Тут один шедевр надо дописать до конца. Может, даже пару предложений, — уже врал он. Потому что ему было интересно: вот у парней "Пансион" вызывает приливы, а вызовет ли он у девушки? Вот так, сразу?
Она пришла, и он сунул ей листочки, она внимательно начала читать, а потом внимательно остановилась. Вот так сосредоточенно начала пальцами, без участия рук, расстёгивать блузочку. Воротник не поддавался.
— Тебе... плохо? — прошептал Валера.
— Нет, — тоже тихо ответила она, — просто одежда может помяться.
И сняла её всю; так быстро, что Валера с первого раза не успел, потому что он же не читал тогда, а только смотрел, как она читает, если бы она хоть дольше тогда это делала, а то сразу — раз! и голая. Что уже на второй день, пылая от стыда за первый, он пригласил её дочитать, и они успели вместе, а потом успели даже раздеться совместно, а не по очереди.
На миг замер день рождения.
— Ну? — не выдержал он паузы.
— Ну, потом был сильный прилив крови у Оли. И.
— Вот не выпить за это — грех! — тамадовал дальше Костюченко. — По маленькой, за нашу Оличку!
Она попробовала на миг обрадоваться, но потом вспомнила, что тут происходит, и прервала.
Потом решила перейти на противоположную сторону остановки. Потому что тот идиот напротив уже не прятался за киоском. Потому что был уже добрый вечер, время, когда троллейбусов становится меньше, и вместе с ними надежда увидеть Костюченко.
А не того идиота, который начал обходить вокруг, чтобы она от него не спряталась; он решил изобразить приятную улыбку на лице, а вышла самоуверенная. Оля оглянулась. Но по эту сторону остановки по выемкам была белая потеруха. Если бы это было зимой, то можно было бы представить, что это снег, но стояло лето и очевидно, что это лежало множество перетёртых толпой использованных талонов.
— Так это, значит.
Сказал незнакомец. Он решил много говорить, а потом решил, что уже и так долго потратил времени на осмотр.
— Короче, — сказал он.
Вокруг был лишь вечер и не за что было зацепиться взглядом, потому что это же троллейбусная остановка, каких в мире есть тысячи.
— Вобщем, — продолжил он, чтобы снова умолкнуть.
Потому что она — глухая, что ли? Человек с ней говорит, а вроде как пустое место. Будто пустая остановка?
— Давай не будем, — снова начал он.
Так, что она не удержала слов:
— Что не будем? — прищурила она глаза. — Я тебе кто такая, что ты вычитываешь?
— Кто такая? А ты не притворяйся. Вот кто ты такая.
— Какая? — прищурилась ещё.
— Такая, что с Окружной тебя прогнали? Так ты тут?
До неё ещё не дошло, что в такой ситуации значит "Окружная". Потому что она почувствовала, будто он требует, чтобы она просто была виновата перед ним, и обвиняет, хотя и уверен, что это неправда, ему-то всё равно — главное, чтобы вот тут, просто так, на пустом месте она была виновата — потому что виноваты все, только каждый день требуют, чтобы об этом каждый раз напоминали.
Костюченко посмотрел на последние капли из графина, и Оля хотела возмутиться, что если бы он, гад, не прикладывался к нему заранее, то, может, там бы что-то и осталось; а потом передумала наоборот: хорошо, что наконец эти тосты прекратятся.
Потому что Костюченко хотел их слушать.
— Нет, ну так нельзя. Надо добавить. Тем более, что ещё вот Толя... Толей тебя зовут? Жорой? Ещё Жора ничего про Олю не рассказал. И Юра.
— Нет, — мотнул головой тот. — Меня сюда Танька вызвала. Я могу про неё сказать.
Салатница была пустая, жидкие бутерброды ещё смотрели в потолок. Винегрет никто не трогал.
— Надо тот. Добавить, — сказал Вова, хоть и не был тамадой. И оторвал взгляд от винегрета.
— Это точная мысль, — похвалил его за неё Костюченко. — Я вообще предлагаю выйти на свежий воздух и добавить. Тут такие классные у вас ларьки. И покурить.
Оля с непроверенным ужасом смотрела, как весь день рождения поднимался; только сейчас доглядела, какой же он пьяный, улыбаясь друг другу, двинулся за сигаретами, двинувшись на лестницу. Им мешали только стулья.
Один лишь Юра не мог преодолеть своего. Потому что это было встать, ему было неловко за это, а особенно за свою подругу Таню. Однако её он почему-то не видел тут. И начал вспоминать, пока не понял, что она тут так и не появилась. Слыша гул компании на лестнице, он понимал, что следует туда, неотступно держась стены, преодолел то расстояние.
Оля стояла, опустив руки, и не смотрела на пустоту, и изо всех сил всё это время думала о том, чтобы ни один из них никогда не вернулся сюда, пока не вспомнила, что поставила на медленный огонь горячее в духовку и не выключила её.
А Костюченка дальше не было и не было, была лишь пустая остановка, которая после часа пик сразу превращалась в пустую. Был лишь надоедливый тип, который что-то плёл, что-то намекал ей про Окружную. Какая, спрашивается, Окружная, когда тут Водозавод?
— В общем, ты кончай выделываться, — голос его менялся, переходя на угрожающие тона.
Оля отмахнулась и решила лучше отойти, и пошла по потерухе из талонов за столбы. Это было ошибкой, потому что, сделав шаг, оказалась в густой темноте.
Она думала про подлого Костюченко, как же тот гад хитро обвёл всю компанию вокруг пальца и избежал того, что приготовила ему мысленно Танька. Так хитро, что сам туда не пришёл, чтобы его совесть не мучила, когда его будут бить. Как он, выведя всех на улицу и пока они начинали курить, навсегда исчез меж ларьков.
Поэтому не сразу поняла, что её грубо схватили сзади и тянут за деревья.
— Крикнешь, убью, — был приказ.
Она попробовала дёрнуться, но нападавший наваливался, пригибая, и, поскольку она держала баночку в пакете, руки у неё были не свободны, чтобы разжать те крепкие объятия.
— Ну ты ж сука, — шипел тот. Потому что ему надо было просунуть одну руку, чтобы задрать платье, поэтому он поискал глазами в тени, пока не упёрся ими в подходящее наклонное дерево. Приперев Олю к нему, он начал расстёгивать. Жизнь стала быстрой-быстрой — и чтобы было наоборот, она отодвинула подальше от себя баночку, чтобы не облиться, и сорвала крышку. А потом, вполоборота отклонившись, осторожненько плеснула позади себя — даже не успела пожалеть, что жидкость, заготовленная для Костюченко, вот так по-глупому тратится. Объятия сразу отскочили.
Наступила на миг тишина. И чтобы она продолжилась, Оля сначала шатко отступила. Расставив для уверенности ноги, она протянула перед собой кислоту. Несколько капель задели бумажный пакет, и он зашипел, добавляя вони далёкому дыханию клумбы.
Незнакомец испарялся, напротив далёкого-далёкого фонаря было видно, как поднимается от него кислотный дух.
Он только сейчас начал что-то понимать и решил крикнуть об этом. Однако следующий плеск кислоты попал ему прямо в рот. Неизвестно, вызвал ли он прилив крови.
__________________
Insertion
Почти молодая женщина зашла и села. Что все ветеринары уставились, помолчала; потом вспомнила, что сигареты в её пальцах нет. Стряхнув в пепельницу несуществующий пепел, прошептала:
— Вы можете усыпить?
Кто тут был, согласно пооткрывали рты, но начальник успел первый:
— Конечно. А большое у вас животное?
— Очень, — молвила она и надолго замолчала; ветеринарня вся также, учитывая трагичность ситуации, которая станет ещё трагичнее, размером с "животное".
Пока начальник не кашлянул, а тогда, почтительно:
— Можем, конечно. Это кот, собака, и так далее?
Красавица, потому что она была блондинкой, подняла на всех глаза и прошептала:
— Это — я.
— Вы, конечно, извините, но вы же понимаете, вы — человек, а мы — ветработники. И усыпить вас мы просто не имеем права.
* Insertion — вставка (англ.)
— Деньги. Потому что я плачу же деньги.
— Потому что нас посадят.
То ли она не слышала, то ли и сама была воображаемой, как и её сигарета; когда она прикурила настоящую, то глубоко затянулась реальным дымом и, глубоко выдохнув, сказала:
— Представляете, мой идиот сделал вставку. Он взял эфирную кассету с кинофильмом и, никому не сказав, вписал на видак туда куски с порнухой. Вы представляете?
Все молча представили, потому что никто ничего не представил.
— Представляете, с этим, с такими белыми-белыми телами, а на них, оказывается, такие редкие длинные чёрные волосины.
И заплакала.
Ветеринарня притихла, чтобы послушать, как женщина это делает. А она делала и делала, и вцепилась в начальничий белый халат, который сразу стал мокрых цветов. Слёзы тем временем густели; не могли рассказать:
ВСТАВКА
В лицее, это началось ещё в лицее; знать не могла, чем это кончится. Потому что Толик был клёвый, а учителя нет; и не позволяли дискотеку, хотя у каждого в классе было что туда надеть. Пока дир не сдался, сделал ошибку: взял кассету с музыкой на тот вечер и лично проверил каждую песню. Весть об этом облетела школу, особенно Юлю с Толей.
— Ну, я ему сделаю, — возмутился он.
Таким голосом, что Юля, хоть и была тогда школьницей, потому что она тогда ещё не любила. Толя — мальчик понтовый, потому что из небогатой семьи; и поэтому понтовался ещё больше.
Там, где за сценой шкварчали шнуры в усилителях и раз за разом не к месту бухали колонки, пугая учеников, которые несмело просачивались в зал, спотыкаясь о свои высоченные каблуки, — там Толя подсунулся под аппаратуру. Он сделал так: тыкаясь оттуда на перемотку магнитофона, несколько раз останавливал, и, переключая на запись, нашёптывал туда самые крутые слова; и не те, которые исполняются в американской эстраде, а те, которые даже и в нашей ещё ни разу не пелись.
Потом вернул кассету на начало, и начались танцы. Всё хорошо, пока фонограмма вдруг не оборвалась — все встали и в этой жуткой тишине передетонированные модуляции по-змеиному просипели:
— твою в... и в душу... мать, ...дь.
Все онемели. Что потом, когда снова бухнула музыка, неожиданно затанцевал только директор с Яровецкой. С ужасом каждый смотрел на тот танец. Дир только сейчас понял, почему всю жизнь боролся с дискотеками. Юля тогда сообразила и поискала глазами Толика — тот стоял под колонной, торжественный, спиной к залу, вытянувшись, он кривил улыбку, сдерживая её. Что Юлю пошатнуло. В головокружительной тишине было слышно только, как всхлипывала завуч по воспитательной работе. Только не Анатолий; он стоял, держась за колонну, чтобы не упасть от счастья.
Детство кончилось, однажды, работая на канале, выскочив с летучки, она пробежала мимо невнятной фигуры, каких по всем телеканалам достаточно в кафешках. Однако какие-то разряды затрещали в волосах, и Юля остановилась, чтобы стряхнуть их.
Это был Толик, со всей своей судьбой. Что он делал всё это время — было написано на его рубашке, а особенно брюках.
— Привет, remember me? — блеснул он зубами.
"Почему эта чашка такая горячая? — бесилась Юля за кофе.