Начальник сунул ей под нос и радостно заметил признаки жизни, которые быстро возвращались к ещё почти молодой женщине.
Она отшатнулась, придя в себя. Далее:
— Простите, — вдохнула устало. Отряхнула с платья сигаретный пепел, потом: — На чём я остановилась?
— Поверьте, но вы требовали, чтобы мы — усыпили вас.
Все присутствующие ветврачи согласно закивали. Воцарилась тишина, такая, что из подвальных вивариев слышалось подземное скуляние подопытных собак.
— Ну, ясно. А вы что ответили? — удивлялась дальше женщина.
— Ну, а шо мы можем ответить? Нам же запрещено даже думать про людей, чтоб их умерщвлять, это ж не шутки, — оправдывался главный.
— И напрасно, — глубоко затянувшись, она повела глазами по помещению. — Я работаю на телевидении, понимаете? Работала, — выдохнула она ещё раз густо, — пока не помогла одному знакомому идиоту.
Понимаю, — спрятал обратно зажигалку старший ветеринар.
— Ну вот, — курила дальше она, — пока он там крутился, то спер в аппаратной эфирную кассету с фильмом, ясно? — Сказала она присутствующим, себе или сигарете? — И вставляет в тот фильм, — тут она вздохнула, наконец, без дыма, — вставляет нещадную порнуху. Вот так берёт и кое-где, — показала пальцами она, — кое-где там кусочками вставляет, такую гадость, представляете. Потом, будто ничего не случилось, быстро возвращает её на место, гад. Понимаете?
Те закивали, хотя ничего не поняли.
— Ну вот, — продолжала она, — а потом тихонько ждёт. Пока не наступает тот страшный день, и фильм выходит в эфир. И все люди, которые любят кино, смотрят. И вдруг видят там — что?
— Что? — заморгал главный.
— Порнуху! — почти хором выпалил коллектив.
Воцарилась тишина понимания.
— Не понял, — не сообразил начальник, — так при чём же тут тогда вы? Чтобы при своём уме жизнь кончать.
— Ты что, ненормальный? — докурила, почти проглотив, сигарету. — Порнуха ж была та — что снята в Стамбуле!..
__________________
Допью
Немилосердно, аж к ночи разбухло, и воздух, и деревья, особенно Петренко. Любил, когда отпускало, потому что другого не любил — там стояли, как стены, вопросы. Такие, что если ответишь, то будут стоять ответы.
Петренко напрягался, так, что даже пришёл раньше, вот какой он был. Оля тоже такой бывала, особенно сегодня. Этих сегодня у них накопилось уже много, и Петренко уже начинал беспокоиться, занял ли её вообще мужик. Потому что она целовалась точно так, как он сам в восьмом классе. Губами не вперёд, а назад. Пока ему не объяснили в девятом классе, что это делается так: будто ты пьёшь из большой бутылки, но не впуская внутрь воздух — и всё стало на свои места, особенно воздух.
"Как же ей объяснить?" — мучился Петренко ещё одним ответом. Таким, который обязан поставить под сомнение всю её супружескую жизнь. Она складывалась из того, что её муж боялся, как бы она не стала алкоголичкой. Потому что однажды тот полез в бачок и нашёл там сперва отмоченную этикетку, а потом бутылку водки.
— Это что такое, я спрашиваю? — спрашивал он.
Оля не могла объяснить. Откуда ей было знать про двух сантехников из ЖЭКа, которые украли друг у друга бухло и перекрадывали, пока один не сунул его в заначку, такую хитрую, что и сам забыл, какую.
И поэтому каждый раз, когда ей попадалась бутылка, она несла её в бачок. Муж доставал и немел. Пока наконец:
"Во всём виноват Чернобыль", — переставал неметь он. И окружал жену вниманием.
Ещё один из недостатков у него был, что он иногда работал в ночную, тогда Оля высыпалась днём, чтобы отдать ночь Петренко. Которую она в последнюю минуту оставляла при себе. Так, что Петренко уже начали одолевать сомнения, на которые нет ответа. Как тогда, в восьмом классе, это было время, когда он чаще всего и очень сомневался:
"Вот когда настанет, наконец, время и я стану с женщиной, ну, мужчиной. Так в тот момент смогу ли я им стать?" Слава Богу, когда он перешёл в девятый, то поехал в пластунский лагерь. На первом же собрании вожатый пообещал:
— Мы из вас каждого сделаем настоящего мужчину.
Уже где-то перед шестым собранием Петренко им стал, возле верболоза. Там была, кроме него, ещё Tonя, потому что она была поварихой, а готовить не умела, и ей было стыдно перед каждым парнем, особенно перед Петренко, потому что тому всё время выпадало носить воду — поэтому она пошла помочь ему к реке. Так, что до неё они не дошли метров три. Или два?
Где именно лежала перевёрнутая лодка, куда она перевернула Петренко. Так быстро, что он не успел вспомнить про то, что "а вдруг не получится". Tonя научила его всему, что сама знала, и даже целоваться.
Однако это была Оля. Она учила его про Ясперса, и говорила так ясно и понятно, что Петренко мог уже не слушать. Потому что был предан Юнгу. Потому что Оля не хотела быть преданной Петренко — она боялась сомнений, которые могут войти в её жизнь; до такой степени, что когда у них начинало уже получаться, она обрывала. Чем отбросила его в седьмой класс. К гамлетовским сомнениям типа "получится или не получится".
Поэтому он взял двухлитровую флягу пива.
— Зачем? — спрашивала Оля.
— Ты понимаешь, такая фляга, она пластиковая, она удобная. Из неё можно пить, не впуская внутрь воздух, — заглядывал ей в глаза он.
Есть даже такие люди, которые считают, что больше всего свободных лавочек на кладбище, а тем временем их больше всего на стадионе, особенно, когда там нет матча — такое случается со стадионами ночью.
Когда они дошли туда, они дошли до Хайдеггера. Оля произнесла:
— В отличие от Канта, Хайдеггер...
Тогда он поцеловал так крепко, что вобрал и Канта и этого, Хайдеггера. Он целовался с ней изо всех сил, чтобы не показать ей, что умеет это лучше неё, чтобы не обидеть, потому что тогда она уже не сможет прятаться за философией. А за что? За то, что её муж, когда он был не в ночную, а с ней, когда-то в своё время не смог преодолеть расстояние между восьмым и девятым классом? А откладывал это на десятый? На первый курс института? На аспирантуру?
Петренко то клал на лавку Олю и ложился сверху, то сам ложился и клал её на себя, однако ничего не выходило. "Может сначала раздеться? — мучился он. — Или сначала расстегнуться? А потом и раздеться?" — не понимал он. Потому что здесь за три метра рядом не было реки, где раздеваться привычен каждый. Он думал об этом, не отпуская губами Олю, потому что тогда она сможет продолжить фразу о двух далёких философах и всё убьёт окончательно; то, чего ещё не добил её муж. До такой степени, что она увлеклась кантовской "Философией любви". Больше, чем Кант. И Гегель, который про любовь писал, или нет?
Ночь удобна тем, что она тёмная, особенно, когда в ней нет фонарей, особенно включённых. Вот так, как Петренко, потому что к нему, наконец, пришёл ток; и, чтобы он не ушёл, парень изо всех сил полез под платье, к великому удивлению, оно не сопротивлялось. Тогда он проверил, будет ли сопротивляться то, что под ним — не встретил сопротивления, а наоборот. Если бы он мог тогда говорить, то сказал бы:
— Наконец-то!
А услышал:
— Бутылочку, можно, я заберу?
Неожиданно до него дошло, что это говорит не Олин голос. Он высунул голову из пластиковой фляги и увидел за ней странного мужчину, там, где, кроме пустых лавок, ничего не должно было быть. Особенно, если это типичный бомж:
— Бутылочку, говорю, отдайте.
Сказано так, что и Оля снова оказалась на стадионе, она удивилась не этому факту, и даже бомжу не удивилась, — а тому, что впервые в жизни забыла не только про стадион.
Так же, как и бомж, Петренко молчал к нему. Поединок длился, пока парень не скосил глаз к бутылке и заметил, что она лишь чуть отпита.
— Тебе повылазило, она ж полная, — произнёс он.
— А, ну тогда я пошёл, — был ответ.
Который провалился будто под лавки, туда, куда и бомж, то есть когда они распахнули глаза, вокруг от них отражались только звёзды — каждый из двоих подумал, не привиделся ли им тут персонаж? Чтобы убедиться, Оля тихо отпила и передала Петренко. Тот приложился так, что почувствовал на бутылке её прежние губы. Пиво толчками отбрасывало в действительность. Где снова было платье, которое следовало одолевать сначала — такое белое, что даже если закроешь глаза, оно всё равно перед ними сияет.
А когда откроешь — тоже. Что Петренко начал думать даже, какое из них лучше?
— О чём ты думаешь? — спросила она.
И испугалась, что банально.
Ветромассажёр ласкал плечи.
— О твоём платье, — признался честно он, потому что у него много чего было такого, о чём он думал, чтобы поделиться ночью с девушкой.
— Ты серьёзно? — улыбнулась, наконец, она.
— Оно такое белое.
Наклонился и поцеловал ткань, словно присягаясь на вечное служение, и в благодарность ощутил на своём чубе её ладошку, при этой молчаливой согласии он подвигал его, покорное, выше. Она откинулась на лавку, длиннющую, такую, что можно откидываться до бесконца.
Петренко бы хватило и покороче. Он уже отбросил все мечты об Оле, оставив самую простую — сделать это, как угодно, чтобы тогда между ними не вставала ни философия, ни законный муж, а уже потом, вторым разом он сделает всё мечтано, так, как того хочет она. Даже не представляя своих желаний, потому что ещё не умела их, держа все неопределённые, приглушённые, пусть уже Петренко, Иваненко, Сидоренко — кто угодно с этого стадиона, жадно развернутого под звёзды.
Телескопом, который вбирал небесную силу, где в эпицентре оказались, наконец, двое, между которыми это не должно случаться, и каждый из них знал об этом, но решил изо всех сил сейчас немедленно преодолеть, чтобы хоть раз овладеть судьбой, а не наоборот.
— Так вы уже допили?
— Я спрашиваю: вы уже допили? — повторил бомж.
Звёздная пыль осыпалась на них всю. Что Оля заморгала, будто ей запорошило глаз.
Петренко себя почувствовал флягой. Потому что ровно половина пива была в нём, а другая — стояла на соседней лавке. Ещё дальше стоял субъект. Потому что приглядеться к нему было нелегко — профессиональный камуфляж будто маскхалатом обнимал убогую фигуру. Единственное, что спасало, это то: Петренко почему-то подумал, что это муж Оли оказался тут. И вот выходит, что нет.
— Ты что, не видишь? — хрипнул Петренко.
Потому что Оля одёрнула платье. Бомж наклонился:
— А-а, ну да. Вы извините, ну я думал, шо бутылка уже пустая вся. Извините.
Говорил он, но не уходил.
— Что ты стоишь? — спрашивал его Петренко. — Люди недопили, чего ты тут ходишь?
— Ну так давайте я допью, — по-простому ответил он. Что Оля не удержалась:
— А зачем вам, простите, эта фляга? — и села к нему спиной.
Он нутром почувствовал, что следует бояться её, а не парня, эта, в белом, слишком легко схватит его и кинет вниз с яруса.