— Восстаёт новый человек, то есть людность, поголовно интеллектуальная, — думал он, — если уж даже политика окончательно опоэтизировалась!
Разумеется, что величайший мировой поэт стерпеть не мог ну никак. И он навсегда рвёт с родной канцелярией и бросается в омут интеллектуального бытия, то есть с головой ныряет меж бюста Гертруды Стайн.
И вот результат — пишет теперь исключительно теоретические исследования. Когда же он осознал такую собственную трагедию художника, было поздно — он получил Нобелевку. А после неё уже никакая канцелярия, никакой офис такого к себе не возьмёт.
Именно в этом свете следует искать объяснение, почему он на закате лет женился на молодой девушке. Чтобы сойти в могилу с чистой совестью, не уступив своим поэтическим "я" собственному интеллектуальному "ты".
То есть выскочить из-под бюста Гертруды. И совсем неважно тут, какого он размера и номера. Может, и совсем небольшой такой, потому что тут важнее гиперсенсабилитативная метонимия, а не логосхема понятийной матрицы, из чего вытекает, что символ — это не образ и не предикат, поскольку в парадигме гештальт-ментальности он является двуединым параморфемом..."
Лишь величайшие нобелианты знали, как спасаться от того бинарно-амбивалентного бюста. Который погрудьем нависал над каждым более-менее талантливым художником, заслоняя Вселенную...
Вот, например, Борхес. Он был почти и впрямь в царстве. Потому и заметил, что над ним, словно над мотыльком (или, скорее, над пчёлкой, потому что он был трудоголиком большим) реет бюстгальтер. От того-таки бюста. Или б'юста, как говорят у нас в Западной Украине. В бухгалтера от него Борхес убежать не мог никак — образование не позволяло. А уж где-где, а в библиотеке, хоть бы в читальне-лабиринте, от сачка не спрячешься.
Что делает Борхес? Он хватает перо и начинает строчить слишком примитивные рассказики про кровь, нож, любовь, которых даже индийское кино отреклось (как известно, ни один из них в Индии экранизирован не был).
То есть: Борхес ходил в народ, не выходя за пределы листа бумаги!
Однако и тут Гертруда наслала на него сонмища интеллектуа-ленят. Которые мгновенно отыскали в тех рассказах Первобытное, то есть Сенсуальный Архетип Трансцендентного Логоса, Перфектно Триадного. И, чтобы защититься, чтобы не читать тех статей, эссе о себе, Борхес просто физически вынужден был ослепнуть. Чтобы свободно чувствовать себя среди любимых книжных полок.
Потому что побег в фашизм ему также не удался — прогрессивная мировая общественность не позволила. Объединившись в специальные комитеты, доказали всем и каждому, что это, оказывается, для Борхеса на самом деле не был никакой не фашизм, а Тотем. То есть — выход в Надсознание, минуя Подсознание с его Либидо и трансформируясь, то есть трансформируясь в Чистую Сублимацию Архиконформного Релятивизма. И таки своего добились, убедив в том не только весь белый свет. Но и самого Борхеса.
А бывало, что и целые народы убегали в фашизм. Художники — убегали в народ, а тот — вон куда. Исследуя особенности некоторых наций, диву даёшься, до чего некоторые такие довели себя, усовершенствовавшись социально. Полностью логизировав все жизненные факторы и процессы. Так что каждый гвоздь, каждая песчинка учитывалась и ложилась на своё место. Что с ужасом доходишь до мысли: поголовная фашизация такому народу — это была единственная возможность очеловечиться, выйти за пределы схемы. И тогда все, как один, по единому предписанию начинают иррационализироваться (поддержанные высокой философо-поэтикой!), всем коллективом извлекать Дух. (Историко-атавистично-атеистично-материально-диалектично). Окрылённые мыслителями, ещё низшими, чем Ницше. С ничтожными последствиями.
А некоторые народы бегут иначе. Это они делают среди других народов. Не понимая, что от себя не убежишь, всё равно придётся искать путь назад, даже если ты очень хитрый народ.
Ярким тому примером служит Параджанов. Он из армян подался в украинцы и создал здесь национальный кинематографический шедевр. Правда, не армянский. На сюжете, который подошёл бы для кино индийского... Но!
Потому что у Параджанова были свои проблемы с Гертрудой. Для него она сделала сачок из паранджи. А тот отрёкся от её бюста, отрёкшись от всех бюстов вообще. Во всех значениях этого понятия. Изменив окружающую действительность полностью. Не в смысле Армении на Украину, а значительно глубже — огородился гомосексуальной стеной.
Однако такая мембрана недолго его защищала, потому что и сама инфильтровалась антропоморфемно, бинарно-амбивалентно, сексуально-эдипово, гендеровалась ультра-либидозно-гетеро-маскулинно-лесбо-бисексуально-прагматично.
Тогда он, как утопленник за соломинку, ухватился за выдвинутое ему официальное обвинение в педерастии и изо всех сил возжелал тюрьмы. Глубоко лелея надежду, что только толстые советские решётки защитят его первозданную душу и мифотворческие её способности от посягательств Гертруды.
Однако прогрессивное человечество, словно Борхеса от фашизма, отмежевало Параджанова от пидерастии, натравив сонмища адвокатов, которые блестяще доказали, что он и близко не стоял возле зада. Не желая признавать, что для настоящего гома (историческая фраза подсудимого на процессе: "Что эти пидорасы понимают в гомосексуализме!" — брошенная как судьям, так и защитникам), что для такого мужчины именно мужская тюрьма никак не является символом несвободы...
Так что Параджанов чуть не охрип на суде, прилагая титанические усилия, чтобы отвоевать своё кредо у адвокатов и таки убедил прокурора, что виновен. Поэтому, без единого доказательства вещественного (а какие они могут быть на таком процессе? Коллекция разодранных анусов, что ли?) лишь по свидетельствам потерпевших и по собственным репликам (небывалый случай для судопроизводства, даже для нашего!) был упёхан в тюрьму.
То есть "щуку бросили в реку", как писал Поэт. Там Параджанов полностью смог отдаться искусству и постичь себя, наконец, как армянина. То есть беспрестанно рисовать, писать, изучать родной язык и культуру, творить её — никто из окружающих не покушался болтать На Всех Уровнях Квази Сугесто Инфернально Модемно.
Однако мировое сообщество не дремало и вытащило его-таки оттуда. Да ещё и уберегло от повторной посадки, на которую он сразу начал провоцировать следственные органы. Вытянув его из пидеринских лап, оно сразу стало подбивать его на перверсии интеллектуальные. На извращенческий путь, где правят фригидовые феминистки, которые беспрестанно сублимируют. Путём, которым должны, обязаны идти все художники. А не собственным, присущим, подлинным. Исконным, искони-органическим, энцикличным, автохтонным, мифо-эпическим. Лабиальным, йотированным. Маниальным, то есть рукотворным. Панкратичным, профундо...
Наверное, только один-единственный из них всех сумел найти себе спасение в этой тесноте. Вырваться из цепкого бюста. Нарушить единодушие, насаждённое конюшней Гертруды Стайн.
Сэмюэль Беккет, — вот тот баловень судьбы. Потому что он взял и создал то, что давно следовало — интеллектуальную клоунаду. Или же балаган. И все те ириннии, насланные на него Гертрудой, все валькирии-вальпургии начали грызть, рвать клыками милые их сердцу Гиперонимные Адекваты Параллельных Парадигм, сакрально-лексико-морфемно-вербально-омоформно-адекватных, эмпириокритици...
Наверное, на сегодня — это единственный путь, чтобы пронести свою душу чистой. И не стать компромиссией.
Неизвестно, были ли вообще груди у Гертруды Стайн. Также нет подтверждений, были ли они знакомы с Томасом Элиотом. Наверняка можно сказать лишь одно: с Параджановым она лично не была знакома. Потому что дружила с Джойсом-инджойсом. С Борхесом-крохоборхесом? Неизвестно о персональных контактах.
Да и все остальные, кто на такое знакомство не надеется, должны бежать от её бюста, а особенно от лифчика-сачка, Двуединого, пропитанного Дезодорантом. Дуалистического, Амбивалентного,
и это — одновалентно.
__________________
Трое
Он согнулся и не знал, что его ищет Стейнбек. Он сидел за письменным столом с окном на Пасаж и хотел изо всех сил убежать от него. Но телефон не звонил, мама почему-то не докучала, и не приходила ни одна собака, которые всегда были.
Это он открыл Булгакова, которого тогда в Киеве никто не знал, так, что не только в Киеве.
— А, этот сифилитик? — вспоминали о молодом враче местные, потому что брат его тоже был венерологом. Ясно, что соседи их не любили, особенно посетителей, пока кто-то сам не становился пациентом. Тогда любили тайно, со злостью.
Потому что тут надо было писать, кому дом их на самом деле принадлежал. Петрову? Сколько тут этих Петровых было, но именно этот оказался первым в Украине культурологом и автором первой здесь "Истории украинской литературы". И пустил к себе жить целую семью Булгаковых, хотя любил только отца, богослова. Но. Был ли это собственный дом Петрова, или он его у кого-то снимал? Виктор не мог вспомнить, помнил лишь, что вчера была полная ясность, которую следовало бы восстановить.
И свидетелей осталось очень много, больше, чем нужно. Особенно Василиса, Василий Исаич, тот, который снимал у Петрова полуподвал. Или Петров у Василисы? До тех пор, пока тот перестал снимать — после октябрьского переворота получил постоянную прописку.
Стоп. А мог же сам Василиса быть хозяином всего жилья? Тогда всё легко вставало на свои места. Мог бы сам Василиса в частной беседе засвидетельствовать такое? Мог, а то, что он ошибался — то Господь ему судья.
Виктор Некрасов поднялся из-за стола, потому что ему пришла простая мысль, конечно, так будет лучше, потому что зацепи того Петрова — и придётся тогда разматывать про него, а тогда ещё придётся вспомнить не только про украинского культуролога, но и то, что мать Михаила Булгакова тоже украинка.
— Вот так только коснись, и...
Кроме Виктора, в комнате была ещё совесть. И поэтому он отправился на улицу, зная: не дойдёт до Центрального гастронома, как встретит кого-то такого, кто уважает автора "В окопах Сталинграда".
— Уважаемый наш гость... — сказал Корнейчук и на миг запнулся.
"Ну почему всё время на язык лезет "Стейнвей" вместо "Стейнбек?"
Хотя на заметочку эту ошибку не помешало бы взять. Где-нибудь в пьесе пристроить — ведь кто-то из народа может ненароком ляпнуть? А в зале, если попадутся интеллигентные люди, обязательно будет смех, вот как когда-то в несмешной "Гибели эскадры" актёр Дальский назвал миноносец "Стремительный" "Встромительным". Так пусть уж эти описки случаются с воли драматурга, а не вопреки.
— ... наш Джон Стейнбече! — продолжал Корнейчук. — От всего сердца я, как Лауреат Государственной премии, хотел бы приветствовать на родной земле Вас, как американского писателя, которому небезразлична судьба американских тружеников, — отдавалось эхом под мозаикой Союза писателей.
— Я хочу видеть, — неожиданно отозвался тот, — писателя Виктора Некрасова.
— К сожалению, его сейчас нет в Киеве, — прервал тост Корнейчук.