И вот, именно в то время, когда посты почти победили великана, начался обратный процесс...
А Ломонос нашёптывает, что тут одна дамочка шептаться приехала, что у неё такая сильная бесплодность, что теперь вся надежда лишь на Лавру и на святого духа. В значении непорочного зачатия. Что, мол, она так запугана, что не признаётся, кто она и откуда, потому что дело это, оказывается, государственное.
— А при чём тут я? — не понимает Григорий или Георгий, как его там, ну, словом, великан.
— А при том, что она рядом с твоей подземной кельей молится и никто её не охраняет.
— Чур тебя, то есть пропади, то есть тьфу на тебя! Нам про такое греховное запрещено.
И тут хитрый Ломонос начинает свои уловки, облекает их для ясности в форму диспута, к которому студенты уже привыкли церковной наукой:
— Тут греха никакого нет, Гриша... Слышишь, Юрик, тут всё проще: раз она бесплодна совсем, что даже! царственная! особа не может её оплодотворить...
— Да что ты говоришь? — испугался великан.
— не может оплодотворить ну никак. А раз нет оплодотворения, то и греха нет. Ведь и измена супружеская в таком случае невозможна. Ты подумай, это у тебя такой единственный шанс, чтобы силу свою усмирить и не согрешить при этом. Потому что больше такого — не будет...
— Ну, а если она...
— она никому не скажет! Это же как если бы она на курорт приехала, а не в святое место. Кто же ей поверит, подумай? — хитро подзуживает Григория будущий великий учёный-царедворец.
Вот именно то, что Ломонос уже тогда имел большие задатки, он и прозорливо предвидел, чем для его отечества может в перспективе обернуться романовская гемофилия, то есть разжижение крови, то есть Октябрьским переворотом имени Троцкого 1917 года... И чтобы такого не случилось, он давай ещё яростнее наседать на нашего земляка:
— Ты патриот или ты не патриот? Ты лучше подумай о своём народе... Вон у Лавры понемногу отбирают автокефалию, чтобы свести её вовсе на фекалию... А чтобы роль её в царстве подкрепить, следует ту дамочку хоть один раз полюбить. Церковь ваша обретёт ещё большую славу, а ты займёшь в ней высокий сан... Да и, в конце концов, дружище-Гришка: казак ты или не казак?!
А тем временем знатная госпожа, которая поклоны била в святой подземной келье, той самой, где Нестор-летописец переписал всю нашу историю на свой лад, за что его следовало бы переименовать в Нестора-недописца, тем временем решила довести это позорное дело до конца. Так, чтобы та история уже никогда и не квакала. Для того эта дамочка ухитрялась бить поклоны так, чтобы при этом противоположная её половина как можно выше задиралась. Когда дверь — скрип! И на том самом задираемом месте у неё мгновенно вырос третий глаз. И что же он им видит?
Великанскую бородатую фигуру, измождённую постом и науками. Но церковь рассчитала посты на людей среднего роста, а на Григория эта норма не дотягивала; и это вмиг ощутила та засекреченная дамочка, потому что у неё там возле третьего глаза был ещё один орган чувств, который у женщин прозревает глубже всех глаз, вместе взятых. И эти знания по беспроволочному телеграфу тут же передались нашему студенту, которого сзади подталкивал в спину будущий гениальный естествоиспытатель будущей Великороссии!...
Словно кошка, она начала бить поклоны ещё ниже; только она не мяукала при этом, а тем же голосом молитву творила: взывала к господу так яростно, так откровенно, стиснув при этом зубы до самого их скрежета — что тут бы не только Григорий, но и их старенький игумен тут же почувствовал бы себя господом...
Да как стукнет, как стукнет при этом лбом о пол, — аж подзем-е-е-е-лье затр-р-р-ряслось. Так, что аж Григорий от этого затрясся, а она, то почувствовав, уже и вовсе затряслась, как сумасшедшая — от чего подхвостье её начало дёргаться с подскоком, с поддёргом и подрагиванием же... пока они вдвоём не затряслись, и всё то, что накопилось в великане за годы уединения и поста, вылилось в срамоту и...
И пропало казачество!
Вместе с автокефалией. Вместе с Академией. С дверями в Европу, которые будут забиты для того, чтобы прорубить окно. А тем временем Григорий воздавал и воздавал, пока то подземелье ему не обернулось... И загудела земля Русская, ощутив в самой своей утробе зачатие конца своему собственному имени.
И вот: что значит — грех. И вот, что значит, какие пути к нему. А особенно — перспектива, из которой возник величайший гонитель Руси, который, издав специальный декрет, отобрал у неё, казалось бы, только имя. И вот теперь мы, это повествование пиша и читая, не осознаём даже, что сейчас должно на наших глазах произойти вторая половина той перспективы, а именно: с образованием нового союза переобустроится он в Русь, а мы станем Малоукраиной.
То есть и вовсе ничем. Как в песне пелось: "кто бил никем, тот стал ничем".
Молилась она ещё месяц в Лавре. Пока уже наверняка не ощутила тем своим третьим глазом: чудо церковное не только свершилось, но и совершилось, то есть воплотилось в небывалый плод; что поклоны и молитвы её дошли уже именно до того места, куда и были направлены. И подалась быстренько в родную Москву (что в переводе на руський язык с угро-финского значит то же самое, что и Нева, то есть болото).
Спешила, чтобы календарные сроки не слишком потом расходились с реальными. И упала в объятия своего царственного мужа, зная точно, что всё предыдущее не её вина, а только его, потому что тогда ещё не было такой медицины, наследники Ломоносова ещё не развились и не развили её, чтобы заранее знать, кто из них двоих — мужчина или женщина, кто именно бесплоден. И сразу после объятий закричала:
— Молитва только сейчас дошла и вошла!
Ну, кто не верит в такое происхождение Петра I, пусть сначала ответит: откуда среди Романовых, хиленьких, малорослых, мог взяться двухметровый с вершком царь? Великан? С такой ненавистью к Киевской Руси... Которая его подсознательно мучила. Мучила, мучила, особенно Лавра. Вывез он оттуда в Ленинград, специально для этого и построенный, всю професуру и студенчество, а тогда думает:
— Что-то я там забыл...
И вспомнил:
— Библиотека осталась!
Вот он и приказал Лавре в двадцать четыре часа всю библиотеку в новые пустые помещения Петербурга перевезти...
Как узнал об этом Григорий... А что сделаешь, отрубить уже поздно. Особенно, если сам в этой библиотеке и работаешь. Тогда он скорее все книги быстро в ту келью имени Нестора-летописца перетащил и сложил на том самом месте, где била будто бы поклоны та незнакомка...
— А дальше что? — думает он замуровать ту келью вместе с тайной. — Ведь царь узнает, что его приказ не выполнен и закатает каждого, будь ты ему хоть родным братом или сватом, не говоря уже: отцом.
Тогда Григорий быстренько начал таскать разную макулатуру к пустым полкам библиотеки и таскал до тех пор, пока полностью ею не обложился — чиркнул спичкой — и унёс в века вместе с собой тайну Лаврской библиотеки, будто все книги сгорели по недосмотру вместе с их смотрителем...
Это был первый поджог библиотеки в Украине-Руси. И вот так это было первое у нас политическое самосожжение!
__________________
Груди Гертруды Стайн
Лишь от мысли о ней его начинало тошнить. И не в груди тут дело, конечно, а в том, что он был поэтом. Вот в чём уже никто не сомневается, так это в том, что Элиот был не идиот.
Один из нобелиантов, кто по-настоящему того достоин. А теперь каждый из нас ломает голову: почему он перестал общаться с Гертрудой Стайн? Да и с другими суперинтеллектуалами, а подался работать клерком в простейший банк?
Этого ни один интеллектуал не осилит. Да и ни один, ясно, клерк не поймёт. Да и поэтов уже таких не осталось, кто бы это мог постичь. Однако, вкалывая канцелярским, Элиот ежегодно выпускал по книге стихов. Вот.
Если наши интеллигенты ходили в народ, то у них, там, ходили в клерки. Не для того, чтобы приблизиться к жизни. Кому-кому, а элитарному Элиоту этого было не нужно, это ж тебе не поэт типа Некрасова. Особенно того Некрасова-прозаика, который взял и пошёл в народ французский.
А для того, чтобы не жить в мире вне-временного континуума фернальной гипентропии квазиевизуальной модели триадного абсолюта. Что для поэта (а первым это понял Элиот) страшнее любой канцелярии. Страшнее народа.
Потому что такому вот, как Элиот, творить хотелось не про народ, вот. В общеупотребительном смысле этого слова. А про тот народ, который скоро станет народом интеллектуалов. Может, станет, может, и нет, всё равно для такого надо как-то справиться с готовыми уже интеллектуалами-индивидуалами. Особенно, когда сам к ним принадлежишь, — ну как тут писать поэзию? Только отскочив от таких персонально подальше. Потому что именно тогда начало возникать новое искусство, неизвестный его вид, назвать бы: альтернативное стихотворение, потому что для обозначения такой поэтики ни один ещё интеллектуал, будь он даже эрудитом, названия и до сих пор не придумал. Поэтика, потому что складывалась она также из чарующих звучаний, словесных сочетаний — искусство творчески-умственного общения.
Что даже те, кто начали неопоэзию, не заметили её. А просто восприняли за другого уровня разговоры. Ну, например, если до того окололитературные сплетни крутились вокруг жён и любовниц писательских и так далее, — то с начала нашего века разговоры переключились: какая там у кого амбивалентная персонификация банального "е§о", и с каким именно гиперфокальным дзен-фашизмом он теперь пребывает в диалектическом единстве противоположностей.
То есть коллективизм победил и здесь — медитации стали общими. То есть кружковыми, как в конюшне Гертруды Стайн, например.
Кстати, о Ницше. Этот первый начал использовать поэтическую силу слова для доказательства, читай утверждения, своих философем. Вместо логики применил силу художественного тропа. И мир — клюнул. Именно на такую неопоэзию, а проглотил — доктрину. А сонмища низких ницшенят по кружкам размножили её, эрудированно общаясь, очарованные её изысканной парадоксальностью, которая так радует дух... Ну, а когда уже дошло до реализации, то результат известен. Ни то, ни сё.
То есть даже не дзен-фашизм, а намного проще. Однако мы только сейчас поняли, куда заводят такие милые парадоксы (типа единства-противоположности и прочее). А Элиот, наблюдая утверждение умственной неопоэзии не в разговорах уже, а супермассовыми тиражами газет, да уже не художественными, а политическими, — не выдержал. Предал родной офис.
Как же иначе, когда вокруг такое творится? Единство-противоположность переросло в более поэтическое, метафизическое "демократический централизм".
— Поэтика овладевает массами! — решил Элиот.