопаты и без темноты, Матвей сразу узнал её. Он только что за лесополосой похоронил своего преданного собачьего друга, и эта работа, небольшая для мужчины, вымотала его вконец.
— Здоров, сука, — поздоровалась к нему Танька.
Он хотел ответить, но не нашёл.
— Чего встал? А ну, сука, бери вот эти мешки, — приказала она.
Женщины позади неё не узнавали его такого. Он исполнял, причём молча, ползая по траве, поднимая к мешку сбитое им за ночь.
— Ты что, сука? — сказала она. — Ты что падаль насыпаешь? С деревьев выбирай.
Женщины ахнули. Потому что если бы не были так напуганы Танькой, а ещё более напуганы некоторые из них Матвеем так, что чуть не обращались некоторые в фельдшерский пункт. Потому они каждая не хотела верить своим глазам, которые видели, как он высыпает из мешка, несчастно озираясь. Женщины, все как одна, не хотели узнавать его ещё и не только потому, что доводилось сталкиваться с ним в сплошной темноте сада. А потому, что он уже совсем не был похож на двуногое существо, а, казалось, так навсегда и застынет на четырёх.
__________________
Вот таким вот образом
Стояла тихая советская ночь. У самого носа Ахнаразяна за фигурным прорезом, который вёл к муфте, крутился маховик помпы. Был тут ещё один солдат, Савенко, каждое утро он сменял Ахнаразяна, и больше никого на насосной не жило.
Ещё крутился маховик. Неслышно и незримо, если часа два просидишь вот так, почувствуешь его подошвами ног от бетона, или тоненькую струйку воздуха на щеке, выжатую вращением. В начале вахты ещё заметно мерцание небольшое, но потом оно сливается, и уже никакие усилия глаз неспособны восстановить его.
Минует восемь часов, Ахнаразян, сидя вот так уже второй год, как-то неожиданно для самого себя и легко сунул в ту дырку палец. Боли он не почувствовал никакой, а увидел на цементированном полу аккуратно препарированную конечность свою: вот это слой кожи, дальше идёт мясо, там — перерезанные жилки и вот, наконец, прямым срезом розовеет косточка.
Устроить дознание поручили лейтенанту Лебедеву. Когда он садился, то принимал нормальную осанку, потому что вечно ходил согнутым — привычка ещё с детства, когда он изо всех сил стремился выглядеть ниже. За что его обижали: "фламинго".
Подобрав ноги, за которые его в армии прозвали "журавлём", он уставился в тот фигурный прорез и ждал Ахнаразянового напарника Савенко. Тот теперь был тут единственный и отсиживал возле машины целые сутки, потому что замену Ахнаразяну не присылали. Иногда он спал, как вот теперь, а лейтенант был вынужден ждать, пока тот придаст себе надлежащий вид.
Опершись на кронштейны, Лебедев смотрел на маховик, тревожась полной неощутимостью тела такой значительной массы. Тут появился Савенко и отдал честь.
— Рядовой Савенко... вольно. Скажите мне, Савенко, зачем Ваш напарник Ахнаразян сделал это?
Савенко в глубине души любил Лебедева за скромность, корректность, а особенно за любовь к украинской песне. Однако вопрос такой настораживал, слышалась в нём какая-то угроза для своего напарника.
Солдат смущённо потупил глаза:
— Не могу знать...
— Ну, как это случилось, расскажите, Савенко.
И Лебедев снова перевёл взгляд к фигурному отверстию. Некоторое время оба смотрели туда, пока Савенко не заговорил:
— Э, ну, он это, сидел, значит, ну, и в, значит, дырку контролировал маховик. Вот. А уже потом, значит, взял туда и палец вставил.
Савенко наклонился к прорезу и сунул туда палец.
— Вот таким вот образом.
На цемент упал ещё один палец.
Лейтенанта Лебедева поразила совершенство среза, который делал маховик. Он вынул платочек и наклонился к пальцу, неожиданно почувствовав невыразимый ток от подошв внутрь через горло в голову, если бы этот ток мог звучать, то получилось бы: "р-р-р-р".
Он подобрал указательный палец и, не сказав ни слова, вышел вон из насосной.
Теперь сюда прибыл майор прокуратуры, это уже было не дознание, а следствие. У него было время. Поэтому тщательно осмотрел место происшествия.
— Вот как вы думаете, лейтенант...
— Лейтенант Лебедев! — щёлкнул каблуками тот.
— Вот и расскажите нам, как так это ваш солдат Савенко мог сунуть сюда свой палец.
Лебедев смущённо уставился в отверстие. Майор перехватил его взгляд.
— Товарищ майор, он, рядовой Савенко, подошёл вот так ко мне, как вот сейчас я к вам. Я лично сидел на том же самом стуле, где сидите Вы... — лейтенант нервничал, потому что объяснение его сбивалось на простую констатацию факта. — На мой же вопрос, почему его напарник Ахнаразян сунул туда палец, сунул своего, это самое, значит, своего пальца.
Лебедев наклонился.
— Вот таким образом.
Он вставил своего пальца в фигурное отверстие.
__________________
Индульгенция
Это такая судьба, как тебе прицепят, так и пойдёт; она у меня была неплохая, пока не родилась у нас двойня. И тут кум и ляпнул:
— Дуплет!
Дети росли, а кличка прилипла; а когда была отлипала, то кум в компании и подкинет:
— А ну, покажи двустволку!
Он разбирался в оружии, потому что работал лесоинспектором, таким, что не он их, а браконьеры его боялись. А что говорить про меня, когда праздновали серебряную свадьбу, то он подбил друзей, и те скинулись нам на что? На двустволку. Ну, её, слава Богу, нигде найти не смогли, тогда уж в последнюю минуту кум всё оббегал, где только мог по району, и прилетает и торжественно вручает две, но одноствольные берданки:
— Прости, — говорит, — но такой, как у тебя, — кивает мне на штаны, — нигде не продают.
Я всё это вытерпел, а потом как-то сижу, смотрю на две ружья на стене, пока мне не стукнуло из них сделать одно, идея не такая уж глупая, если учесть, что у берданок очень длинные стволы, каких никогда у двустволок не бывает, промучился немало, пока смастерил страшное оружие двенадцатого калибра, два ствола вот так вместе скрутил, приклад новый выпилил, прикрутил, вот так как следует, ещё и сверху изоленты не пожалел. Ну, и молчу, жду охотничьего сезона, а он никак не наступает. Когда с утра по нужде выйдя, вижу, кум мчится огородами, как ошпаренный:
— Папа отъезжает, — кинул он мне.
— Чей папа? — удивляюсь я.
— Римский, ты радио не слышал? Нас ставят трассу охранять.
Я обрадовался:
— Он здесь проедет?
— Никто не знает, где он проедет, а может, поездом, а может, самолётом, потому что это большая тайна.
— Так ты тут при чём?
— При том, что ментов не хватает, так они не только меня, а и рыбинспекторов повыгоняли на автостраду!
Вот какое дело... Зачем он ляпнул? Ну, это уже судьба, что слышу, как у меня ладони засвербели, так и чуют в себе эту мою двустволку, особенно приклад, что я его из дубовой доски выпилил, что так будто уже и чувствую себе меж пальцев. Потому что другого случая никогда не будет — ружьё я смастерил, а уже потом подумал, что зарегистрировать такое не удастся никогда.
Надо ж обстрелять; я за неё — и в лес; ну, лесом его не назовёшь, после того, как его вырубили, говорили, что радиоактивный и списали совсем, хоть я потом слышал, что попилили на брус и продали. Но много чего там наросло несортового, самое удобное будет пристрелять, потому что у меня было такое подозрение, что два ствола я хомутом скрутил вместе немного под разными углами.
Я подался ближе к реке, чтобы видеть, как дробь куда будет лететь. Тут вижу вдруг, Рябко мой встал. И так куда-то смотрит, такая тоска в глазах, не на кабана ли?
Смотрю и ничего не вижу, я ж не Рябко. Три раза глаза протёр, аж глядь. Ярок над берегом вот так весь затянут маскхалатом, то есть такими листочками, нашитыми будто на браконьерскую сеть, только какой это дурак в сухом ярке ею будет браконьерить? Так меня заинтересовал этот факт, что я даже немного почувствовал себя кумом, который эти места оберегал от простых любителей охоты, чтобы было что пострелять начальству.
Ну, тот, кого я увидел в овраге, не был похож ни на начальника, ни на простого: весь в камуфляже, и всё — и рюкзак, и даже сапоги — облепленные листвой. Особенно ружьё, больше даже чем моё, хоть и с одним стволом. А калибр такой, что легко можно кулак засунуть, то есть её можно назвать и пушкой, когда тот, в овраге, легко вот так не положил её, будто трубу какую, себе на плечо, пооткидывал там на ней разные прибамбасы. Лицо также замаскировано, измазано совсем в сажу. И замер, потому что, наверное, услышал что-то интересное со своего плеера, который наушниками телепался у него на ушах. Даже мне показалось, что я слышу ту музыку, — ну, как я мог её услышать отсюда? Вот он слушал-слушал, а потом начал к тому плееру разговаривать, "тю, — думаю, — ещё никогда такого не видел, чтобы кто-то к плееру разговаривал, даже среди пацанов, но чтобы разговаривать с ним так чётко?" — Такого я сроду не слышал, особенно среди охотников. Что я невольно начал прислушиваться — и тут мне послышалось в небе: будто самолёт, это когда он набирает высоту и гудит натужно; что вот тот камуфлированный, с трубой и плеером, наверное, услышав, тут же выставил трубу стремительно вверх, так, словно в мою сторону, но круче, туда к реденьким облакам, что я невольно туда глянул, но никаких птиц, стоящих внимания охотника, там не увидел, разве один воробей шмыгнул, но испугался того калибра и исчез за кусты. Может, и не воробей, а простая синица, однако тот, камуфлированный, жерло всё равно не опустил, он ещё раз что-то доложил в плеер и на миг замер, прислушиваясь к гудению самолёта.
— Господи Боже, — залёг я за пенёк, почему-то засвербели ладони, как не к добру, и сами стянули с плеча ружьё, и вложили патроны, и сами навели против оврага, — а тот там сидит, против меня с Рябком наставился, а сам прилип к небу, будто может сквозь облака взглянуть; ну, думаю: — "на какую такую птицу он там охотится?" — И хотя догадываюсь, а подумать боюсь, и вот так, толком не зная, что из того выйдет, а невольно нацелился в тот овраг.
— А если он геодезист? — как льдом меня ошпарило. Что я невольно поднял вверх своё ружьё — это ж надо такое, подумать на человека чёрт-те-что. — Может, он в небе радиацию меряет, или ещё что....
Не успел я подумать эту мысль, как тот резко приник к буссоли, и палец у него дёрнулся на спусковом крючке: так что и мой невольно дёрнул свои два курка — и я только успел увидеть, как из того жерла вылетает немаленькая ракета величиной с молочное поросёнка, только длиннее такое, и уже позади него блеснуло огнём, как меня откинуло моим же прикладом, потому что я выпалил из обоих почти сразу, ну, но так тряхнуло в плечо, видно, я не успел устроиться, потому что от того упал, и, уже задравшись, вижу:
ракета та, немаленькая, вдруг на что-то наткнулась, подкинуло её, рвануло её, серебристую, дробью, а потом разнесло изнутри люто, что, падая, я успел лишь увидеть, как маскхалата метнуло взрывом в реку.
Вот так стою на карачках и не знаю, когда мой Рябко, наконец слышу, давно уже лает на меня, "что, — мол, — ты тут забыл?" Потому что я сам себе не верю, неужели это я уже пристрелял своё ружьё, или мне приснилось? Что понюхал свои два ствола — нет, таки воняют свежим дымом.